Annotation

Американская певица и музыкант, роковая леди Джоанна Стингрей приехала в Ленинград в начале 80-х годов XX века, десять с лишним лет ее жизнь неразрывно была связана с СССР, с миром советского андеграунда. Она открыла западу мир русского рока. Как живые, встают со страниц книги Борис Гребенщиков и Виктор Цой, Юрий Каспарян и Сергей Курёхин, Костя Кинчев и Тимур Новиков, Африка и Коля Васин, Дэвид Боуи и Энди Уорхол и многие-многие другие герои сказочной Страны Чудес. Спустя тридцать лет Джоанна решила вернуться к этому периоду своей биографии и рассказать обо всех перипетиях своих приключений, взгляд ее – взгляд изнутри, взгляд не только свидетеля, но и непосредственного участника многих событий, которым было суждено стать историей. «Эту книгу я писала с огромной любовью. Возможность оживить воспоминания и погрузиться в волшебный мир первых лет моей ленинградской жизни – чудесный дар, который переполнил мне сердце и согрел душу. Никто из нас не мог тогда знать, что мы – часть уникального периода художественной жизни, интерес к которому будет жить и спустя десятилетия.» Джоанна Стингрей

Джоанна Стингрей, Мэдисон Стингрей
Стингрей в Стране Чудес

Издательство благодарит Джоанну Стингрей за предоставленные фотографии из личного архива.

Благодарности

Я навсегда остаюсь безмерно благодарна Борису Гребенщикову – за то, что он помог мне стать тем, кем я стала, и в наивной молодости дал мне цель жизни. Мне несказанно повезло оказаться у него под крылом, его тепло питало и питает мою собственную работу и мою любовь.

Виктору Цою, самому настоящему другу, подарившему мне дружбу, о которой каждый из нас может только мечтать. Его честность, его смех, его доброта навсегда остаются со мной, а крылья его навсегда обнимают солнце над Санкт-Петербургом.

Сергею Курёхину – моему «Капитану», моему «Папе», который вдохновил меня на жизнь с огнем в крови и с желанием крушить барьеры. Он научил меня не бояться Вселенной и нисходящих на нас из нее огромных мечтаний.

Всем моим культурным TOVARISHEES. Спасибо вам за то, что вы открыли для меня настоящую свободу и наполнили мое сердце и мою душу самыми величественными красками. Вы окружили меня радостью, творчеством и любовью, которые и по сей день переполняют и вдохновляют меня. МИР И РОК-Н-РОЛЛ!!!

Особая благодарность

Люди, которым я хочу выразить особую благодарность:

Мэдисон Стингрей, занимающая главное место в моем сердце. За то, что сумела вернуть мою историю к жизни.

Джоан и Фред Николас – маяки, освещавшие путь в самые темные дни и помогавшие мне прокладывать дорогу жизни через океан и два континента. Без них эта история не смогла бы случиться.

Джуди Филдс, автор огромного количества фотографий и видеозаписей, запечатлевших нашу память и чудесные мгновения, свидетелями и участниками которых нам довелось стать. Твоя преданность и твоя убежденность в долгие зимние вечера и жаркие летние дни придавали мне мужество и отвагу делать то, что мы делаем, и свободу делиться этим с другими.

Алекс Кан, единственный человек, которому я могла доверить перевод на русский язык своей истории, всех ее ярчайших, бесконечно подвижных частей и фрагментов. Воссозданные им характеры с точностью и уважением воздают должное всем нашим невероятным друзьям.

Предисловие переводчика

История Джоанны – сказка. Сказка о молодой, наивной американской девчонке, почти случайно угодившей в Империю зла, открывшей там внезапно для себя Страну Чудес, и поставившей перед собой задачу сделать эту Страну Чудес открытой и доступной всему миру. В Стране Чудес она познакомилась и подружилась со множеством сказочных героев, встретила и полюбила одного из них, ставшего для нее волшебным Принцем. Преодолевая всевозможные преграды и одолевая врагов, она-таки соединилась со своим Принцем, попутно превратив болотную лягушку, «никому неведомую зверушку» – русский рок – в явление мировой культуры.

Должен признать, что я поначалу со скепсисом отнесся к появлению Джоанны в нашем мире. Замкнутый, чуждый не понимающему, не принимающему его и потому враждебно к нему настроенному внешнему советскому окружению, мир этот сам был к тому времени иной, почти сказочной альтернативной структурой, идеально выстроенной по законам мифотворчества. Опирался он на романтическое идеализированное видение двух остававшихся в пространственном и временном Зазеркальях и потому почти мифических, во многом воображаемых мирах – мире западного рока и мире русской, несоветской культуры.

Мне казалось немыслимым, что кричаще одетая, в леопардовых штанах, с выбеленной челкой, с парой песенок в стиле бездумной американской попсы певичка, не знающая ни русского языка, ни русской культуры, – ровня героям нашего рок-подполья, и что она сумеет построить тот самый, желанный и столь необходимый мостик во внешний мир, который не сумели навести наши другие, многочисленные, куда более искушенные и опытные западные друзья.

Она ни о чем подобном, по счастью, не думала. Она очаровалась мифом и сказкой, погрузилась в магию чуда, которое, в точности, как и для сказочного прототипа ее книги, становилось «все чудесатее и чудесатее» – и, не думая и не размышляя, стала творить и свое собственное чудо – верой, убежденностью, любовью. Таким чудом стал теперь легендарный двойной альбом Red Wave. Four Underground Bands from the USSR.

О «золотом веке» русского рока, зафиксированном в том числе на альбоме Red Wave, написано немало: мемуаров, воспоминаний, историй отдельных групп, даже серьезных академических исследований и энциклопедий. Всеобъемлющей истории, однако, нет. Не станет такой и «Стингрей в Стране Чудес». Но история русского рока не может быть написана без этого уникального документа. И мы должны быть благодарны Джоанне, которая спустя два десятилетия после, как казалось всем, в том числе и ей самой, уже окончательного расставания с русским периодом своей биографии решила вернуться к нему и рассказать обо всех перипетиях своих приключений, связанных с историей возникновения замысла, реализации и последствиях этого исторического альбома.

Значение и роль Red Wave невозможно переоценить. Пластинка не только открыла русский рок миру, она стала и мощнейшим катализатором его развития. Она и развернувшийся вокруг нее скандал подстегнули процессы признания и легитимизации рок-музыки в СССР, расширили границы гласности. Red Wave и выпущенный с его помощью на свободу русский рок стали знаменем радикальных исторических перемен в стране.

Книга «Стингрей в Стране Чудес» ценна еще и своим уникальным двойным видением.

С одной стороны, это неискушенный, но любопытный, страстный, неравнодушный взгляд извне. Ужасно интересно читать, как воспринимался мир советского рок-андеграунда сторонним взглядом. С другой стороны, волею судеб Джоанна оказалась в самой гуще этого андеграунда, и взгляд ее – взгляд изнутри, взгляд не только свидетеля, но и непосредственного участника многих событий, которым было суждено стать историей. Даже такому читателю, как я, который был рядом во многих из описываемых эпизодов, она открыла немало новых интригующих фактов.

И еще эта книга прекрасно, легко, ярко, образно и увлекательно написана. Читается она, как захватывающий детектив, в чем немалая заслуга соавтора Джоанны Мэдисон Стингрей. Дочь очаровалась восхитительной, захватывающей историей приключений матери в Стране Чудес и сумела облечь ее в простой, доступный, но вместе с тем полный подлинного чувства и подлинной поэзии язык. Как живые, встают со страниц книги Борис Гребенщиков и Виктор Цой, Юрий Каспарян и Сергей Курёхин, Костя Кинчев и Тимур Новиков, Африка и Коля Васин, Дэвид Боуи и Энди Уорхол и многие-многие другие герои сказочной Страны Чудес. Совершенно очевидно, с какой любовью и страстью писали эту книгу мать и дочь. Мне, как переводчику, доставляло истинное наслаждение передавать эти любовь и страсть и, надеюсь, такое же наслаждение от книги получит и читатель.

Я позволил себе снабдить книгу довольно обширным аппаратом примечаний и комментариев. Мне показалось это необходимым. Многие имена, топонимы и факты как из советских, так и из американских реалий 80-х годов сегодняшнему читателю неизвестны, а знание их важно для понимания исторического контекста книги.

Добро пожаловать в Страну Чудес Джоанны Стингрей! Добро пожаловать в сказку!

Введение.
Кроличья нора

Я хорошо помню день, когда я, как Алиса в знаменитой сказке, провалилась в кроличью нору.

Был март 1984 года, и мой самолет приземлился в московском международном аэропорту Шереметьево. Все вокруг выглядело холодным, мрачным, безжизненным, и, проходя по бесконечным бетонным коридорам, я чувствовала пустоту и напряжение. Я шла, казалось, целую вечность, все больше отдаляясь от дома, солнца, моря и пальм, которые до сих пор были неотъемлемой частью моей жизни.

В таможенном отсеке мне пришлось встать в хвост длинной очереди мрачных и молчаливых людей. Куда ни посмотри, повсюду стояли неподвижные фигуры солдат, застывшие и безжизненные, как манекены. Дышат ли они? А я дышу? Я глубоко вздохнула, сразу ощутив смесь сигаретного дыма и запаха пота сотни запертых со мной в одном помещении тел.

Такое состояние продолжалось еще три дня. Из окон туристического автобуса Москва выглядела серым, угрюмым городом-призраком, хоть и наполненным жизнью. По улицам торопливо сновали одетые в черное или темно-синее люди. Помню мелькнувшую в голове мысль: «Вот место, куда я никогда больше не захочу приехать, – империя зла и отчаяния за железным занавесом». Впервые я подумала, что отец мой был, наверное, все-таки прав.

На четвертый день я отправилась в Ленинград – за грязными стеклами автобуса виднелась новая монотонная череда пейзажей унылой страны. Мы ехали будто в передвижной тюрьме, а механический голос бдительного тургида, твердящий заученный текст, напоминал утреннюю молитву перед кучкой падших ангелов. После обеда в отеле я решила, что с меня хватит, и, прокатившись по загадочному лабиринту, оказалась у ног «отца русского рок-андеграунда». Я помню, как, оказавшись у него дома, поразилась, что передо мной живой, настоящий человек со светом в глазах и живым цветом лица. Я слушала русский рок – безумный саундтрек жизни, любви и потерь – и внезапно поняла: я в Стране Чудес!

С этого момента жизнь моя переменилась. Я стала одержима Страной Чудес и ее жителями, которые питали город электричеством, даже когда ток был отключен. Я пыталась проводить там как можно больше времени, впитывая в себя этот дух, пока, наконец, кроличья нора не выплюнула меня и не затворилась навсегда. Книга, которую вы держите в руках, – история моей жизни с марта 1984-го по апрель 1996-го и всех тех приключений, которые за эти годы мне довелось пережить вместе с самыми замечательными героями.

Глава 1
Все началось в Ла-Ла Ленде

Мне было то ли шесть, то ли семь, когда отец вдруг сказал мне: «Никогда, ни в коем случае не вздумай отправляться за Железный занавес».

Тогда я, разумеется, и представить себе не могла, что сделаю все вопреки его совету. Детство мое проходило в каньоне Топанга, где я слонялась по холмам вокруг Лос-Анджелеса, охотясь за солнцем и прячась от гремучих змей. Трудно представить себе место, более далекое от стальной коммунистической страны, которая на годы станет моим домом. Несмотря на отдаленность, отец мой был страстно предан СССР – точнее, подогреву страха американцев перед этой страной. Я хорошо помню, как в середине 60-х в своем теплом, обитом деревянными панелями кабинете он работал над документальным фильмом «Правда о коммунизме»^[1]. Он был сценаристом, режиссером и продюсером картины и отдал ей три-четыре года жизни. Повсюду громоздились стопки коробок с кинопленкой, которую он бесконечно резал, монтировал, перемонтировал, заваливая комнату грудами целлулоидных обрезков. К этому страшному месту – СССР – он относился со всем вниманием. Настолько, что к чтению авторского текста сумел даже привлечь будущего губернатора Калифорнии и бывшего актера Рональда Рейгана, который именно в этом фильме чуть ли не впервые произнес свои ставшие потом крылатыми слова об «империи зла». В конце 70-х «Правда о коммунизме» стала широко известным антикоммунистическим пропагандистским фильмом, его показывали детям в школах по всей стране, в том числе и в той, где училась я. Папе я безоговорочно верила, и голос его долго звучал где-то на задворках памяти, как спрятанный глубоко под подушку крохотный будильник.

Но, несмотря на все отцовские усилия, Россия меня тогда совершенно не интересовала. Я лазила по предгорьям Санта-Моники, гоняла в школу на велике и вместе с сестрами таскалась за мамой по всем мюзиклам, которые только приезжали в Лос-Анджелес. С отцом мама развелась, когда мне было то ли одиннадцать, то ли двенадцать, и мы переехали в съемный дом на две семьи в Беверли-Хиллз, у самой красивой в мире, по слухам, железной дороги, правда, с неправильной ее стороны. Заросший сад был густо засыпан пальмовыми листьями, а с севера до нас доносился гул вечно шумящего бульвара Уилшир, лос-анджелесского Бродвея. Дом был всего в квартале от моей школы Beverly Hills High School – средоточия моей вселенной. К чему мне были геронтократы в Кремле? Бесконечные очереди за продуктами? Преследования КГБ? Меня куда больше волновали пышность собственных волос, возможность прогулять школу и острейшая проблема – как бы съесть как можно больше обожаемых мною замороженных кексиков, которые всегда хранились в холодильнике моей лучшей подруги.

Если не считать отца, то единственное столкновение с Россией было у меня на любимых мной уроках по русской истории. В конце 70-х Госдеп утвердил программу образовательных обменов с СССР, и наш замечательный учитель начал готовить недельную поездку на время зимних каникул. Моя лучшая подруга Диана, мать которой готовила те самые восхитительные кексики, должна была ехать. Мне безумно хотелось к ней присоединиться – отчасти потому, что я стремилась позлить папу-антикоммуниста, отчасти потому, что никак не желала оказаться обделенной. Мама, как всегда, взвалила на себя кучу дополнительной работы, чтобы заработать денег мне на поездку, но в итоге, когда все грузились в самолет, я сидела дома со своим великом и чувствовала такую горечь и обиду, что память о них оставалась со мной многие годы.

По счастью, для встречи с рок-н-роллом мне не пришлось ждать поездки в Россию. Мой школьный бойфренд Пол познакомил меня с музыкой, которую Дэвид Боуи окрестил как «опасную» и «более мрачную, чем мы сами». Музыка была единственным, что могло хоть как-то перекрыть подростковый эгоцентризм и дать возможность ощутить, что в мире есть сила, способная побороть даже самого могущественного великана. Пол занимался спекуляцией с билетами на концерты: высокий, всегда уверенный в себе парень, он управлял целой бандой странных типов, которые сутками напролет стояли в очередях, чтобы выкупить лучшие места. Так я оказалась в первом ряду на концертах Дэвида Боуи, Rolling Stones, Alice Cooper, Элтона Джона, Пола Маккартни с Wings и многих других, чьи имена за давностью лет выветрились из памяти. Чуть ли не каждый жаркий вечер я стояла вплотную к сцене, ощущая, как музыка проникает в самую глубь моего естества. Мне нравилось всё, но больше всего я сходила с ума по Боуи. В его внешности падшего ангела, сошедшего на землю в своем металлическом облачении, в каждом его жесте, каждом взгляде была магия. Он пьянил больше, чем любой алкоголь. Именно он заразил меня желанием выступать, он заставил поверить, что есть нечто, ради чего стоит жить.

В свою первую группу я попала благодаря дружбе с ее менеджером Джеффом Смитом. Джефф сумел собрать приличных музыкантов – все они были с грязными волосами, но горящими глазами. Стоя на авансцене с огромным микрофоном в руках и по-дурацки завитыми волосами, я представляла собой кошмарное зрелище: наглая школьница, способная реветь, как северный олень, но не способная держать тональность. У меня была яркая внешность, куча энергии, но я понятия не имела, что я делаю.

Отец Джеффа Джо возглавлял Capitol Records. Тогда это была известная и крупная компания. Внушительная 13-этажная башня на углу Голливудского бульвара и улицы Вайн с огромным фирменным логотипом на самом верху равнодушно и надменно взирала на копошащихся внизу туристов и на новичков, желающих приблизиться к манящему миру музыки. Жил Джефф в огромном доме на Роксбери-драйв в Беверли-Хиллз, и именно там, в обвитом плющом кирпичном доме, мы и репетировали. Время от времени отец Джеффа заглядывал в «курилку», чтобы посмотреть и послушать, как скачет и гремит группа его отпрыска – прямо как большие! Представляю, как ему было неловко! Мы едва годились для выступления на школьной вечеринке, но Джефф неизменно затаскивал отца к нам, как будто предполагал, что Джо прямо тут же предложит нам контракт. Джо, нужно отдать ему должное, терпеливо высиживал очередную ужасную песню, которую мы решали исполнить для него на этот раз, и даже вежливо покачивал головой в такт. Потом он, как правило, говорил: «Знаете что, ребята? Вам нужно продолжать репетировать. Если вы этого хотите по-настоящему, то нужно работать, и вы будете играть все лучше и лучше». Так я впервые услышала конструктивную критику по отношению к себе как музыканту – если, конечно, меня тогда можно было назвать музыкантом. Я приняла эти слова близко к сердцу и пронесла их с собой через все университетские годы, неизменно практикуя свое пение в крохотных затхлых душевых кабинках, столь характерных для американских студенческих общежитий.

Благодаря успешным занятиям прыжками в воду я получила стипендию в Университете Южной Калифорнии. Затем, желая сменить атмосферу, перешла в Бостонский университет, но холод погнал меня обратно, и диплом я получала уже в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе (UCLA), в стране вечного лета и смога. Если бы кто-то мне тогда сказал, что я проведу больше десяти лет жизни в стране сибирских морозов, ответ мой был бы прост: «Ни за какие деньги!».

Летом 1981 года, еще учась в UCLA, я пошла работать в магазин одежды. Да, стоит признать, что это было вовсе не то, что имел в виду Джо, советуя мне усердно заниматься музыкой. Уже через несколько дней в этом магазине я помирала со скуки, чувствуя себя морской черепахой, пытающейся продраться к воде по сухому песку. Монотонная рутина – работа, еда, сон… опять работа, еда, сон – сводила меня с ума. Тогда я решила раз и навсегда: обычная работа с девяти до пяти не для меня. Сколько бы мне ни пришлось заниматься, как бы трудно мне ни давались премудрости музыкальной грамоты, я должна петь. И я буду петь!

Уже через несколько дней с моей лучшей подругой мы решили основать еще одну группу. В Лос-Анджелесе тогда была популярна девичья группа The Go-Go’s, ну и мы – прямо как в фильме «Ла-Ла Ленд» – решили, что и у нас должно получиться. Она должна будет научиться играть на гитаре, я буду петь. Ну и, как Боуи, я буду писать собственные песни – дело, как выяснилось, не самое легкое, если ты не умеешь толком играть ни на одном инструменте. Я старалась изо всех сил, извела кучу бумаги и в конце концов сумела-таки родить пару глупых, девчоночьих песенок. Одна называлась Beverly Hills Brat («Испорченная девчонка из Беверли-Хиллз»), а вторая – Boys They’re My Toys («Мальчишки – мои игрушки»).

Дело сделано, казалось мне. Я уже готова была бросить университет и стать звездой рок-н-ролла. Мама моя повторно вышла замуж за невероятно успешного адвоката, инвестора в недвижимость, коллекционера искусства и хорошо известного мецената^[2]. Оба воспринимали мои планы в лучшем случае как юношеский идиотизм, в худшем – как верную дорогу к саморазрушению. «Ты представляешь себе, как тебе повезло, что отчим готов оплачивать твое образование?!» – восклицала мать с белым от ярости лицом. Она грозила лишить меня всех денег, если я не закончу учебу. За отсутствием альтернативы мне пришлось смириться, хотя в глубине души от планов стать рок-звездой отказываться я не собиралась.

Каждое утро я тащилась в университет, но на лекциях только и делала, что пыталась сочинять песни. К моменту окончания в 1983 году у меня накопилось их несколько штук. Оставалось только их записать, и имя мое засверкает неоновыми огнями на бульваре Сансет. В записи EP^[3] мне помогла моя старая школьная группа, и с демо-кассетой в руках я отправилась на поиски контракта – точно так же, как в XVIII веке женщины бродили от дома к дому, пытаясь обменять серебро на золото. С помощью своего старого бойфренда Пола я познакомилась с Маршаллом Берлом, племянником Милтона Берла^[4]. У Маршалла было длинное узкое лицо и огромные темные очки. Он согласился стать моим менеджером и издал EP на своем независимом лейбле Time Coast Records. Благодаря связям Маршалла нам довольно скоро удалось убедить некоторых людей вложиться в мою музыкальную карьеру. Я перезаписала Beverly Hills Brat для издания своего первого сингла, и мы даже сняли видео, на котором я с развевающимися на ветру волосами мчалась среди пальм и роскошных особняков Беверли-Хиллз в открытом «Роллс-Ройсе». Пластинка вышла и даже продавалась в Tower Records^[5]. Я каждый день приходила в магазин и часами торчала у полки с моей EP, со счастливой улыбкой и надеждой заглядывая в глаза каждому проходившему мимо панку, хипстеру или бизнесмену.

Для продвижения пластинки я отправилась даже в небольшой тур по крохотным зальчикам в разных городах. Главный из этих концертов состоялся в легендарной «Студии 54»^[6] в Нью-Йорке. Был 1983 год, Нью-Йорк распирало от глянца: душа, характер и стиль города воплотились в блестках, ярких цветах и диких искаженных лицах его причудливых персонажей. «Студия 54» была самым модным местом Нью-Йорка, крутизна сочилась из него, как повидло из раздавленного пончика.

Несколькими годами ранее мать с отчимом устроили у нас дома прием для Энди Уорхола. Я попросила его расписаться на обложке пластинки Rolling Stones Sticky Fingers^[7], оформление которой он придумал, а он вместо автографа нарисовал вагину. Каким-то чудом сквозь телефонные лабиринты «Студии 54» мне удалось пробиться к Энди, он связал меня с менеджерами клуба, и в полночь 4 октября 1983 года на огромном экране «Студии 54» заиграл мой клип Beverly Hills Brat. Я бегала по мостику над мерцающей толпой и усердно раскрывала рот, стараясь попадать в такт собственному записанному пению. Ощущение было, будто я добилась всего, что хотела, что я стала звездной пылью, сыплющейся на головы и в глаза публики.

К сожалению, моя американская рок-карьера продлилась всего несколько месяцев. Менеджер Маршалл все деньги, которые мы собрали вместе, с помощью моих друзей и контактов, вложил в хеви-металлическую группу Ratt: татуировки, длинные волосы, тяжелый грим. Ну а моей звездной славе наступил конец.

В эти несколько песен я вложила все, уверенная, что если следовать засевшему у меня в голове завету Джо Смита и стараться из всех сил, то успех к тебе непременно придет. И тут, впервые в жизни, все у меня развалилось, как тот самый недопеченный пирог, который расползся еще до того, как ты положил его на тарелку. В депрессии я заперлась у себя в комнате, бесконечно орала на мать и ненавидела весь мир, понятия не имея, что делать со своей жизнью дальше. Менеджер исчез, матери я надоела хуже горькой редьки, друзья были по уши погружены в собственную жизнь. От нечего делать я решила позвонить сестре Джуди, которая на год уехала учиться в Лондон. Друг от друга нас отделяли целый континент и целый океан, и ей я еще не успела осточертеть.

– Мне нужна смена обстановки, – сказала я ей. – Здесь я просто схожу с ума. Можно я к тебе приеду?

– Не знаю, – ответил ее далекий голос. – Я отправляюсь в поездку от университета в Россию: Москва и Ленинград. На все про все всего триста долларов.

К тому времени наступил уже 1984 год. В Белом доме был Рональд Рейган, и Госдепартамент начал активно продвигать всевозможные образовательные и культурные обмены, стремясь таким подспудным путем внедрить в головы советских граждан мысль, что американцы живут более свободной, богатой и счастливой жизнью. Мгновенно всплывшие воспоминания об упущенной еще в школьные годы возможности съездить в СССР слились воедино с горечью об утраченной карьере рок-звезды. Все вместе жгло совершенно нестерпимо и требовало немедленного разрешения.

– Я хочу с тобой, – уверенно заявила я Джуди.

Она пообещала узнать, есть ли в группе свободные места. Оказалось, что есть. Я еще не могла предсказать, какую поворотную роль в моей судьбе сыграет эта поездка, но, когда она стала реальностью, я почувствовала невероятное облегчение от того, что, по крайней мере, еще на несколько месяцев буду избавлена от очередной унылой работы в магазине. На радостях я решила позвонить своей лучшей школьной подруге и сообщить ей, что наконец-то и я еду в СССР.

– Эй, а ты не забыла, что моя сестра замужем за русским эмигрантом? – напомнила мне подруга. Мужа сестры моей подруги звали Андрей Фалалеев, и уже через несколько дней я пригласила его на ланч, чтобы обсудить предстоящую поездку.

– Тебе обязательно нужно встретиться с моим другом! – провозгласил Андрей, как только мы уселись на пластиковые красные скамьи ресторанчика. – Он невероятно крут. Ты же едешь в Ленинград?

– Так, по крайней мере, запланировано, – ответила я. – Хотя не уверена, что мне удастся оторваться от группы.

– Он главная звезда русского рок-андеграунда. Его все обожают, – продолжал Андрей.

– Я и не знала, что в России есть рок, – рассмеялась я, представив себе, как этот рок может выглядеть на фоне хорошо известных мне американских звезд. – Ну и как мне связаться с этим твоим другом?

Выяснилось, что у друга Андрея, как у настоящего человека из андеграунда, телефона нет. Но есть телефон у его друга. Я записала имя и номер, пообещав с ними связаться.

– Только будь осторожна, Джоанна. Этим людям встречаться с иностранцами нельзя. Это считается незаконной деятельностью.

Он наклонился ко мне через липкий стол с оладьями, как будто хотел поделиться секретом:

Глава 2
Медвежье логово

Москва была настоящим медвежьим логовом, погруженным в непрекращающийся враждебный милитаристский угар.

Стоило нам выйти из самолета и пройти паспортный контроль, как мы оказались в зале аэропорта в окружении шеренги солдат с винтовками и серыми, каменными лицами. Мне сразу вспомнились соревнования по прыжкам в воду, огромное закрытое пространство, по которому ты должен пройти на вышку, ощущая просто физически, как все вокруг, с опущенными головами и напряженными телами, настроены против тебя. Я инстинктивно повела плечами – спортивный ритуал, который, как мне казалось, я уже начисто забыла. Мне никогда не нравились соревнования, не нравилось и то, что я видела и чувствовала в московском аэропорту.

Таможенный зал был ярко – с пола до потолка – освещен флуоресцентными лампами. Наши чемоданы водрузили на стол и стали тщательно их перерывать, откидывая в сторону одежду, пока не обнажилось дно. Мы с Джуди стояли рядом, переминаясь с ноги на ногу и осознавая, что отношение ко времени здесь совершенно иное. Мне отвратительно ощущение бессилия – именно так, представляется мне, чувствует себя сейчас человек, приезжающий в Северную Корею.

Получив наконец чемоданы, мы погрузились в автобусы и отправились в гостиницу «Космос» в двадцати минутах езды от центра. Гостиница показалась нам мрачным, запустелым, безлюдным местом. По форме здание было дешевой золоченой копией полумесяца, угодившего вместо неба на безобразную московскую улицу. У какой-то женщины я спросила, как найти лифт, чтобы подняться к себе в номер. Вместо ответа она уставилась на меня так, будто ей нужно было увидеть, как на свежевыкрашенной стене сохнет и постепенно начинает шелушиться краска.

Только разобрав чемодан, я поняла, насколько медведи-таможенники обчистили мой багаж. Исчезли фен, тампоны, зубная паста, губная помада – короче, все, чего нельзя было купить за железным занавесом. Как ни странно, нетронутыми остались моя пластинка и мои фотографии, которые я привезла с собой, чтобы показать Борису, как выглядит и как звучит настоящая рок-звезда. Оглядываясь назад, я понимаю, что уже тогда мне следовало воспринять случившееся как знак: московских таможенников мои тампоны интересуют куда больше, чем моя музыка!

Группа собралась внизу, где нам долго вдалбливали, что мы всё время должны держаться вместе. В медвежьем логове туристическая группа была сродни штампу на руке, подтверждающему наше право здесь находиться. Стоит нам отстать от группы, штампик смоется, и нас, пинком под наши маленькие, обтянутые джинсой задницы, вышибут домой на ближайшем рейсе. Я понимала, что для наших коммунистических хозяев правила эти были очень-очень важны, но мне примириться с ними было непросто. Я с четырнадцати лет гоняла на автомобиле, каждую неделю смывалась из школы, чтобы пообедать в Nate n’ Al’s^[8]. Попробуй здесь нечто подобное, и все гулянье, судя по всему, мгновенно закончится.

Мы провели в Москве три дня, которые вполне могли бы считаться тремя днями на Луне. Мне казалось, что я на другой планете, в окружении бесконечных коммунистических росписей, барельефов и скульптур, воспевающих тяжелый труд и чувство коллективизма. Они были яркими и завораживающими, как какой-то тяжелый болезненный галлюциноген. Не было ни рекламы, ни афиш, ни больших уличных знаков. Лишь стандартные безликие вывески крупными русскими буквами: АПТЕКА, ГАСТРОНОМ, БУЛОЧНАЯ. Серая и темно-синяя одежда выглядела, как синяки и подтеки на телах людей, почти никто не улыбался, и никто не осмелился мне ответить, когда я приветственно махала рукой. Все выглядели несчастными, выстаивая в бесконечно долгих очередях за хлебом и лекарствами. Ощущение от города было недружелюбным и суровым.

Вскоре, правда, я научилась видеть в Москве и красоту: светящиеся глаза в целом нахмуренного и равнодушного города. Мы увидели исторические памятники, музеи, здания и парки. Многие из этих замечательных мест были построены еще до коммунистической революции и сохранили в себе кокетливую грусть по прежним временам. Луковки собора Василия Блаженного поражали психоделическим буйством калейдоскопа красок. Мало-помалу я начала ощущать, что где-то в глубине, под металлической броней СССР, прячется его теплое, мягкое и живое подбрюшье.

За годы коммунистической эры страна, конечно, приспособилась к мрачному и безликому фасаду, но под ним скрывалась богатая культура, вкус которой невозможно было не ощутить даже при самом мимолетном с нею соприкосновении. Мне вдруг захотелось, чтобы русские смелее и чаще проявляли свои яркие черты, чтобы кто-то улыбнулся или расхохотался. Меня бесило, что вся огромная страна подчинилась ментальности московского официоза вместо того, чтобы выражать свое скрытое в глубине наследие. Помню, как я решила, что отец мой, наверное, все-таки был прав, называя Советский Союз захваченным чудищами ужасным местом, и что больше я сюда никогда не приеду.

На четвертый день мы поехали в Ленинград. Сразу стало очевидно, что в городе есть энергия и приподнятость и что найти их куда легче, чем в Москве. Здесь было больше цвета: мягкие желтые, светло-голубые и темно-зеленые тона отражались в серебристой поверхности каналов, освещая барочную и неоклассическую архитектуру и луковичные купола соборов. Я вдруг ощутила перемену настроения: на место раздражения пришли любопытство и интерес, город очаровывал скорее, чем пугал. Он чем-то напоминал северную Венецию, завораживающий и холодный, но рождал и другое географическое ощущение – будто спустился на землю прямо из сибирской сказки.

Как только мы заселились в отель, я тут же заявила Джуди, что намерена разыскать этого рокера Бориса. Меня уже тошнило от официальных экскурсий, от замкнутых в ледяные оковы дворцов и парков. Этот новый город меня вдохновлял, и поиск Бориса казался тем самым приключением, которое должно было придать нашему пребыванию здесь свежесть и остроту. Ну а если меня и в самом деле поймают, то неужели они меня тут же вышлют? Чувствовала я себя вполне уверенно: в конце концов, в жилах моих текла кровь, вскормленная и пропитанная чувством американской исключительности. В конце концов, если настоящей вечеринки тут нет, то как можно тебя с нее выгнать?

Очень быстро стало ясно, что в Советском Союзе даже малейший шаг сопряжен с трудностями. У Бориса телефона не было, но, как сказал мне Андрей Фалалеев, телефон был у его виолончелиста Севы Гаккеля. Вместе с Джуди мы робко подошли к старушке, сидевшей в коридоре на нашем гостиничном этаже. Посажена туда она была, по всей видимости, самим правительством, и вела себя так, будто была, по меньшей мере, наместником императора в своем маленьком царстве. В ее полной власти было позволить или не позволить двум наивным американским девчонкам совершить телефонный звонок.

– Здравствуйте, меня зовут Джоанна, – представилась я с чарующей улыбкой.

– Я. Хотела бы. Позвонить. По телефону, – произнесла я уже более серьезно, пытаясь максимально четко выговаривать каждое слово.

Она обратила на меня внимание и следила за каждым моим движением, пока я доставала из кармана листок бумаги с номером телефона.

– Пожалуйста. Позвоните. По этому. Номеру. – Я положила на стол перед ней листок бумаги и стала нервно ждать, закусывая в волнении губу. Ждала, как мне показалось, целую вечность.

Наконец она что-то буркнула, что я восприняла как успех.

Через несколько гудков телефон ответил женским голосом.

– Здравствуйте, это Джоанна из Калифорнии! А Сева дома? – радостно прокричала я в трубку. Отбой.

Я опять посмотрела на наместницу императора, которую про себя уже иронично окрестила как «мисс Дружелюбие»^[9]. Я огорченно пожала плечами и вновь придвинула к ней листок с номером телефона. Если бы на столе стоял утюг, то ее ответный выдох сдул бы его на пол. Номер, тем не менее, она все же набрала еще раз.

– Хэллоу! – ответил телефон на сей раз мужским голосом и, главное, по-английски!

– Привет! – чуть ли не заорала я, стараясь успеть сказать как можно больше, прежде чем вновь раздастся ужасный звук отбоя. – Меня зовут Джоанна, я из Америки, и мой друг Андрей дал мне твой номер телефона, чтобы связаться с Борисом. Я тоже музыкант!

– Ага, а где ты остановилась? – спросил он. Английский у него был явно неродной, но говорил он бегло, с мягким русским акцентом, благодаря которому каждое произнесенное слово звучало веско и значительно.

– Приходи к пяти часам к станции метро прямо у гостиницы «Москва», – сказал он и повесил трубку.

Мы с сестрой посмотрели друг на друга. Джуди даже не стала ждать, пока я открою рот, и спросила озабоченно: «Погоди, а мы что, уйдем с экскурсии?»

– Нет, нельзя, у нас будут проблемы, – испуганно проговорила она, подтвердив, что, по крайней мере, на некоторых из нас подействовала долбежка руководителя группы.

– Ну, не знаю, что тебе сказать, – произнесла я. – Я очень хочу к ним пойти. Надо будет просто держать удар.

– Скажем, что чувствуем себя плохо, – оборвала я ее, – и что нам нужно остаться в номере и пораньше лечь спать.

Никто из группы и не подозревал, что, как только они отправились на экскурсию, мы с Джуди спустились и украдкой выбрались из отеля через боковой выход. Не говоря ни слова по-русски, мы кое-как добрались до метро. Что делать дальше, я понятия не имела. Нас со всех сторон толкала спешащая в метро в самый час пик толпа. Мы стояли как можно ближе к выходу, я крепко прижимала к груди пакет с паспортом и бумажником. Впервые с момента приезда, тесно зажатая вместе с остальными людьми в железный кулак, я ощутила в теле возбуждение – оказывается, я живой человек и способна на все.

– А как он выглядит, он сказал? – спросила Джуди.

– Он повесил трубку прежде, чем я успела спросить.

– Хорошо хоть ты выделяешься из толпы, – она бросила взгляд на мою выбеленную блондинистую прядь и выбритые над ушами волосы. Выглядела я как солистка панк-группы с каким-нибудь замороченным названием и злыми песнями.

И вдруг он появился. Я узнала Бориса сразу. На первый взгляд он был неотличим от любого другого русского, в такой же меховой шапке и длинном твидовом пальто. Но взгляды наши скрестились, и я мгновенно поняла: я знаю, что в жизнь мою вошел очень особый человек, волшебный человек. Я не знала почему, но чувствовала, что никогда уже не буду такой, какой была до сих пор.

– Привет, рады познакомиться, – произнес Сева из-за спины Бориса. Я посмотрела на него – достаточно долго, чтобы обратить внимание на длинное лицо и вдумчивые темные глаза. Но как только я опять встретила взгляд Бориса, оторваться от него я уже не могла. Это было как с солнцем – если смотреть на него долго, то оно все время остается у тебя перед глазами.

Ребята взяли нас с Джуди под руку, и мы двинулись по улице.

– Мы идем ко мне домой, – сказал Сева, лавируя в толпе. На каждый шаг его длинных ног приходились два мои. – Там и поговорим. С иностранцами нам встречаться нельзя. Никогда не знаешь, кто может работать на КГБ.

Я посмотрела на него недоверчиво. Неужели меня, в моей разношерстной одежонке, с болтающимися в ушах дешевыми сережками, кто-то всерьез может воспринимать как угрозу?

Он понизил голос: «Я говорю совершенно серьезно». Он остановился у подъезда и завел нас с Джуди под арку. Борис облокотился на стенку и согласно кивал головой, выслушивая обращенные к нам Севины наставления: «На людях по-английски не говорите, никому не сообщайте, что вы американцы». Он почесал бороду: «Ладно, пошли дальше».

Мы опять вышли на улицу и двинулись вперед быстрым шагом.

– Если кто-то спросит, почему вы одни, скажите, что отстали от группы. Так лучше всего.

На той первой встрече было довольно трудно осознать серьезность того, о чем говорил Сева. Я была погружена в очарование момента. В том, как Борис шел, в его мягкой, не сходящей с лица полуулыбке было что-то, что придавало мне силу преображения в городе Ленина: серые облака внезапно превратились в серебро.

Квартира Севы располагалась в центре Ленинграда, в изрядно обветшавшем и потускневшем за десятилетия доме^[10]. Серые бетонные стены и лестница старого подъезда выглядели перекошенными, как будто здание устало от долгой жизни. Квартира была обжитой, заполненной всевозможными старинными безделушками, и напоминала мне дом моих бабушки и дедушки. На стене висела акустическая гитара. В прихожей стояла полка с домашними тапочками. В уличной обуви по дому никто не ходил. Оглядывая батарею тапок, я обратила внимание, что, как и сам дом, все они были старыми, видавшими виды.

Ведущая в кухню дверь открылась, и из нее вышла женщина, поспешно направившись мимо нас к выходу.

– Может, мне нужно с нею познакомиться? – Я еще не осознавала, что встреча с Севой и Борисом была для меня началом проникновения за внешнюю бесстрастную оболочку советской жизни, к теплившемуся под ее поверхностью чему-то настоящему.

Мы с Джуди и Борисом устроились за небольшим, покрытым скатертью столом, который Сева тут же стал накрывать какой-то снедью, печеньем и чашками с янтарного цвета чаем. Он двигался на фоне высоких окон, тянущихся под трехметровый потолок, из которых внутрь лился дневной свет. Я рассмотрела две комнаты: в одной стояла небольшая бесформенная кровать, вторая выглядела как настоящая спальня. Также я увидела небольшую ванную и еще меньшего размера кухоньку, примостившуюся под каким-то странным углом в глубине квартиры. Я ощутила тепло и уют; настроение, несмотря на темные нависшие облака за окном и рвущийся в квартиру снаружи холодный ветер, было праздничным. Много раз с тех пор мне приходилось испытывать русское гостеприимство, и всякий раз оно было таким же теплым, как в тот самый первый раз в русском доме. Контраст между тем, как русские вели себя в общественном месте и дома, был разительным: как из горячей бани прыгнуть в снег.

На стенах спальни висели плакаты, по большей части «Битлз» и Джон Леннон, и несколько старых потускневших икон. Тут же какие-то ожерелья, какие-то украшения из бисера – как на монохромной фотографии из 70-х. Есть прекрасная фотография – Сева у себя на кровати под целым иконостасом картин и фотографий, закутанный в узорчатое одеяло, с банданой на волосах.

Внешне Сева выглядел как нечто среднее между Джорджем Харрисоном и Иисусом Христом: длинные темные волосы, усы, борода. Держался тихо и без какой бы то ни было позы. Говорил прямо и просто, слушал внимательно, с неизменной доброй улыбкой. Наблюдая за ним и Борисом в тот первый день, я сразу обратила внимание, насколько они разные. Если для Севы была характерна утонченная серьезность, то для Бориса – расслабленность и спонтанность. Он был настолько красив, что от него было просто трудно оторвать взгляд. Я не могла отделаться от ощущения, что вижу перед собой Дэвида Боуи: четко очерченный подбородок, обрамляющие лицо светлые волосы, ярко-голубые глаза. Однако исходивший от него исключительный свет затмевал даже его идеальную внешность: хотя он сидел тут же рядом со мной, ощущение было такое, будто он возвышается у нас над головами.

К моему удивлению, английский Бориса оказался ничуть не хуже, чем у Севы. Во время разговора Борис достал из кармана листок белой бумаги и маленький коробок для фотопленки. Из коробка он высыпал на бумагу сухой порошок, свернул сигарету, лизнул, зажег и закурил. Я была уверена, что это марихуана, но на мой вопрос он ответил, что это табак из папиросы. Дым был прозрачный и сладковатый на вкус, лицо его в дыму обретало ангельский и совершенно неестественный вид.

– Откуда вы так хорошо знаете английский? – спросила Джуди.

– У нас были самые лучшие учителя: Элвис, Дилан, Леннон и Маккартни, – с хитрой улыбкой ответил Борис. – Когда слушаешь их песни каждый день, то тебе хочется узнать, о чем они поют. Берешь словарь и находишь там слова. Не так уж это и трудно.

– А музыку вы как находите? – спросила Джуди.

– Сначала это было радио из Лондона. Но на черном рынке можно найти все что угодно, – ответил Сева.

– Мы не просто слушаем, мы ведь и исполняем песни тоже. Любой человек, играющий музыку, так или иначе, знает английский. Когда я полюбил «Битлз», я стал читать стихи американских поэтов – Джека Керуака, Аллена Гинзберга.

Я слушала с широко открытыми глазами и кивала головой, будто я тоже люблю и знаю эту поэзию, хотя на самом деле у меня было довольно смутное представление о страстных, одухотворенных личностях, стоявших за этими именами. Мои воспоминания об университете были скорее связаны с семестром, когда мы учились прямо на борту круизного судна, путешествуя по миру и погружаясь в воды Средиземного моря, чем с погружением в романы Керуака «В дороге» и «Бродяги Дхармы». Эти парни знали о моей культуре куда больше, чем я.

– Иногда кому-то из друзей удается достать американский фильм, и мы собираемся вместе, чтобы его посмотреть, – продолжал Борис.

– Джоанна, расскажи нам о своей музыке, – попросил Сева. – Мы бы хотели ее послушать.

Я включила на своем плеере Beverly Hills Brat и Boys They’re My Toys. Борис слушал в наушниках, откинувшись на потертую спинку дивана, закинув ногу за ногу и закрыв глаза.

– Здорово! – наконец сказал он. – Но что такое brat?

Я объяснила, что так называют детей богатых родителей, среди которых я росла в Лос-Анджелесе, – пижонов с задранными носами, гоняющих по городу на своих роскошных автомобилях.

– Ха! У нас такой проблемы нет, – сказал Сева. Он взял у Бориса наушники и через несколько минут тоже закивал головой: «Мне нравится».

– А своя музыка у вас здесь есть? – спросила я, довольная их одобрением.

– Есть, но только на кассетах. Пластинки, как у тебя, у нас нет, – сказал Борис. – В настоящую студию нам не попасть. У одного нашего приятеля есть полупрофессиональный магнитофон, и иногда по выходным мы собираемся у него для записи. Затем переписываем с пленки на пленку, и так наша музыка распространяется по всей стране. Иногда мы даже делаем настоящую обложку, как у вас в Америке.

– А почему вам не записаться в настоящей студии? – спросила я.

– Потому что мы не «официальная» группа, – ответил Сева.

– Некоторые группы подписали официальные контракты, – пояснил Борис. – Они могут выступать на публике и получать за это деньги. У них есть доступ к студии, к настоящим высококачественным инструментам, и они могут выпускать пластинки на «Мелодии», единственной фирме грамзаписи в России.

Борис замолчал и придвинулся ко мне поближе, как будто хотел объяснить что-то неразумному ребенку, и в то же время будто он готов был поделиться со мной большой тайной – как если бы мы знали друг друга всю жизнь.

– Потому что официальные группы должны представлять свои тексты цензуре. И тексты из-за этого получаются никакие. У нас в стране каждый по закону обязан работать, и для этих музыкантов их группа – такая же работа, как и любая другая. Я одно время работал ночным сторожем – прекрасная работа. Работаешь сутки, потом трое отдыхаешь. Есть время для музыки. Теперь я даю частные уроки и работаю когда хочу. Да, группа наша и музыка наша у нас в стране вне закона, но мне это дает больше свободы. И не так уж это плохо.

Все время, пока он говорил, на губах у него играла едва заметная улыбка, а глаза и вовсе смеялись, как будто все, о чем он рассказывал, его просто забавляло.

Я надела на голову наушники, Борис вставил в плеер кассету и включил звук. С первых же аккордов меня захватила чарующая духовность музыки, а голос Бориса, когда он запел, звучал отстраненно, но в то же время завораживающе. В музыке были драйв и энергия, как в вое волка или громе водопада, и, хотя я не понимала ни слова, я почувствовала просветление и невероятный подъем. Песня несла в себе ощущение иной реальности: надежды и отчаяния, грусти и радости, тьмы и экстаза. Она была чистая. Это был Борис.

Я была потрясена. Потрясена и охвачена почти тошнотворной смесью стыда и паники. Вот она я, приехала в своей идиотской самонадеянности, что эти задавленные русские рок-музыканты будут млеть передо мной, рок-звездой из «Студии 54». Какой же я была дурой! Я вдруг поняла, что никакой я не художник, а просто глупая девчонка с ни на чем не основанными амбициями, сочинившая пару никчемных песенок о себе и своих одноклассниках. У Бориса в одной песне было больше таланта, чем во всех моих потугах. Как будто внезапная молния осветила для меня весь мир музыки, и я, наконец, ощутила, какая энергия таится в этой песне.

Когда мы стали собираться, Борис придвинулся ко мне и произнес: «Завтра мы играем подпольный концерт. Сумеешь выбраться? Было бы здорово, если бы ты пришла. Это не наша группа, а безумный экспериментальный состав, во главе с Сергеем Курёхиным^[11], или ”Капитаном“, как мы его называем». В глазах у него опять появился игривый блеск.

– Что там будет, сказать совершенно невозможно, – с воодушевлением добавил Сева.

Конечно же, я хотела на этот концерт. Я чувствовала, что ничто другое не будет иметь смысла, пока я не смогу насытиться этой музыкой и побольше пообщаться с этими ребятами, жизнь которых проходит на совершенно другом, более глубинном, эзотерическом уровне.

На следующий день мы с Джуди опять сказали нашему гиду, что я больна и что Джуди придется остаться со мной. В восемь вечера у отеля нас встретила подруга Севы и Бориса. Увидев нас, она кивнула, что я поняла как указание следовать за нею. Мы старались вести себя как можно более незаметно, ни слова не говорили по-английски и держались максимально отстраненно. Краем глаза я поймала взгляд Джуди, и мы обменялись быстрыми улыбками.

Девушка привела нас к заброшенному старому дому с трещинами в стенах, покосившейся крышей и затемненными окнами. Мы вошли в комнату: вдоль кирпичной стены тянулись ржавые трубы, а окна были занавешены огромной черной тканью. В Лос-Анджелесе на двери такого здания красовалась бы огромная надпись: «Подлежит сносу»^[12].

Главной отличительной чертой комнаты был ее огромный размер. На полу были расставлены штук сорок разномастных стульев, на всех сидели люди. Борис, обнимая корпус виолончели, пытался играть на ней, неуклюже, как вилку, сжимая в другой руке смычок. Еще несколько человек изо всех сил колотили барабанными палочками по чему попало, притоптывая в такт ногами. Один парень играл на неподключенной бас-гитаре, а Сергей пытался дирижировать, не выпуская из рук и изо рта саксофон. На переднем плане стояло странное устройство в виде стола с подвешенными к нему гирями и утюгами. Звучало оно, как заправский синтезатор.

Сергей Курёхин, в отличие от спокойных и сдержанных Севы и Бориса, был подвижен, как ребенок, полон света и в то же время озорного лукавства. Его безупречное лицо выглядело очень молодо, но было очевидно, что он мастерски контролирует все свое безумие. Звуки показались мне настолько эклектичными, что на минуту я засомневалась, можно ли их назвать музыкой. Однако со временем весь этот беспорядочный хаос превратился в нечто осязаемое и зажигательное, и я почувствовала, как это нечто заполняет мое естество. Это отчаянное экспериментаторство было самой чистой формой творчества и бытия, которую мне доводилось видеть в жизни.

Ленинград 80-х годов показался мне похожим на то, что я слышала о 60-х в Америке, времени, которое спустя несколько лет все вспоминали с блеском в глазах и непреходящим чувством эйфории. Это был один из лучших вечеров в моей жизни, и, воспроизводя сейчас его в памяти, я понимаю, что стала свидетелем чего-то в высшей степени ирреального. Мои новые друзья были невероятными музыкантами, но в первую очередь они были художниками, способными через живопись, танец, поэзию и другие искусства выражать самые напряженные и интимные переживания. Они нашли способ заполнить долгие пустые дни своего коммунистического быта своеобразным непрямым протестом, тесно связавшим всех участников этого процесса чувством солидарности. Мы с Джуди посмотрели друг на друга и поняли, что нам надо зафиксировать этот момент и это восприятие мира. В течение следующих нескольких лет мы усиленно фотографировали, снимали на видео концерты и акции наших друзей, брали у них интервью. Если Москва была медвежьим логовом, то задвинутая куда-то в мрачные улицы и дома андеграундная сцена Ленинграда – эпицентром бури, захватившей нас настолько мощным электричеством и энергией, что избежать ее не было никакой возможности.

Глава 3
Первое расставание

После концерта Сева и Борис повели меня к своему старому приятелю Коле Васину, известному как «Человек-Битлз». В его комнате в коммунальной квартире^[13] хранилось, наверное, больше тысячи самых разных связанных с «Битлз» предметов: огромные плакаты, оригинальные пластинки в ярких конвертах, купить которые даже спустя двадцать лет после их выхода на Западе можно было все еще только на черном рынке, значки и магниты с изображением четырех всемирно известных лиц – открытых, живых, готовых запеть на том самом языке, говорить на котором нам с Джуди здесь было, в общем-то, запрещено. Ничего подобного я никогда в жизни не видела, как никогда не встречала человека, столь беззаветно преданного своей страсти. С горящими глазами Коля рассказал нам, что каждый год отправляет Джону Леннону поздравительную телеграмму ко дню рождения и однажды даже получил в ответ пластинку с автографами Джона и Йоко.

Внешний вид Коли не имел ничего общего с тем обликом, который нарисовало мне воображение, когда мне рассказали о «Человеке-Битлз». Огромный здоровяк с темной всклокоченной бородой и усами, за которыми пряталась обворожительная улыбка. Весь его запас английских слов и фраз ограничивался тем, что он почерпнул из текстов песен «Битлз», и именно так строился наш разговор, пока он подавал на стол горячую еду и до краев наполнял стаканы.

– Джонни! – восклицал он, произнося мое имя так, как его воспринимали многие русские. – All you need is love!

– Именно так, Коля! Мне ужасно понравился твой ужин.

Он протянул мне сделанный им собственноручно огромный красочный альбом, посвященный жизни Джона Леннона, и жестом изобразил в воздухе нечто вроде подписи. Перелистывая альбом, я поняла, что на незаполненных чистых страницах все гости своим почерком пишут имя «Джон Леннон». Он радостно, как ребенок, улыбнулся, увидев мою подпись.

Сергей Курёхин тоже был в тот вечер у Васина. В те первые дни моего пребывания в Ленинграде Сергей неизменно проводил время со мной и с Борисом. Помогало нам в общении то, что, как и я, он не курил и не употреблял никакие наркотики – редкость в этом кругу. Он не был бы русским, если бы не пил, – но этим его пороки ограничивались. Меня привлекали в первую очередь его неистощимая энергия и заразительный энтузиазм.

«Джо!» – начинал он, строя смешную рожицу, а затем что-то выкрикивал или бурчал, стараясь выразить свою мысль. Даже с учетом языкового барьера он был чуть ли не самый яркий человек, которого я встречала в жизни.

Сергей был гений. Он это знал, и все это знали. Музыкальные идеи роились у него в голове, как пчелы в улье. Ногой он постоянно отбивал ритм, а пальцы у него беспрестанно двигались, как бы совершая неостановимый бег по воображаемой клавиатуре. Когда он спал, я не знаю. Ни в какие привычные рамки и определения он не вписывался: официальные рок-музыканты, группы из андеграунда, классические исполнители, джазмены, музыкальные критики, да и вся интеллигенция любили и уважали Сергея Курёхина. Тот вечер, когда мы познакомились, остается одним из главных дней моей жизни, заполненным умопомрачительными выходками и незабываемыми впечатлениями. Когда мы с Джуди готовились уходить, «Человек-Битлз» одарил меня сияющей улыбкой: «Strawberry fields forever, Джонни!»

На следующий день нам нужно было улетать, но я не могла сесть в самолет, еще раз не повидавшись с Борисом. Мы опять договорились встретиться на улице, смешавшись с толпой трудового люда, и он повел меня к себе домой. Жил он в самом центре города, на последнем этаже старого здания, и подниматься на этот последний этаж нужно было по длинной, казавшейся нескончаемой череде лестничных пролетов. Он взлетал по лестнице, как ангел, пока я отчаянно пыталась за ним угнаться, запыхавшись и все время стряхивая нависавшую на глаза платиновую прядь волос. Лестничная стена на всем бесконечном протяжении была разукрашена тысячами рисунков, надписей, черных, желтых и красных портретов и обращенных к гуру рок-н-ролла стихов. На некоторых площадках стояли с гитарами и пели песни поклонники. Как только дверь в квартиру распахнулась, из кухни по своим комнатам врассыпную ринулась кучка людей. Остался только один человек, чье лицо мне было уже знакомо: Сева.

– Это коммунальная квартира, – пояснил Борис. – Отдельную получить очень трудно, особенно в центре, поэтому многие живут вот так, все вместе.

– Общаться с иностранцами нежелательно, но если они у себя в комнате, то они тебя как бы и не видели. У них таким образом как бы появляется алиби. Но можно не сомневаться, что, как только ты уйдешь, сюда наведается КГБ.

Я старалась не думать о том, что мне сказал Борис, пока он разливал чай и ставил на стол печенье. Он опять закурил папиросу. Обычно я не выношу табачный дым, но тут меня это почему-то совершенно не беспокоило. Я почувствовала вдруг, что глубоко вдыхаю, стараясь запечатлеть терпкий запах у себя в мозгу, – точно так же, как и голос Бориса.

– Пару месяцев назад, – начал тем временем он, – здесь был банкир-американец, который говорил, что работает с Дэвидом Боуи. Он увез с собой кое-какие мои записи, и вроде Боуи их послушал, и они даже ему понравились. Он спросил меня, может ли Боуи купить и передать мне что-нибудь необходимое. Могла бы ты с ним связаться?

– Я обязательно хочу приехать еще, – сказала я. – Я думаю, что у тебя невероятный дар. В Америке должны услышать твою музыку, и я хочу тебе помочь. Если я приеду, что тебе привезти?

– Многие говорят, что приедут, а потом об этом забывают, – пожал плечами Сева.

– Я приеду, – твердо сказала я. На самом деле больше ни о чем я и думать не могла. Я еще не успела уехать, но уже начала планировать следующий приезд. Короткие встречи с этими музыкантами, грубоватое, но столь очаровательное сердце этого города вдруг открылись для меня как что-то, о существовании чего, живя дома, я и не подозревала, как и не могла предположить, насколько мне будет не хватать всего этого дома. До этого момента я готова была плыть по жизни без какого бы то ни было стержня или якоря, но тут вдруг мне стало ясно, что меня уже слишком далеко занесло на этом несущемся вниз без тормозов лифте. Эти ребята, со своими невероятными по силе духом и талантом, – мое спасение. Впервые за долгое время я увидела перед собой новую ясную цель: питавшее их вдохновение побудит и меня вернуться к тому месту, где я смогу понять, что такое быть человеком и, следовательно, быть самой собой. К черту лифт без тормозов – я хотела обеими ногами стать в славянский снег.

В то утро, выходя из отеля на встречу с Борисом, я подумала, что хорошо было бы подарить ему что-то американское, что напоминало бы ему обо мне, пока меня не будет. Какой-нибудь западный алкоголь? На полке у него в кухне стояла целая шеренга ярких бутылок, уже опустошенных. Плакат Боба Дилана у него и так уже висит на стене. Что бы можно было ему дать, чего у него нет? Я вспомнила его слова о том, что он никогда не видел красных кроссовок Converse All Stars, как у меня, или моих мешковатых джинсов, с карманами такими огромными, что туда можно было вместить целый оркестр. Кроссовки наверняка будут слишком малы, но все равно я принесла их с собой. Он не без труда втиснулся в них, затянув белые шнурки. Затем ту же процедуру он проделал с джинсами.

– Идеально, как влитые! – сказал он. Он еще не знал, что через несколько лет он сам станет для меня образцом моды и стиля. Вслед за ним я влезу в излюбленные им полосатые футболки^[14], а на пальцах у меня появятся причудливые серебряные кольца с крупными камнями. Борис был воплощенная богема и напоминал мне о свободе открытого пространства океана, которое мне предстоит преодолевать, чтобы вновь к нему возвращаться.

– Ты так мне и не сказал, что тебе привезти, когда я приеду в следующий раз. И что мне попросить для тебя у Боуи?

– Красный Fender Stratocaster, такого же цвета, как эти кроссовки, – ответил он мгновенно, как будто всю жизнь думал о том, что, собственно, ему нужно, а когда я пообещала передать просьбу, лицо его просияло.

Я попросила Бориса об интервью – прямо на мой плеер – перед отъездом. Это стало первым из многочисленных интервью в течение ближайших нескольких лет, и фрагменты его я привожу в этой книге.

Прежде чем попрощаться, Борис предложил сводить меня в церковь. Была православная Пасха, Борис формально человек православный, а по духу – проповедник терпимости, благожелательного отношения и знания всех религий. Моя мать была католичка, а отец воспитывался и рос в иудейской семье. Я росла в религиозном тупике, в результате чего у меня сформировалась подозрительность и невосприимчивость к способности любой религии как-либо исцелять или мотивировать человека. Тем не менее я согласилась. Религия в СССР была под полузапретом, но, как и ко многому другому, официальное отношение к ней было терпимое. Стоя у мягкого оранжевого цвета церковного здания вместе с Борисом и Севой, я видела в их глазах сомнение. Борис не мог представить себе, что, удаляясь от них и глядя на него в моих джинсах, моих кроссовках и с банданой на голове, я вдруг почувствовала, что обрела наконец веру. Он был свет, и, как всякое здравомыслящее, подчиняющееся чувству существо, я хотела следовать за этим светом.

Так это началось. В течение следующих двенадцати лет Россия стала моей жизнью. Я сдержала обещание и приезжала туда вновь и вновь. Я, наверное, стала первым гостем из Америки, который доказал Борису и Севе, что они неправы в своих сомнениях.

Борис: Группу мы вместе с моим школьным другом^[15] основали в 1972 году. У нас не было настоящих инструментов, не говоря уже об усилителях, но нас это мало волновало. Мы начали писать собственные песни и поняли, что нам нужна группа. Вокруг нас стали появляться какие-то люди, в том числе и музыканты, – так это все и случилось. Никто никого ни о чем не просил – просто друзья, друзья друзей умели играть, и так у нас собрались приличные музыканты.

Борис: На 99% песни мои, но аранжируем их мы все вместе. Я приношу идею – играю тему, мелодию, предлагаю тот или иной вариант, затем мы начинаем репетировать – когда мы репетируем. Хотя обычно мы не репетируем.

Джоанна: Ты бы уехал из страны, если бы была такая возможность?

Борис: Мне кажется, то, что я делаю здесь, нужно людям. Им нужно то, что мы делаем, и если мы не будем этого делать, то этого не будет делать никто. Мы только сейчас начинаем создавать для себя место в структуре общества. Очень жаль, что раньше для таких, как мы, такого места не было. Раньше было как: ты либо подстраиваешься под то, как живут и как существуют остальные, либо остаешься верен своим принципам, делаешь то, что хочешь и что считаешь нужным, но тебя никто не слышит. Сейчас мы растем, и вместо того, чтобы останавливать нас, – хотя, хм, остановить нас они могут в любую минуту…

Борис: Они могут посадить нас в тюрьму или еще что-то в таком же духе, хотя сейчас уже это маловероятно. Они были бы не прочь, если бы у них появилась причина это сделать, но причины нет. И все же мы делаем нечто абсолютно противоположное тому, что существует в официальной культуре. Лет 15 назад такое было бы невозможно.

Джоанна: А почему это стало возможно сейчас?

Борис: Потому что никто толком не понимает, что происходит. Никто не знает, какой будет следующая официальная линия в искусстве, поэтому на всякий случай они позволяют существовать всему понемногу. Но мы не хотим ограничиваться немногим, мы хотим расти все больше и больше.

Джоанна: Как люди могут услышать вашу музыку?

Борис: Мы были одной из первых групп в России, которая стала записывать собственную музыку и издавать ее на магнитной ленте. Магнитофоны в стране есть почти у всех. В 1980 году мы стали записывать альбомы и делать для них специальные обложки^[16]. Каждая пленка, которую я кому-то дарю или продаю, переписывается и переписывается, и таким образом музыка распространяется по всей стране. Я сейчас получаю письма со всей страны, даже из таких отдаленных мест, как Хабаровск в Восточной Сибири или Владивосток на Тихом океане. Люди слушают нашу музыку, особенно молодежь. О нас знают все больше и больше, и мне ужасно интересно, куда в конечном счете приведет нас эта игра, потому что на самом деле это игра. Мы делаем свое дело, а власти, с одной стороны, пытаются нас приглушить, с другой – привлечь к сотрудничеству. Власть не представляет собой больше единое целое, и у нее нет единого мнения ни по одному вопросу. У нас есть сторонники, есть и противники. До сих пор мы умудрялись как-то выживать, и это ужасно забавно – сейчас мы превращаемся в настоящих рок-звезд: мы популярны, у нас просят автографы, с нами фотографируются, но никаких денег мы по-прежнему не получаем.

Джоанна: Это представляет для вас проблему?

Борис: Не то чтобы уж очень. Если начинаешь думать о деньгах, то перестаешь думать о том, что ты делаешь. Мы как-то вырыли себе нишу в этой стене и умудряемся в ней выживать.

Джоанна: А как обстоит дело с концертами? Где вы играете и как это все организовано?

Борис: У нас теперь, последние пару лет, есть довольно забавная организация. Называется она рок-клуб^[17]. Входят в нее только любительские, самодеятельные группы, и она пользуется поддержкой КГБ^[18].

Борис: Да, но, конечно, неофициально. Это своего рода профсоюз непрофессиональных рок-музыкантов. Все профессионалы здесь играют полное дерьмо – стопроцентное дерьмо, ну а непрофессионалы пытаются экспериментировать.

Борис: Они выдают разрешение выступать. Для каждого выступления нужно заполнить кучу бумаг, и тогда нам дают разрешение. Но, по крайней мере, мы можем играть. В рок-клубе также можно взять на концерт инструменты, хотя что-нибудь стоящее получить там почти невозможно.

Джоанна: Вы должны представлять тексты песен на утверждение?

Борис: Конечно! Их все проверяют. Но, опять-таки, система работает очень забавно. Они обращают внимание только на тексты. Музыку можно играть какую угодно.

Джоанна: А что произойдет, если вы представите им тексты, они их утвердят, а потом во время концерта вы споете что-то совершенно другое?

Борис: По-разному. Но чаще всего никто просто не обращает внимания.

Джоанна: А люди из КГБ присутствуют на концертах?

Джоанна: Ну а ребята из публики, они их не боятся? Они могут танцевать или как-то иначе бурно реагировать на музыку?

Борис: Они могут реагировать, но только оставаясь на своих местах. В противном случае к ним подойдет администратор, или милиционер, или еще кто-нибудь, и их могут вывести из зала.

Джоанна: Сколько человек обычно на концерте?

Джоанна: А как зрители узнают о концертах?

Борис: Нет. Организация, которая предоставляет место для концертов, продает билеты и получает всю прибыль^[19]. Мы не получаем ничего, так как мы не признаны официально.

Джоанна: А вы обязаны организовывать свои концерты через рок-клуб?

Борис: Да, именно так. Но иногда мы проводим подпольные концерты.

Борис: Не в зале, а у кого-то дома или что-то в таком духе.

Джоанна: Вы можете играть в других городах?

Борис: В принципе, мы можем играть где угодно.

Джоанна: То есть игра, о которой ты говоришь – что вы пытаетесь стать все больше и больше, – смысл ее в том, чтобы понять, что, собственно, произойдет, когда вы станете по-настоящему большими. Либо они попытаются вас прижать, либо…

Борис: Нет. Чтобы мы начали играть то, что их будет устраивать. Многие наши друзья, которые раньше были андеграундными группами, получили приглашение от официальных организаций, стали официальными музыкантами и играют музыку, которая устраивает власти.

Борис: Время от времени. Время от времени они могут сделать всё. Иногда они проверяют, иногда нет, иногда письма до меня просто не доходят. Все это абсолютно непредсказуемо. Они совершенно непредсказуемы.

Борис: У меня телефона больше нет, но телефон моей матери прослушивают.

Борис: Да, и если десять лет назад все довольствовались тем, что слушали западный рок и старались его копировать, то теперь люди все больше понимают, что они могут петь по-русски и записывать свою собственную музыку. И хотя качество оставляет желать лучшего, все равно это записывается. 10 лет назад об этом никто не смел думать или даже мечтать. Сейчас во всех городах России люди начинают записывать свою музыку и распространять ее среди слушателей. Я слышал группы из самых невообразимых мест в Сибири. Музыка у них не всегда оригинальная, но они пытаются делать что-то свое, и качество растет. Десять лет назад вопрос стоял о том, чтобы десять групп из Москвы и Ленинграда могли попасть в систему и стать профессионалами, – то есть получить профессиональный статус и начать зарабатывать деньги. Сейчас это больше никого не волнует. Все играют и все записываются. Ситуация напоминает то, что происходило в Англии в 1976-1977 годах^[20]. Все понимают, что они могут делать то, что хотят. Все это довольно забавно, так как из этого может вырасти много хорошего. Человек начинает слушать музыку, затем начинает играть и пытается подражать тому, что он слушает, затем начинает создавать что-то свое. Начинает выступать перед все большим и большим количеством людей. Имя его становится все более и более известным, он заряжается энергией от публики и начинает думать о том, что он из себя представляет, каков его образ, начинает думать о себе. Обычно люди не думают, они делают то, что им положено делать. А я надеюсь, что процесс создания музыки изменит их способ мышления. Раньше они просто пытались подражать. У вас были хиппи, и у нас появились хиппи, у вас были панки, и у нас появились панки. Но я считаю, что это может измениться, что молодые люди будут пытаться понять, что они, собственно, из себя представляют, что они хотят делать в жизни, как они хотят это делать. Они таким образом откроют себя для самих себя – и начнут жить! Вот на что я надеюсь – пробудить их, освободить их для их же собственной жизни.

Джоанна: Ты сказал, что КГБ предлагает деньги андеграундным группам, понуждая их играть «правильную» музыку…

Борис: Понимаешь, КГБ в данный момент лучшая официальная организация в этой стране, в том смысле, что они знают всё, что происходит, и понимают, что происходить это будет так или иначе. И сейчас, пока это остается на полуофициальном уровне, они могут хоть немного это контролировать. И что на самом деле в интересах страны позволить всей этой молодой музыке и молодой энергии выплеснуться. Потому что страна задавлена, никто ничего не хочет делать – ни рабочие, ни правительство, никто. Никто ничего не хочет, а молодые люди начинают понимать, что они чего-то хотят, они хотят кем-то стать, они не хотят всю свою жизнь пребывать в забытье – каждый вечер напиваться, каждое утро идти на работу, и так день за днем, день за днем. А причина такой ситуации в том, что наверху никто не хочет ничего менять. Они с удовольствием доживут так свои дни – жизнь у них хорошая, все они наверху. Они хотят жить так же, как жили всегда. Они не хотят никаких перемен. Но кое-кто в КГБ и в других организациях начинает понимать, что это не лучший способ руководить и что, может быть, есть способ получше. Когда будешь текст редактировать, постарайся не упоминать КГБ так часто.

Джоанна: Потому что они ведут себя нормально и стараются помочь?

Борис: Да нет, конечно, они не ведут себя нормально. Везде одно и то же дерьмо.

Джоанна: Наверное, потому, что сейчас они ведут себя так, будто стараются помочь, а потом вдруг опять начнут давить.

Борис: Все зависит от того, кто сейчас наверху. КГБ совершенно не думает о том, как нам помочь. Они просто пока не мешают. Контроль – это единственное, что их интересует. Знать, что происходит: кто что говорит, кто что думает и кто что делает.

Джоанна: Но что будет, когда все это слишком разрастется?

Борис: Они всегда могут человека убрать – так или иначе.

Джоанна: Ну а что будет с «Аквариумом»? Вы самые известные – что с вами будет?

Борис: Я не знаю, что с нами будет, – это всегда непредсказуемо. Сейчас пока нас хотят включить в систему. Пытаются с нами ужиться, потому что если нас убрать, то многим молодым людям это сильно не понравится, и они уже начнут делать вещи и вовсе наперекор желанию властей. Вот они и пытаются через нас как-то контролировать молодежь, потому что пока наши желания совпадают. Они хотят, чтобы не трогали их священных коров. Чтобы не пели о политике и не употребляли нецензурных слов. Чтобы мы вели себя тихо. Вы делайте что хотите, и мы вас не тронем. Только делайте то-то и то-то.

Джоанна: Ну и как, легко вам делать то-то и то-то?

Борис: Пока легко, потому что я и так к таким вещам и близко не подхожу и не хочу подходить. Я совершенно не хочу втягиваться во все это политическое дерьмо, как это делали многие до меня. Никакого удовлетворения им это не принесло, потому что легко завоевать популярность, заигрывая с политикой: Восток, Запад и тому подобное. Прославиться можно мгновенно. И что дальше? Неделю тебя послушают, а потом забудут, так как все знают, что ничего все равно не изменится. Как бы то ни было, о политике мы петь не будем – чем меньше ты о ней думаешь, тем меньше она тебя касается. Я хочу, чтобы молодые люди жили вне всего этого.

Джоанна: То есть для тебя главное музыка, а не политика?

Борис: Не столько даже музыка. Музыка – лишь способ выразить то, что я хочу сказать. Слово это затасканное, но мне хочется выразить нечто духовное – чувства, сердце, искренность. Меня интересует исключительно возможность передать это людям, убедить их в том, что они способны на чувство, на искренность, на духовность. И что у тебя может быть Бог.

Джоанна: В Москве, где я провела несколько дней, прежде чем приехала к вам в Ленинград, меня поразило, насколько безжизненно, как автоматы, ведут себя люди. Это что, только на улице так? В семье люди проявляют эмоции?

Борис: За закрытыми дверями жизнь такая же, как и везде в мире. Люди делают все, что можно, и все, что нельзя. Только на улице, где ты знаешь, что за любой неверный шаг тебя могут арестовать или обыскать, ты ведешь себя осторожно и потому безжизненно.

Джоанна: Ну а, например, в отель к нам ты можешь зайти? Мы, когда заходим, должны предъявить карту гостя.

Борис: Если ты одет по-западному, чувствуешь себя уверенно и просто проходишь, то тебя не остановят.

Джоанна: Когда ты работал сторожем, это как получилось? Они тебе сказали: «Ты должен работать, и вот какую работу мы тебе даем», так, что ли?

Борис: Я тогда работал математиком в социологическом институте, группа съездила на выходные на фестиваль, где нас окрестили первой панк-группой в России. Нас вышвырнули из фестиваля, и, когда я вернулся в Ленинград, меня уволили с работы^[21].

Джоанна: Они объяснили это твоим участием в группе?

Борис: Да, по всем адресам было разослано письмо, в котором говорилось, что группа «Аквариум» играет антисоветские произведения, что они выродки советской музыки и враги народа номер один. Когда меня уволили, я стал свободным человеком и чувствую себя с тех пор прекрасно.

Джоанна: Когда мы ехали сюда, нам говорили, что едем мы вовсе не для того, чтобы общаться с русскими, потому что их соседи или знакомые донесут на них властям и у них будут неприятности. Это правда?

Борис: Да, мои соседи половину времени регулярно докладывают в милицию, что ко мне приходят американцы, а вторую половину времени просят у меня записи, чтобы послушать мою музыку.

Джоанна: На черном рынке можно все купить?

Борис: Если есть деньги, купить можно что угодно: джинсы, видеоаппаратуру, все что хочешь.

Джоанна: Есть ли способ для тебя приехать в Америку?

Борис: Абсолютно нет. Сейчас отношения между нашими странами плохие, но думаю, что и в лучшие времена меня не выпустили бы.

Джоанна: Я слышала, что каждый молодой человек в СССР должен прослужить в армии два года. Ты был в армии?

Борис: Я в то время учился в университете и по окончании его получил звание офицера. Однако вот уже три-четыре года они пытаются меня призвать. Многие наши друзья не служили, отговариваются всевозможными болезнями – реальными и выдуманными.

Джоанна: То есть отговориться довольно легко?

Борис: Нет, совсем не легко. Нужно пройти кучу обследований, ложиться в психбольницу или нечто подобное.

Джоанна: Материальные блага тебя, похоже, не сильно волнуют. Это потому, что здесь почти нечего покупать, или потому, что у тебя мало денег?

Борис: Нет, если у тебя есть деньги, купить здесь ты можешь все что угодно. Но если все свои силы и энергию тратить на зарабатывание денег, то ни на что больше их не останется. Если больше всего на свете тебя интересуют деньги, то у тебя и не будет ничего кроме денег, потому что, когда ты захочешь сделать что-то с этими деньгами, то увидишь, что сил и желаний у тебя больше не осталось. Мне не нужно думать о деньгах, как-то так получается, что все, что мне нужно, люди просто дают мне.

Джоанна: Есть ли среди рок-музыкантов или рок-вокалистов девушки?

Борис: Нет, но я хотел бы, чтобы были. У нас тут пока еще всё очень старомодно.

Джоанна: Может быть, ты станешь первым знаменитым русским рок-певцом в Америке?

Борис: Слава меня не очень интересует. Я хотел бы убрать границы во всем мире. Я просто хочу быть человеком.

Глава 4
Back in the USSR

Мой самолет еще не успел приземлиться в лос-анджелесском аэропорту, а я уже начала строить планы о возвращении в Советский Союз. Как одержимый миссионер, я носилась по пляжам и холмам Голливуда, рассказывая всем, кто был готов слушать, об этих невероятных, изменивших мою жизнь музыкантах. В том, что я поеду туда опять, я не сомневалась, правда, как это сделать, понятия пока не имела. В середине 1984 года Горбачева с гласностью и перестройкой нужно было ждать еще пару лет, поэтому я не могла просто прыгнуть в ближайший «Боинг» компании British Airways. Нужно было искать еще одну образовательную поездку, и нужно было копить на нее деньги.

Я пошла работать в турбюро, решив, что так я смогу убить сразу двух зайцев: зарабатывать деньги, в то же время получать информацию обо всех держащих курс в СССР турпоездках. Наконец одна нашлась, и я тут же в нее записалась. Я сидела за офисным столом, прячась за огромным старым компьютером, стопками замасленных пластиковых туристических проспектов, и представляла себе выражение лиц Бориса и Севы, когда я вновь предстану у них перед глазами. Они говорили, что никто не возвращается. Но они и не встречали еще такого человека, как я.

Я попыталась дозвониться до Севы и попросить его передать Борису, что я приезжаю. Но не успели мы сказать и несколько слов друг другу, как связь прервалась. Сколько я ни пыталась набирать его номер, линия все время была занята. Через несколько дней у меня самой раздался телефонный звонок.

– Добрый день, я звоню из Нью-Йорка, – сказал женский голос с сильным русским акцентом.

– Борис ждет вашего возвращения. – Она говорила так, будто и не слышит моих вопросов. – Возьмите ручку и запишите адрес.

Вот так просто. Она была немногословна, но я уже начала понимать, что в Советском Союзе такие мелочи значения не имеют. Стоило мне оторвать руки от руля, как план самым чудодейственным образом начал складываться сам по себе. Для такого человека, как я, привыкшего обеими руками крепко держаться за руль, это было непривычно.

Я раскопала у себя в записях номер телефона Лютера Гриббла, банкира из окружения Дэвида Боуи, с которым когда-то встречался Борис. Он связал меня с менеджерами Боуи в Нью-Йорке, и, увидев мои фотографии и услышав новые записи Бориса, Боуи согласился купить для него вожделенный красный Fender Stratocaster! Если у меня и было ощущение, что я выпала из Страны Чудес, Боуи оказался тем самым волшебником, который помогал мне вновь туда попасть. Он казался существом совершенно нереальным, но в то же время подписал для Бориса свой плакат: классическая большая «В» с закорючкой поверх таинственного, фантасмагорического лица.

Образовательный тур, в который я вписалась, стартовал из Лондона, где мы вновь встретились с Джуди. Моя сестра, милейшее существо с чистыми глазами и благоговейным отношением к миру, пребывала в вечном поиске. Она была по уши погружена во всевозможную эзотерику: ясновидение, астрология, самопомощь и медитация. Какой-то астролог предначертал ей, что все ее планеты находятся на воде и на земле, и ей нужно быть с людьми, чьи планеты в огне. Недолго думая, она принесла астрологу мою фотографию и тут же услышала, что я и есть тот человек, планета которого пылает особой сильной энергией, что окажет на Джуди позитивное влияние.

«У меня не было ни какого-то своего пути, ни особой цели в жизни», – объясняла она уже недавно, когда я спросила у нее, почему она была моей опорой все эти годы. «У тебя было такое четкое видение и такая страсть, что я решила, что мне лучше поддержать тебя». Ей больше ничего не было нужно – просто помогать мне во всем, что я делаю, даже если это означало втиснуться в среднее сиденье самолета и лететь неизвестно куда три часа, давясь дешевой аэрофлотовской едой.

В зале прибытия нас опять встретили холодное мерцание флуоресцентных ламп и шеренга таможенников в темно-синей форме и фуражках. На этот раз меня не волновала пропажа губной помады или тампонов, но из-за красного Stratocaster’а я сильно нервничала. Они проверили мои чемоданы и, разумеется, заинтересовались гитарой.

– Это моя гитара, и после поездки в Москву и Ленинград я лечу в Париж, где у меня концерт. Если вы отберете гитару, я не смогу выступать, и очень многие люди будут сильно расстроены, – тараторила я, чувствуя нервную дрожь в руках и спине.

Таможенники не обращали на меня внимания и пригласили еще нескольких инспекторов.

– Нет, ну правда, она на самом деле мне нужна, не отнимайте ее, пожалуйста. Это очень ценная для меня вещь, это мой инструмент, им я зарабатываю себе на жизнь, и, как я уже сказала, на следующей неделе в Париже у меня важнейший концерт. Вы слышите, что я вам говорю?

Шесть или семь таможенников продолжали осматривать инструмент, тихо переговариваясь и по-прежнему не обращая на меня никакого внимания. Выглядели они как медведи, довольно урчащие в предвкушении сытного обеда. Наконец они потянулись за таможенной декларацией, которую мне вручили еще в самолете. Я отдала им бумагу. На оборотной стороне они стали записывать подробно все данные гитары, вплоть до серийного номера.

– При выезде, – сказал старший из них, – предъявите гитару. Иначе не выпустим. Ясно: что въезжает – то же должно и выехать.

Я энергично закивала головой, пытаясь в то же время лихорадочно соображать: как я смогу выехать из страны без гитары? Мысль эта неотступно преследовала меня по дороге в отель, где мы с Джуди тут же сказали гиду, что устали с дороги и на дневную экскурсию не поедем. Через час мы как можно более незаметно выскользнули из отеля, таща за собой огромный черный футляр с гитарой. Мы прошли несколько кварталов, прежде чем решились справиться у кого-то о дороге. Мне казалось, что с гитарой в руках я выгляжу ужасно подозрительно, и, стоило кому-то бросить на нас взгляд, я была уверена, что это человек из КГБ, и мы с Джуди тут же переходили на другую сторону улицы или заворачивали за угол. К тому времени, когда мы наконец нашли дом Бориса и, карабкаясь по бесконечной лестнице с тяжеленным футляром в руках, добрались до его квартиры под крышей, единственная моя мысль о гитаре была: нет, больше эту штуку я за собой тащить в аэропорт не буду. Как угодно, но я ее здесь оставлю.

Борис открыл дверь, улыбаясь, будто он так и ждал нас у себя все эти четыре месяца: в тех же джинсах, что я подарила ему в первый приезд, и в бежевом свитере. «Джо, Джуди, добро пожаловать, проходите». Мы обнялись, переобулись в домашние тапочки и проследовали за Борисом в комнату, где увидели Севу, Сергея Курёхина и еще три новых лица, которыми, как я вскоре узнала, были Африка^[22], Тимур^[23] и Алекс^[24].

Мы сели за стол, традиционно накрытый чаем и печеньем, и я протянула Борису футляр с гитарой. Он открыл его и тут же замер с ангельским выражением лица, не способный осознать, что, собственно, происходит.

– Это тебе, – торжественно говорю ему я. – Красный Fender Stratocaster, как ты и просил. Подарок от Дэвида Боуи.

– Да, но я не думал, что ты серьезно… Да и я не так уж серьезно просил тебя об этом.

– Борис, я сама этого хотела. Мне нравится, что я могу помочь тебе делать твою музыку.

Новость о моем возвращении быстро распространилась среди друзей Бориса, и по мере нашего разговора в тесную темную кухню постепенно просачивались новые, незнакомые мне люди, пока окна наконец полностью не запотели от дыхания. Они сгрудились вокруг нас, а точнее, вокруг гитары. И хотя о чем они говорят, я не понимала, очевиден был тот благоговейный трепет, с которым они осматривали и ощупывали корпус, гриф, колки.

– Да, вот еще плакат Дэвида Боуи с автографом, – сказала я, расстилая огромный лист бумаги на крохотном, покосившемся столе.

– Я могу и дальше привозить разные штуки, которые вам здесь не добыть, – сказала я с воодушевлением. Затем перевела взгляд на гитару и выдержала паузу. – Но тут есть проблема. Таможенники записали все данные гитары на обратной стороне моей таможенной декларации. Вот, посмотрите, все до мелочей, даже серийный номер.

– Асса, е-е, нет проблем, – провозгласил молодой парнишка, которого мне представили по имени Африка. На вид ему было не больше восемнадцати: светлые волосы, дерзкий взгляд и улыбка до ушей, освещавшая все его тонкое, как спичка, тело. Он прибыл в Ленинград из какого-то города на Черном море^[25], и все его естество было пропитано ярким, солнечным, южным светом. Он неплохо говорил по-английски, но приветствовал нас всегда словами «Асса е-е!», после чего вздевал руку вверх в задорном пионерском салюте. Несмотря на его уверенный вид и убежденный голос, я все же сильно сомневалась в его способности перехитрить советскую таможню.

– Африка с Тимуром этим займутся, – успокоил меня Борис, закуривая. Тимур кивнул. На его обрамленном темными волосами точеном лице ярко выделялись живые, напряженные глаза. Позже я узнала, что он был основателем и лидером андеграундной художественной группы «Новые художники».

– Важно, что прибыли вы как раз вовремя, – продолжил Борис. – Завтра начинается фестиваль в рок-клубе. Играют многие группы, в том числе и мы. Ты должна обязательно прийти.

– Потрясающе! – воскликнула я, заставив себя на мгновение перестать думать о гитаре. – А что такое рок-клуб, напомни.

– То, что они называют «официальным местом для неофициальных групп». – В голосе его я услышала плохо скрытую иронию. – Принадлежит оно государству, и играют там группы, у которых нет контрактов с государством. Денег нам не платят, так как вся прибыль идет залу, и аппарат^[26] там полное дерьмо. – Он улыбнулся. – Но, во всяком случае, мы можем там играть. В каком-то смысле рок-клуб – наш дом. Официально он называется Дом самодеятельного творчества, и он часть профсоюзной системы. Руководит клубом Коля Михайлов^[27]. Его все любят, кроме КГБ. Ему приходится тонко балансировать.

– Все это ужасно интересно, – наконец-то подала голос и Джуди. Я видела, что она внимательно слушала весь разговор, нервно царапая джинсы ногтями. – Но как бы из-за всех этих тайных поползновений нам не угодить в беду…

– Знаю, – оборвала ее я. – Но мы для этого сюда и приехали. Я хочу увидеть, как эти ребята играют. Такой шанс выпадает раз в жизни. Практически никто в Америке даже не подозревает, что все это здесь существует.

– Кроме Дэвида Боуи, – усмехнувшись, произнес Сева.

Попасть в беду я не боялась. Тот факт, что вместе с красной гитарой я сумела добраться до Бориса, заставил меня поверить, что КГБ не так уж и мною и интересовался. К тому же, считала я, раз у меня американский паспорт, наше правительство вступится за меня и спасет, как только появится реальная опасность быть отправленной в сибирский Гулаг. Теперь я понимаю, что мне, наверное, следовало быть осторожнее. Однако мне повезло, и, будь я на самом деле осторожнее, я бы сейчас не писала эту книгу.

На следующий день Борис опять прислал за нами кого-то из своих друзей, и мы отправились в рок-клуб. Правила мы уже знали: по-английски не говорить, идти быстро, голову вниз, а глаза – в обрамлявший широкие улицы грязный тротуар. На этот раз, предупредил Борис, люди из КГБ наверняка будут на концерте. Мы с Джуди, сказал он, пристально глядя на мою платиновую прядь, должны вести себя максимально неприметно. Я едва слушала его. Я была в таком воодушевлении от всего происходящего, что, если бы в зале вдруг появился сам Ленин, я все равно оттуда не ушла бы.

Попетляв немного по длинным улицам, мы подошли, наконец, ко входу в рок-клуб^[28]. Снаружи в здании не было ничего примечательного – обычный ленинградский фасад. Отличала его стоящая прямо на проезжей части толпа из сотен людей. По большей части они выглядели как типичные рокеры с длинными волосами, дикими прическами и серебряными кольцами на пальцах. Парочки стояли в обнимку, но были и строгие мужчины в костюмах, которые, немедленно решила я, и были из КГБ. Были и женщины в очках, офисных костюмах и туфлях на невысоком каблуке. Все пихались, толкались, как у входа в метро в час пик. Проталкиваясь вместе с Джуди сквозь толпу, я вдруг встретилась взглядом с парнем примерно моего возраста с выбеленной, точно так же, как и у меня, прядью. Мы оба внезапно остановились, признав друг в друге родственные души. На мгновение, пока мы смотрели в глаза друг друга, мне показалось, что толпа вокруг исчезла. Стук сердца вдруг отдался в ушах, как призыв к обеду, напоминающий о ноющем от голода желудке. Еще мгновение, и я вновь ощутила толпу вокруг, а парень исчез.

Пока я рассматривала море незнакомых лиц, нас отыскал кто-то из друзей Бориса и провел за кулисы. Борис, вся группа, многочисленные жены и подруги усиленно готовились к концерту. На металлических стульях валялись груды одежды, на пол сыпались коробочки с черным и розовым гримом. На мгновение мне показалось, что СССР остался где-то позади – я могла быть где угодно в мире и ни за что не почувствовала бы разницу. Друг Бориса указал на дверь в конце зала и сказал, что именно туда мы должны будем направиться по окончании концерта. Это был потайной выход на улицу, благодаря которому можно будет ускользнуть и от толп поклонников, и от начальства.

Мы оставили Бориса и компанию, полуодетых и передающих друг другу бутылки, готовиться к концерту и отправились искать свои места. Зал с классическим театральным интерьером и уютной сценой был совсем небольшой, и людям приходилось тесно прижиматься друг к другу. Заполнен был практически каждый уголок: люди сидели, стояли, теснились в крохотных альковах по бокам. Всего было, наверное, человек триста. Я внезапно осознала, какими звездами здесь были Борис и другие музыканты. Строго говоря, его группа была вне закона, но за годы подпольной записи и такого же подпольного распространения своей музыки они обрели огромную популярность у этих жадных до культуры людей. Они без проблем собирают аудиторию в триста человек в клубе, который правительство едва признает как полулегальный. Я почувствовала невероятное возбуждение от осознания того, что среди всех этих паломников рок-н-ролла я была чуть ли не единственной, напрямую и тесно связанной с их мессией.

Первая вышедшая на сцену группа называлась «Зоопарк» во главе с Майком Науменко. Толпа немедленно подалась вперед, с интенсивностью, к которой я была явно не готова. Мы с Джуди прижались друг к другу, в то время как остальная публика повскакивала с мест с поднятыми высоко вверх руками и начала танцевать. «Зоопарк» звучал как хорошо знакомый мне рок-н-ролл, разве что с русскими текстами. Майк выглядел как заправский американский рокер 70-х, вплоть до зеркальных очков-авиаторов. Позднее я узнала, что он, вместе с Борисом, был одним из первых рокеров, начавших писать песни на русском языке. Мне почти не довелось услышать его живьем после этого первого концерта, мне говорили, что он сильно пьет. Впрочем, мало кто из русских, с кем я встречалась, не страдал от такой же слабости.

Воодушевление в толпе увеличилось, когда на сцену вышла следующая группа – «Странные Игры». Игравший в стиле ска или новой волны состав с трубами, саксофоном и тубой – человек шесть-восемь в общей сложности – выстроился в шеренгу перед публикой и начал слаженно двигаться под ритм собственной музыки. Мне они напомнили играющие во время матчей американского футбола маршевые духовые оркестры, разве что у них не было накладных плеч и сверкающих пуговиц. По звуку, впрочем, они были, безусловно, рок – международный культурный феномен, который, как я поняла, люди любят везде, вне зависимости от географии.

В нескольких рядах перед нами я заметила человека в костюме. Крупная серая фигура в очках с толстой роговой оправой была неподвижна среди беснующихся вокруг и раскрасневшихся от возбуждения людей. Время от времени он поворачивался и смотрел на нас с Джуди. Наверняка из КГБ, решила я. Во время перерыва он опять повернулся.

Я отвернулась, сделав вид, что не слышу его. Меня охватила паника. На самом ли деле он друг Бориса? Откуда он меня знает? Кто еще здесь работает на КГБ? Не нужно ли нам с Джуди уходить? Интерес КГБ ко мне вызывал странное возбуждение, он как бы придавал значимость Борису и другим андеграундным музыкантам и заодно мне, причастной к их величию.

Тем временем свет погас, и на сцену вышла очередная группа. Высокие силуэты музыкантов привели публику в еще большее возбуждение. Я разглядела среди них высокого с романтической азиатской внешностью вокалиста: отточенные черты лица и прекрасный, живой голос. Звали его Виктор Цой, а группа называлась «Кино». Он стоял неподвижно с опущенными вниз руками и притоптывал в такт музыке, не отрываясь глядя в колышущуюся массу публики. Несмотря на сдержанную, неприхотливую позу, он, казалось, полностью контролировал происходящее на сцене. Своей неподвижностью он заставлял людей смотреть на него не отрывая глаз, внимательно слушать музыку и погружаться в нее. На медленной ритмичной песне под названием «Транквилизатор» я почувствовала себя загипнотизированной. Еще на одной песне слов понять я не могла, но почувствовала вдруг, что подпеваю вместе со всеми: «Видели ночь, гуляли всю ночь до утра». Я понятия не имела, что это значит, но остановиться не могла.

Я не сразу обратила внимание на других музыкантов «Кино»: высокая, невероятно яркая фигура игравшего стоя барабанщика и гитарист. Вдруг меня осенило: это тот самый блондин, с которыми мы встретились глазами перед концертом. Я опять ощутила такую же киношную магию: зал вокруг меня исчез, а стук сердца вытеснил ритм музыки. Он был божественно красив. Все остальное время концерта я не могла оторвать от него глаз. Потом я узнала, что зовут его Юрий^[29]. Для меня он был как античный Давид работы Микеланджело: стройный, мускулистый, сильный.

После «Кино» мы с Джуди восторженными криками встретили появившихся на сцене Бориса и «Аквариум». Борис говорил мне, что название группы он позаимствовал у пивной в отдаленном ленинградском районе Купчино. Я впервые слушала полноценный «Аквариум»: барабаны, гитара, клавиши, скрипка и Сева на виолончели. В клавишнике я узнала Сергея Курёхина, Капитана, чье выступление в подвале я видела в свой первый приезд. Вскоре я узнала, что кроме игры в «Аквариуме» он также продюсирует множество подпольных групп и пользуется серьезной репутацией как классический пианист. Практически во всех видеоклипах разных групп, которые я снимала в течение следующих нескольких лет, неизменно присутствовал Сергей: либо отчаянно колотя по клавишам, либо просто улыбаясь своей плутовской улыбкой откуда-то из уголка кадра.

Как всегда, в центре моего внимания был Борис, и я переполнилась невероятной гордостью, увидев его степенно выходящим на сцену с красным Stratocaster’ом наперевес, как рыцарь с копьем, сияющим новым блеском. Весь вечер он играл на нем попеременно со своим гитаристом Сашей Ляпиным^[30], и я была счастлива ощущением того, что и мне удалось внести посильный вклад в происходящую у меня перед глазами революцию.

Весь час выступления «Аквариума» я пребывала в состоянии эйфории. Толпа безумствовала, Борис был ее кумир. Со свисающей с плеча гитарой он напоминал Атланта, держащего на плечах весь мир: настоящий титан. За жестким рок-н-роллом следовал тягучий тяжелый блюз, затем мягкая лирическая баллада. Весь зал в унисон подпевал торжественному гимну «Рок-н-ролл мертв». Время от времени мне хотелось ущипнуть себя: неужели я нахожусь в Советском Союзе, стране, считающейся «империей зла» и нашим самым страшным врагом, и я по уши влюбилась в рок-группы этой страны?

Когда стихли овации и толпа постепенно потянулась к выходу, мы с Джуди ринулись за кулисы поздравить Бориса. Вдруг, в середине разговора, кто-то нас прервал и с тревогой на лице отвел Бориса в сторону.

– Здесь, за кулисами, КГБ, – прошептал, вернувшись к нам, Борис. Я почувствовала внезапную тревогу, не столько за себя, сколько за Бориса и других музыкантов. Не мы ли своим приходом навлекли на них беду? – Вам нужно уходить и немедленно, – только и сказал он.

Глава 5
Бунтарь без понятия^[31]

Мы понеслись по темному коридору к двери, на которую нам перед концертом указал друг Бориса, – два оленя, убегающие от охотников из КГБ. По крайней мере, мы знали, что нас ждет надежный выход. Мы переглядывались на бегу, нервно хихикая, пока вдруг не уперлись в кирпичную стену. А вот и дверь. Не открывается. В панике я толкаю ее изо всех сил. Бог мой, она заперта! Не говоря ни слова, мы разворачиваемся и вдруг замираем, видя, как из еще одной артистической выходит какой-то парень. Поворачиваем за ним еще в какой-то коридор; глаза мои, как спутниковые антенны, бешено вращаются, пытаясь найти хоть какой-то сигнал, хоть какой-нибудь выход. И вдруг мы опять оказываемся в зрительном зале. Ринулись вниз по ступенькам, чтобы успеть влиться в поток последней выходящей из зала кучки зрителей, направлявшейся к выходу из здания. С толпой слились, и вдруг я понимаю, что потеряла Джуди. Не останавливаясь, я лихорадочно вглядываюсь в каждое возбужденное лицо, надеясь увидеть знакомый нос пуговкой и круглую челку на лбу. Еще через пару секунд я наконец оказываюсь у двери, думая, что, по крайней мере, мне удалось убежать.

И вдруг прямо передо мной из сигаретного дыма выплывают, как призраки, двое мужчин в костюмах. Хватают меня за руки и тащат прочь от открытых дверей и теплого ночного воздуха. Сотни человек проходят мимо, никто не решается остановиться или произнести хоть слово. Мужчины не в форме, без каких бы то ни было опознавательных знаков, и, как по мне, выглядят они как заправские гангстеры. Не веря в происходящее, смотрю на мелькающие возле меня тени: ни одна душа не остановилась, чтобы вмешаться или признать меня.

Так втроем мы и спускаемся по лестнице вниз, сжимавшие мне плечи цепкие пальцы ни на секунду не размыкаются. Заводят в темную комнату без окон, металлический стол и два стула. Все как в кино. Указывают на один из стульев. Я сажусь. И тут на меня обрушивается шквал вопросов, без всякого вступления, объяснения и ни слова по-английски.

Я же в ответ только твержу как попугай: «I don’t speak Russian. I don’t speak Russian, I don’t speak Russian, I don’t speak Russian»^[32].

Они повышают голос, чуть ли не орут с искаженными от злобы лицами.

– I don’t speak Russian. I don’t speak Russian, I don’t speak Russian, I don’t speak Russian.

Платиновую прядь я пытаюсь убрать подальше за ухо, моля бога, чтобы они приняли меня просто за приехавшую учиться сюда на семестр студентку с безумными волосами, угодившую каким-то образом в рок-клуб.

– What. Is. Name?^[33] – спрашивает наконец один на ломаном английском.

Я понимаю, что стоит мне назвать свое имя, меня в СССР больше не пустят.

Передо мной стоит лицо Бориса, и я прямо кожей ощущаю, что как только я произнесу слова «Джоанна Филдз», лицо это растает в воздухе, как мираж. В отчаянии я дерзко говорю в ответ: «Скажите мне, кто вы, и тогда я назову вам свое имя».

– Кто тебя привел? – Один из них закуривает, глаза его остаются холодными, хотя изо рта и из ноздрей клубами выходит горячий дым.

– Нет, никогда о таких не слышала, – отвечаю я.

Я не знаю, что им говорить. Мысли лихорадочно скачут, а сердце то подступает к горлу, то уходит в пятки. Чуть ли не задыхаясь, я слышу собственный голос: «Я американская гражданка. Если хотите узнать мое имя, звоните в консульство».

Два медведя переглядываются. Что делать со мной – напуганной, но злой и дерзкой девчонкой – они, судя по всему, совершенно себе не представляют. Они обмениваются несколькими словами и вновь смотрят на меня.

– Go^[34], – произносит наконец один из них, бросая окурок на пол и указывая на дверь.

Я быстро выбегаю, вновь спешу в опустевшее фойе и через главный вход наконец попадаю на улицу. Адреналин бешено колотит сердце, но я счастлива вновь быть на улице, среди людей, еще толком не разошедшихся после концерта. Не зная, что делать, я иду по улице, чтобы как-то выпустить клубок сжигающей меня энергии. Рядом со мною, ступая нога в ногу, оказывается девушка, которая тихо шепчет мне почти в ухо: «За тобой следят. Походи по городу, постарайся от них отстать и приходи к нам. Мы там все вместе будем тебя ждать». Она быстро произносит адрес и тут же исчезает, как сказочная фея, прежде чем я успеваю открыть рот и спросить о сестре.

Подталкиваемая адреналином, я шла по улице, повторяя, как молитву, чтобы не забыть, названный мне адрес. Через несколько кварталов, прежде чем повернуть за угол, я увидела еще одного «медведя» в сером костюме. Он тут же отвел взгляд и отвернул голову. Я чуть не рассмеялась от столь неумелой слежки: наивная 24-летняя девчонка, я и то без труда распознала «хвост». Я нырнула за угол и прошла еще несколько кварталов. Еще раз оглянулась на него. Он остановился, делая вид, что тщательно изучает асфальт под ногами. Я опять почувствовала себя как в плохом детективе: он, безусловно, следил за мной, а я, безусловно, пыталась его перехитрить. Я спрятала волосы под шапку, которую обнаружила у себя в кармане пальто и, петляя, прошла еще несколько кварталов. Оглянувшись, я больше его уже не увидела. Теперь, вспоминая, я думаю, что они, скорее всего, просто хотели напугать меня.

Когда, наконец, запыхавшись и на пределе беспокойства, я дошла до указанного адреса, вечеринка там была в полном разгаре. Первым увиденным мною человеком была Джуди, которая радостно вслушивалась в болтовню музыкантов и вела себя как ребенок. Отдышавшись, все, что произошло со мной в тот тяжелый вечер, я стала воспринимать как забавное приключение. Я пересказала людям, набитым в комнате, события последнего часа, и по их всего лишь любопытствующим лицам поняла, что дело это вполне обычное и ничего особо страшного в этом нет. Это была часть повседневной жизни, особенно для тех, кто живет в арт-андеграунде, и они к ней давно уже привыкли. В глубине души я чувствовала, однако, что мне надо изменить свое беззаботное поведение в том, что касается безопасности и возможной слежки, – пожалуй, не столько для защиты себя самой, сколько для защиты этих людей, принявших меня в свой круг с широко распростертыми объятьями. Это было первое из многочисленных препятствий, встретившихся мне на пути в Советском Союзе.

Борис и Сергей оба крепко обняли меня. «Все в порядке?» – спросил Борис. У Сергея в глазах была злость, он был не в состоянии скрыть свою ненависть и презрение к КГБ.

– Да, – ответила я. – Было, конечно, ужасно, но теперь все в порядке.

На этой вечеринке я познакомилась с Виктором Сологубом, которого все называли Витя, и его братом Григорием, соответственно, басистом и гитаристом из столь понравившихся мне «Странных Игр». Витя говорил по-английски вполне прилично, возмещая скудные несколько слов, которыми владел его брат. Редкость среди русских, Витя не пил и не курил. Человек терпеливый, он заботился и о брате, и об остальных друзьях. Говорил он быстро, с напором и даже некоторой нервозностью, взгляд его стремился охватить все вокруг.

– Спасибо! А что ты хочешь, чтобы я тебе привезла?

– Вау! – восторженно произнес Витя. – Серый бас Fender P!

– Ты поняла, да? – не успокаивался он. – Бас Fender P. Серый.

– Может, записать, чтобы ты не забыла? Серый бас «Fender P».

Со временем я все меньше думала об инциденте с КГБ, знакомясь один за другим с самыми невероятными людьми: Саша Титов, басист «Аквариума», с острым носом и вьющимися волосами; джазовый критик Алекс Кан с низким голосом и сосредоточенным взглядом. Почти все хоть немного говорили по-английски, а если нет, Алекс или Борис помогали с переводом. По большей части рядом со мной был Алекс, так как Борис почти все время находился в окружении жен музыкантов «Аквариума» и других, сидевших у его ног и смеявшихся над его непринужденными шутками женщин. Такая сцена повторялась и сейчас, на каждой «тусовке» – приятном и расслабленном ничегонеделании, – и в будущем: Борис сидит в кресле или на диване, вокруг него, в том числе и на полу, женщины, смотрящие на него снизу вверх с обожанием и кокетливой преданностью. Очевидно было, что почти все они в него влюблены, и я помню промелькнувшую у меня в голове мысль о том, что нелегко, наверное, быть женой музыканта «Аквариума».

В какой-то момент Борис подвел ко мне человека в сером костюме и очках, лицо которого мне странным образом показалось знакомым.

«Это Аркадий^[35], один из лучших наших поэтов», – с гордостью в голосе представил мне его Борис.

Я почувствовала, как краснею: это был тот самый человек, который пытался заговорить со мной в рок-клубе и которого я проигнорировала. «Бог мой, простите меня, я вела себя с вами очень грубо на концерте. Я решила, что вы из КГБ. Простите, ради бога!». Они с Борисом дружно рассмеялись.

В дальнем углу я заметила Виктора из «Кино» и его гитариста Юрия – того самого, с блондинистой челкой, кто умудрился за одно мгновение заложить мне в сердце мину замедленного действия. Рядом с ними был их басист Игорь Тихомиров – кудрявый, улыбчивый парень, которого я со временем прозвала Микки-Маус за его вечно жизнерадостный и дружелюбный настрой. Еще через несколько минут я сумела пробраться к ним в угол, каждую минуту прерывая разговор безудержным восхищением в адрес их сета. Они в ответ так же безудержно восхищались привезенной мною Борису в подарок красной гитарой. В разговоре Виктор показался полной противоположностью тому, каким он мне запомнился на сцене. На место излучавшейся им тогда холодной, темной, страстной энергии стоика пришло теплое и заинтересованное радушие. При всем его таланте и славе он был, очевидно, человек мягкий, и говорить с ним было очень легко.

Английский у него был вполне приемлемый, и в нашем разговоре с Юрием он выполнял роль переводчика. Они сказали мне, что слышали, что я рок-музыкант из Америки, и выразили желание послушать мою музыку. Я в свою очередь стала расспрашивать про их группу: кто пишет песни, сколько времени они уже существуют. Разговор шел лениво, расслабленно и вполне предсказуемо, но сердце у меня внутри колотилось как безумное. Юрий полностью захватил мое внимание: его точеный подбородок и ясные глаза убедили меня в том, что я влюбилась в человека, с которым с глазу на глаз едва смогу обменяться парой слов. Как мне кажется, языковой барьер только усилил романтизм наших отношений. Он смеялся над моими комплиментами, нежно брал меня за руку и не спускал с меня глаз, пока Виктор продолжал быть толмачом между нами.

– Джоанна, а завтра ты что делаешь? – спросил Виктор.

Я почувствовала, как внутри у меня все оборвалось.

– К сожалению, завтра я уже лечу домой, в Америку. – Выждав паузу, я добавила: «Но я приеду еще».

На следующее утро, по дороге в аэропорт, я заехала к Борису. Он повел меня на крышу, самое безопасное с точки зрения возможной прослушки место.

– Смотри, осторожно с этими перилами. Они прогнили.

– Не думаю, – ответил он с улыбкой. Он понимал: высовываясь прямо к небу, риска не избежать.

– Борис, мне ужасно неловко заводить об этом разговор, но что делать с красным Stratocaster’ом? Таможенники все тщательно записали и сказали, что я обязательно должна вывезти его из страны.

– Не волнуйся, – ответил он небрежно. – Давай попьем чаю, все будет нормально.

В квартире я демонстративно, каждую минуту смотрела на часы: «Борис, гита…»

Не успела я в очередной раз открыть рот, как дверь распахнулась и в комнату вошли Африка и Тимур с гитарным футляром в руках.

– Бог мой, спасибо! – сказала я. – Мне ужасно жаль, что надо забирать у вас гитару…

После своего традиционного приветствия «Асса е-е!» и пионерского салюта Африка протянул мне футляр, который я тут же открыла.

Внутри лежала гитара с выкрашенным в яркий красный цвет самодельным деревянным корпусом. Гриф, электрические звукосниматели, ручки переключения громкости и тембра, тремоло-рычаг, – все было того же цвета и размера, что и на настоящем Fender’е. Серийный номер находился в нужном месте, и, сличив его с тем, что был записан у меня на обороте таможенной декларации, я убедилась, что он полностью идентичен.

– Вы сделали дубликат?! – потрясенная, не веря своим глазам, воскликнула я.

– Асса е-е! – с полным достоинства видом подтвердил Африка. – Все в точности как записано у тебя в таможенной декларации. Разве что качество похуже. Ну и, как ты думаешь, таможенники поймут разницу? – он презрительно пожал плечами. – Да никогда в жизни!

– Просто невероятно! – Что я еще могла сказать? Гитара была передо мной, как младший, нескладный брат оригинального Stratocaster’а, неуклюже сконструированный из бог весть каких материалов. Впервые я получила возможность убедиться, как хитры на выдумки при необходимости люди в СССР. В Америке, не сталкиваясь ни с настоящими трудностями, ни с цензурой, я всегда жила по правилам. У этих ребят все было не так. Когда возникает проблема, они находят способ ее решить. Я смотрела на них: хитреца в глазах и веселые улыбки на молодых, необузданных лицах.

Глава 6
Что-то необыкновенное

– А это, – говорю я, переходя к очередной фотографии, – мы с Борисом у него на кухне вскоре после того, как мы познакомились.

– Напомни-ка мне еще раз, кто такой этот Борис? – слегка прищурившись, спрашивает глава компании музыкального оборудования, пытаясь разглядеть круглое, харизматичное лицо на фотографии.

– Можно сказать, что он Боб Дилан СССР. Это его песню ты только что слушал.

– Все, что ты рассказываешь, совершенно невероятно… – бормочет он себе под нос. – Кто бы мог подумать, что в Советском Союзе есть рок-музыка…

Увидев, как Борис отреагировал на подаренный ему красный Stratocaster, и помня переходящее в восторженную улыбку изумление на его лице, я преисполнилась решимости добыть для своих новых русских друзей побольше нужных им инструментов. Не успев даже толком приехать домой, я, как лыжник, приземлившийся на вершине горы, сразу помчалась дальше. Лихорадочно пытаясь подготовиться к следующей поездке, я опять пошла работать в турагентство, в то же время стараясь наладить контакты с американскими компаниями музыкального оборудования и обзавестись за короткое время достаточным количеством инструментов. Я также начала переговоры с фирмами грамзаписи об издании музыки Бориса. Дэвид Уайдерман, улыбающийся блондин, менеджер гитарного центра в Голливуде, где я на деньги Боуи покупала для Бориса Stratocaster, познакомил меня с нужными людьми, в числе которых был Даг Баттлман, самый крутой и свойский парень в Yamaha, и Дэн Смит в Fender.

Вернувшись из второй поездки в СССР в августе 1984 года, я переговорила с бессчетным количеством людей. У нас с Джуди накопилась гора фотографий и несколько пленок с музыкой «Аквариума», которые мы при выезде запихивали как можно дальше вглубь чемоданов, моля бога, чтобы их у нас не конфисковали. Огромное количество американцев были об СССР такого же мнения, как и я, еще полугодом раньше. Никто, в том числе и руководители фирм грамзаписи, не могли поверить, что люди типа Бориса Гребенщикова или Виктора Цоя могли существовать. Я собиралась отдернуть занавес и показать им кусочки Страны Чудес.

Уже самые первые встречи показали, что особенно упрашивать никого не придется: все понимали, что я наткнулась на что-то необыкновенное. Люди хотели помочь, хотели увидеть побольше этого волшебного странного мира. Пользуясь этим неподдельным интересом, я выпрашивала все больше и больше инструментов. За считаные недели мне удалось добыть синтезатор для Сергея Курёхина; светившийся, как зимнее солнце, белый Strat для Юрия и четырехдорожечный микшерный пульт. В Capitol Records мне даже подарили сияющую золотом пластинку «Битлз» в рамке для «Человека-Битлз» Коли Васина с выгравированным на табличке под ней его именем.

– From me to you! – произнесла я, вручая Коле подарок.

– Hey, Jude! – ответил он, сжимая в руках блестящий желтый диск, со смешанным чувством восторга и изумления на лице. – Here comes the sun!

Третье появление в холодном, залитом флуоресцентным светом зале прибытия в ноябре 1984 года было таким же малоприятным, как и первые два. На этот раз, правда, я передала Борису, что первые три с половиной дня тура я проведу в Москве, и он ответил, что встретит меня там. Обгоняя на пути к паспортному контролю и таможне утомленно бредущих после бессонной ночи остальных пассажиров, я уже чувствовала проникающее ко мне сквозь стены его тепло.

В Москве Борис повел меня на «официальный» концерт. Как он уже говорил мне, за готовность представлять свои тексты цензуре и согласие играть там и тогда, где и когда им это будет позволено, «официальные» группы могли неплохо зарабатывать себе на жизнь и даже приобрести «официальную» известность.

«Продались…» – презрительно отзывался о них Сергей Курёхин. Поставить славу и преуспеяние выше творческой свободы было в его глазах признаком моральной деградации и профанации искусства.

Играла самая известная официальная рок-группа страны «Машина времени». Ее лидер Андрей Макаревич был одним из ближайших друзей Бориса.

– Андрей обожает «Битлз», – сообщил мне Борис, когда мы входили в зал.

– Он начал играть песни западных рок-групп в Москве в 70-е, так же, как мы это делали у себя в Ленинграде. Но так как в столице подпольным группам существовать труднее, Андрей на время переехал в Ленинград, и мы практически одновременно стали писать песни по-русски. Так и подружились.

– Почему же он решил подписать официальный контракт?

– Предложили нам обоим. Я отказался, но он хотел выступать, к тому же это еще и приличный заработок, вот он и согласился.

– Он прекрасный музыкант, и я уважаю его талант. Ну и, не забывай, он мой друг. Нам всем в этой стране приходится идти на компромиссы.

«Машина времени» выступала в огромном – тысяч на десять зрителей – концертном зале. Публика вежливо зааплодировала, приветствуя вышедших на сцену в строгих костюмах музыкантов. Вместо памятной мне по Ленинграду дикой, необузданной энергии подпольного концерта здесь царила задавленная, вялая атмосфера. Никто не вскакивал с мест, не испытывал или не проявлял ни малейшей страсти. Андрей на самом деле был прекрасный музыкант, но все выглядело и звучало приглаженным и зажатым. Группа играет песню, публика вежливо аплодирует, Андрей говорит несколько слов. Опять песня, опять аплодисменты, опять несколько слов. Я почувствовала себя белкой, бесцельно крутящейся в никуда не едущем колесе.

Где-то в середине концерта у гитариста группы лопнула струна. Все остановилось и замерло. Никто – ни группа, ни тысячи зрителей, ни Андрей, ни Борис, ни я – практически не двигался. Это был концерт статуй, в почти мертвой тишине дожидавшихся, пока гитарист под прицелом тысяч глаз спокойно заменял лопнувшую струну.

– Что происходит? – шепотом спрашиваю я у Бориса. – Почему остальная группа не импровизирует или не сыграет другую песню?

– Нельзя. Каждая секунда концерта расписана, – отвечает он, не сводя глаз с пальцев гитариста, наконец-то сменившего струну и сейчас неспешно настраивавшего гитару. – Отступать от заранее расписанного порядка нельзя.

Несмотря на зажатую реакцию публики, мне было тем не менее очевидно, что Андрей и его группа – настоящие звезды. Неподдельный интерес слушателей и их терпение во время долгой замены струны лишь подтвердили преданность поклонников своим кумирам из этих официальных групп. После концерта мы с Борисом отправились к Андрею домой, и я была поражена, насколько огромной и роскошной оказалась его квартира. Высокие окна выходили на широкий проспект, во множестве комнат жили только он сам и его семья – разительный контраст с тесным коммунальным жильем Бориса и других неофициальных рокеров.

Андрей был предельно мил, и с самого начала было ясно, что между ним и Борисом существует глубокая внутренняя связь. И хотя о чем они говорили, я не понимала, этот блаженный вечер крепко засел у меня в памяти: голова моя на плече Бориса, он курит свой любимый «Беломор», отчетливый запах пропитывает мне волосы и одежду, а мелодичный диалог двух музыкантов звучит как продолжение их песен. Я не раз замечала, что, стоит мне просто оказаться рядом с Борисом, как я погружаюсь в какую-то магию, как будто внезапно наступает лето, цветы распускаются тысячей ярких красок, непогода отступает.

Через пару дней мы вновь встретились с Борисом уже в Ленинграде. Он пригласил нас с Джуди на серию домашних концертов: несколько музыкантов в набитой битком комнате, в которой, несмотря на тесноту, царят музыка и улыбки. Комнаты в старых коммунальных квартирах довольно большие, и в них, как сельди в бочки, втискивались свыше сотни благоухающих потом рок-фанов. Борис со своей гитарой играл в сопровождении скрипача, виолончелиста или басиста. И вновь я поняла, как многого была лишена все эти годы в Америке, как будто сердце мое было лампой, не включенной в сеть. А эти музыканты – они источали электричество.

До прибытия Бориса и его музыкантов хозяева пускали по кругу старую шапку, в которую зрители складывали деньги для артистов. Если денег в шапке не оказывалось, что случалось, к моему удивлению, довольно часто, группа играла просто за выпивку. Совершенно очевидно было, что для андеграундных групп, таких как «Аквариум», деньги были не главным. Борис, Виктор и все остальные, с кем я встречалась, играли потому, что любили это делать, потому что они дышали этим, потому что ради этого они утром просыпались и вставали с постели. Я видела, что в такие моменты, когда сердца и души их выливались через голоса и инструменты, они были свободны и счастливы, избавлены от всех тягот, которые гнетут нас остальных.

После концерта мы все вместе, с Борисом и группой, сомкнув руки, шли километр-другой на пронизывающем ноябрьском ветру до трамвая или метро. Меня всегда поражало, что Борис, знаменитый рок-музыкант, способный одним прикосновением к гитаре вызвать восторг толпы поклонников, должен был холодными зимними вечерами добираться домой на общественном транспорте. Я думала об упущенных ими возможностях, ночами не могла заснуть, прокручивая в голове мысли о том, как «Аквариум» и «Кино» должны записывать и выпускать пластинки, ездить на гастроли, появляться на телевидении.

Такими бессонными ночами я также пыталась разгадать то поразительное соотношение, которое сложилось у русских между деньгами, свободой и концепцией времени. Я видела, что мои друзья-рокеры больше всего на свете ценили свободу, гнались за этим ощущением и схватывали его в короткие мгновения концерта в крохотной квартирке, в то время как остальные только и могли, что твердить мне на своем ломаном, с сильным акцентом, английском: «Хочу быть свободным, как ты». Помню, я пыталась им объяснить, что за свою свободу американцы платят высокую цену, вкалывая на ипотеку, студенческие займы и отчисления в пенсионные фонды. Свободный доступ к капиталу и имеющиеся у них якобы возможности вынуждают американцев планировать надолго вперед и в погоне за золотым закатом, как те самые ковбои, каковыми многие из них на самом деле являются, упускать моменты, в которые можно по-настоящему жить. В Советском Союзе нельзя было взять деньги в кредит, поэтому не было нужды планировать или экономить. Все случалось как случалось: еда, наркотики, смех, ссоры, любовь. Если я дам Борису сто долларов, он потратит их в тот же день. Если я дам ему десять бутылок водки, он соберет друзей и устроит веселую вечеринку прямо тут же, в дождливый и нерадостный вечер.

После одного из таких домашних концертов мне удалось вновь поговорить с гитаристом «Кино» Юрием Каспаряном. Виктор Цой со своей неизменной улыбкой опять стоял между нами и переводил.

– Сможешь еще разок оторваться от группы? – спросил меня через Виктора Юрий.

– Пока мне это удавалось, – кокетливо ответила я, не в состоянии оторвать глаз от Юрия.

– Мы завтра едем в Пушкин, пригород Ленинграда с огромным дворцом и прекрасным парком. Поехали с нами. – К словам Юрия Виктор добавил и несколько своих: «Его называют советский Версаль».

– Лучше, – сумел вставить слово по-английски и Юрий. Будто бы меня нужно было уговаривать.

– С удовольствием, – сказала я, обратив внимание на небольшую родинку у него на подбородке и его высокие скулы. – В котором часу вы нас с Джуди подберете?

Мы едва могли сказать друг другу несколько слов, но я чувствовала, что все больше и больше влюбляюсь в Юрия. Между нами сложилась мгновенная связь, странное слияние энергий, от которого у меня перехватывало дыхание, а он в ответ лишь весело улыбался. Пушкинский парк стоит на воде, и мы с ним взяли напрокат небольшую гребную лодку на двоих. Мы вылавливали и вновь бросали в воду проплывающих мимо нас резиновых уточек и игрушечные лодочки, кривлялись, смеялись и дурачились, при каждой крохотной волне делая вид, что лодка переворачивается, и, хохоча, притворялись, будто падаем в воду, хватая друг друга за руки и ноги. На обгоне идущей рядом с нами лодки Джуди Юрий вдруг придвинулся плотно ко мне, и наши глаза встретились. Его поцелуй оказался таким же, как плещущаяся вокруг нас вода и русский воздух: прохладный, мягкий и бодрящий.

«Да, вот это, пожалуйста», – произнес мой мысленный голос, как много раз до этого мой реальный голос произносил эту фразу при выборе очередной поездки или очередного инструмента. И вот опять мне хочется произнести эти слова, пока его челка застилает мне глаза, а руки сжимают лицо: «Это именно то, чего я хочу».

Нет, теперь меня не удержат никакие запреты, никакие таможенные ограничения, никакая ненависть к России.

Глава 7
Волк и Феникс

Ничего похожего на работу с Сергеем Курёхиным, Капитаном, мне в жизни не приходилось испытывать. В детстве я профессионально занималась гимнастикой, и наш тренер, суровый, неулыбчивый австриец, постоянно орал на нас, девочек, и больно шлепал по ногам за любое неверное движение. Домой я приходила с красными пятнами на бедрах и израненным самолюбием. Сергей гонял меня прямо из-за рояля. В его щенячьих глазах на гладко выбритом, матового цвета лице отражались пьянящая душа и мысли, угнаться за которыми было невозможно. Голос мой взлетал куда выше, чем когда-то тело на разновысоких брусьях или перекладине. Но, в отличие от гимнастики, каждая минута занятий с Сергеем доставляла мне подлинное удовольствие. У него был острый ум, а от мелодий его у самого Шекспира пошли бы мурашки по коже.

Я уже видела его на безумном концерте в подвале старого заброшенного дома и в роли клавишника в составе «Аквариума». Но с каждым новым приездом мне становилось все яснее и яснее, что я даже и близко не подошла к пониманию его гения. И хотя немного было в ленинградском андеграунде групп, в которых Сергей не играл или которые не продюсировал, больше всего он, наверное, известен как лидер «Поп-Механики» – безумного сборища разношерстных музыкальных пиратов, в которое было навалено все: джаз, рок, классика, авангард. Сергей дирижировал не палочкой, как обычный дирижер, а всем телом, размахивая руками, дергая головой и совершая гигантские прыжки. Он представлял собой неистощимый поток энергии, дерзкий, яркий и заливающий светом все вокруг. Концепции времени для него будто не существовало.

«Мы проводим нечто, – проговорил он однажды раздумчиво в разговоре на эту тему, – сами пока не понимая, что это, собственно, такое». Жизнь для него была как безлимитная кредитка.

В те дни мы часто проводили время втроем: Сергей, Борис и я. Сергей садился рядом со мной, мы сплетали ноги, а руки он закидывал мне на плечи. Так, удобно устроившись в его объятьях, я смотрела, как Борис пытался переключить каналы на огромной коробке старого телевизора. Я была потрясена, увидев, что работает только один канал, по которому передавали выступление хора юных пионеров. Вид этого унылого размытого черно-белого изображения показался мне логическим объяснением всплеска творчества и креативности этих ребят: ничто не отвлекало их от дела. У нас в Штатах американская мечта утонула в многочасовых бессмысленных просиживаниях у телевизора за разогретым в микроволновке ужином, но в Советском Союзе людям приходилось самим себе придумывать развлечения. Я взглянула на Сергея: в глазах его мелькали тайные мысли и песни, дожидающиеся возможности вырваться наружу. Чтобы разжечь внутри себя огонь, он не нуждался ни в телевизоре, ни в алкоголе, ни в наркотиках: внутри него и так пылало пламя вдохновения, которого хватило бы на тысячу человек.

«Джо», – произносил он, чтобы привлечь к себе внимание, а затем начинал пищать или выть, как волк. Из него, как из вулкана, бурными потоками выплескивалась энергия.

«Пошел ты…» – сквозь зубы цедил он любому, кто грозил запретить концерт, пытался угрожать его друзьям или втянуть его в какие-то правила и распорядки, когда он устраивал выступление прямо на улице без официального разрешения.

Сергей регулярно подшучивал надо мной, ставя меня нередко в неловкое положение. Ему ужасно нравилось, когда мы с Джуди вдруг обращались к незнакомым людям с чем-то малоприличным. Первая фраза, которой он меня обучил, была «болшой колбаса». Мы постоянно произносили ее друг другу, она стала для нас своего рода вербальным талисманом, и мне нравилось видеть, как он заливается от хохота, когда я вдруг прокричу ее на всю забитую людьми квартиру или прошепчу ее ему на ухо. На приемах в западных консульствах – французском, шведском, американском^[36] – он подговаривал нас подойти к дипломатам со словами, которые, клялся он, были традиционным русским приветствием. Нам было ясно по его едва сдерживаемой улыбке и задорному блеску в глазах, что учит он нас чему-то неприличному, но все равно мы делали, что он просил: потому, что это было весело, и потому, что это был Сергей. Он тихо отходил в сторонку и с гордостью наслаждался видом поперхнувшихся от изумления дипломатов, с вежливой улыбкой на устах и с паникой в глазах пытающихся сообразить, как им лучше всего реагировать на высказывания типа: «Поцелуй меня, дурак» или «Отсоси у меня сейчас».

Было бы неверно, однако, предположить, что все сводилось к словесной эквилибристике и рискованным малоприличным шуточкам. Превозмогая языковой барьер, мы писали вместе песни. Он, сидя за фортепиано, придумывал оригинальную мелодию и тут же своим мягким, ломким фальцетом, как выброшенный за дверь кот, напевал состоящую из импровизированной звуковой тарабарщины вокальную партию. Я записывала это все на свой Walkman и увозила домой, где придумывала к этим мелодиям английский текст и записывала готовую песню в лос-анджелесской студии. Он не уставал восхищаться качеством того, что может дать американская студия, а я не уставала восхищаться качеством того, что был в состоянии продуцировать его талант и его мозг. Он гордился тем, что делает собственную музыку, а не только «жалкие подражания Западу». К каждой песне он подходил со всем тщанием, отрабатывая тон, ритм, крещендо. Он хотел сделать то, что до него никто не делал.

«Джо!» – начинал он. За этим следовали неустанные попытки научить меня петь в разных стилях и в разном темпе, требования выйти из привычной зоны комфорта и из того, что я слышу у себя в голове. Ни один курс вокала или мастер-класс по технике написания песен в лучшей консерватории не могли бы дать мне то, что дал Сергей.

Как признанный классический и джазовый пианист, он мог выступать в «официальных» залах, огромные массивные двери которых были закрыты для других рокеров. В один из первых своих приездов я побывала на его выступлении в концертном зале в Ленинграде. Он сидел за роялем на двух поставленных под прямым углом друг к другу стульях, с прижатым к груди саксофоном. Кроме него, в концерте принимали участие знаменитая цыганская певица Валентина Пономарева^[37] и саксофонист Владимир Чекасин^[38].

Он играл, полностью погруженный в музыку, колотя не только по клавишам, но и по установленному рядом барабану, а иногда отшвыривая этот барабан ударом ноги в дальний угол сцены. Его завораживающие пассажи заполняли все пространство. Забитый до отказа зал слушал в благоговении, и власти оставляли его в покое. Что-то было в Ленинграде, более расслабленном и свободном, чем Москва, что позволяло ему процветать в этом городе, несмотря на последовательное исключение за нонконформизм и хронические прогулы во всех музыкальных учебных заведениях, в которых он учился^[39].

«Я очень высокого мнения о своих способностях», – сказал он мне однажды в интервью. Сергей знал, что он лучше многих других, но все равно относился ко всем нам с любовью.

Для меня он всегда был родной душой, особенно когда мы сидели тесно прижавшись друг к другу, как лучшие друзья. Для других он был «Капитан», но я всегда называла его «Папа» – за уверенность, эрудицию и авторитет и за то покровительство, которое он оказывал мне в моих поисках. Он был лидером не только своей безумной «Поп-Механики», но и нас всех: невероятной силы личность и острый взгляд пробуждали во всех вокруг неутолимый голод все новой и новой музыки, музыки, музыки.

«Джо», – как всегда, начал он как-то со своей неизменной улыбкой и таким же неизменным рыком. Оказалось, что рык означает приглашение мне в следующий приезд принять участие в «Поп-Механике». Я несколько раз выходила с ними на сцену, колотя по барабанам, подвывая бэк-вокал и прыгая, как сумасшедшая, в высоких военных сапогах и с ярко-красной губной помадой на лице. Находиться на одной сцене с ним было кайфом, не сравнимым ни с каким наркотиком. Это было как получить входной билет в самый разнузданный и крутой клуб на свете. В какой-то момент он вдруг поворачивается ко мне и говорит: «Спой-ка Turn Away». Это была одна из тех песен, что мы написали вместе. То, что получилось, с записанной мною студийной версией ничего общего не имело: он сильно замедлил темп и превратил песню в мощную, энергичную композицию, пронзительное слияние джаза, классики и рока. Я пела ее раза три-четыре на концертах «Поп-Механики», главным образом в рок-клубе и в последний раз в 1988 году в гигантском СКК^[40]. В глаза мне били разноцветные прожекторы, Сергей носился вокруг, как взмывший в небо воздушный шар, меня просто трясло от возбуждения. Ничего подобного я никогда в жизни не испытывала.

Дома я всегда ужасно боялась матери – ледяной красавицы, обладавшей при этом горячим нравом, способным в любой момент взорваться от проделок трех строптивых дочерей. В результате большую часть жизни я старалась не высовываться и вести себя по мере возможности послушно в надежде, что именно я стану объектом материнской щедрости и привязанности, пока на старшую сестру обрушиваются крики и проклятия, а Джуди тихо плачет под столом. Сергей пробудил во мне вкус к никогда прежде не испытанной и ничем не сдерживаемой свободе, и я наслаждалась тем безумством, которое он, как лесной пожар, распространял на весь андеграунд. Раз попав в этот круговорот, ты чувствовал, что не можешь и не хочешь из него выбраться, и я сломя голову ринулась в это неизведанное и ничем не скованное пространство, в которое нас зазывал Сергей с одной целью – показать, насколько большими и свободными мы можем в нем оказаться.

Одним из моих любимых представлений «Поп-Механики» в рок-клубе стало не то, в котором я пела, а то, в котором Сергей в полный рост продемонстрировал искусство художественного перформанса. Музыканты всех разнообразнейших стилей и видов музыки, художники, модели, мимы носились по сцене вместе с обделавшейся от страха лошадью и козлом, в обнимку с которым выплясывал свой безумный танец Африка, – в мини-юбке, с розовыми волосами и длинными серьгами. Сияние от него освещало весь зал. Сергей каким-то образом умудрялся руководить всем этим хаосом и превратить сборище резвящихся юродивых в цельную картину, сам при этом непринужденно разгуливая по сцене и чем дальше, тем более откровенно забавляясь происходящим. Происходящее было весьма характерным – Сергей и Африка беспрестанно испытывали систему на прочность, выявляли экспериментальным методом, как далеко они могут зайти в своих безумствах.

Сразу после того концерта Африку арестовали. Сам внешний вид его – переливающийся всеми цветами радуги дрэг-квин – был бесстыдной пощечиной зажатым и бесцветным облику, одеянию, взглядам и морали гебистов. Ему сказали, что его наряд позорит Советский Союз, но Африка был такой, какой он был: молодой, полный энергии и творческой дерзости, беззаветно преданный тому, что он делает, и совершенно не готовый ни извиняться за свои проделки, ни тем более отказываться от них в будущем. В группе «Новые художники» он был своего рода темным гением. Я соглашалась, когда слышала разговоры о сходстве его метода с провокационным гением его старшего американского современника и ментора Энди Уорхола. Работы Африки были насыщены советской символикой, призванной привлечь внимание и спровоцировать споры.

К арсеналу постоянно привозимых из Америки музыкальных подарков добавился теперь и арсенал подарков художественных: одежда, аксессуары, краски, холсты. В качестве благодарности художники дарили мне свои работы, которые я правдами и неправдами вывозила из страны.

«Это детские рисунки и картинки», – ничтоже сумняшеся говорила я таможенникам, с брезгливой гримасой рассматривавшим похожие на граффити работы моих новых друзей.

Они и вправду были почти детскими: яркие, красочные, брызжущие фантазией. Как неофициальные художники, «Новые» не имели доступа к настоящим качественным материалам и пользовались самыми примитивными подручными средствами: пластиковыми занавесками для ванн, шторами, кусками дерева и разноцветными футболками. Юфа^[41], странный режиссер киноандеграунда с вечной улыбкой и пронзительным взглядом, своей допотопной восьмимиллиметровой кинокамерой снимал зловещие и в то же время невероятно смешные немые короткометражки, в которых покрытые с ног до головы грязью, кровью и шрамами «актеры» носились, как дикие звери, по заснеженным ленинградским окрестностям. Тимур Новиков, Евгений Козлов, Иван Сотников, Кирилл Хазанович, Густав Гурьянов, Африка, Олег Котельников, Андрей Крисанов и другие их друзья-художники творили то, что им подсказывала душа. Набор всевозможных самых неожиданных художественных материалов, которыми они пользовались, был так же неограничен, как их инстинкты. А потом они анализировали работы друг друга. Тимур Новиков и Иван Сотников придумали и сконструировали «утюгон» – то самое странное сооружение, что я видела на концерте Сергея в подвале, куда нас в самый первый приезд привел Борис. Утюгон представлял собой стол со снятой крышкой, к раме которого на проволоке подвешены железные утюги и гири. К металлу подключены звукосниматели, на проволоке и гирях играют смычком или барабанными палочками. Звук получается как у настоящего синтезатора.

Они писали и записывали авангардные музыкальные композиции, ставили совершенно сногсшибательные постановки и перформансы. В качестве образца для подражания у них в головах сидел Владимир Маяковский^[42]. Густав^[43], выглядевший как воплощение Маяковского, был барабанщиком в «Кино», и именно его видение во многом сформировало уникальный внешний облик и стиль группы. В то же время это был человек с невероятно трудным характером. Вечно чем-то недовольный перфекционист, он был одним из немногих встреченных мною русских, который мог взорваться чуть ли не на пустом месте. В разгар репетиции «Кино» он мог отшвырнуть палочки, как будто это были ядовитые змеи, и выбежать из комнаты. Поводом для такой вспышки могла стать остальными и вовсе не замеченная мелочь.

Однажды мы оказались с Густавом вместе на заднем сиденье автомобиля, и он вдруг спросил у меня, не соглашусь ли я стать его девушкой. Я ответила, что прекрасно к нему отношусь, но в не таком смысле. Он был настолько расстроен, что тут же выскочил из машины и несколько дней со мной не разговаривал. Однако за этой вспыльчивой натурой таился искренний и добрый характер. Он, Виктор и Юрий были невероятно близки друг другу и как музыканты, и как друзья, и его обостренный талант играл решающую роль в группе. На многочисленных видео, которые мы с Джуди снимали, он может быть и мрачно-недовольным, и весело танцующим рядом со мной – как обычно, с оголенным торсом, а то и вовсе в трусах, с живыми, смеющимися глазами.

Как и их кумир Маяковский, все «Новые художники» были убежденными новаторами в творчестве. Они собирались и творили для себя и для своих друзей прямо на полу огромной комнаты в старом заброшенном здании, квартиру в которой Тимур каким-то образом сумел для них заполучить в качестве мастерской и в которой не было ничего, кроме притащенных ими материалов и пары случайных стульев. Я не уставала поражаться упорству и самоотверженности этих парней, готовых без остатка вкладывать свое время, сердце и душу в процесс создания, нимало не заботясь о конечном результате. Их не волновали ни деньги, ни зрители: то, что они делали, они делали исключительно из любви.

Однажды Тимур и Африка подвели меня к огромной, громоздкой картине, на которой был изображен злодейского вида, весь скособоченный человек в темных очках. Картина полностью закрывала высокое, как это было свойственно старым ленинградским домам, окно. Они отдернули холст и показали мне на другой стороне улицы массивное здание, с отраженными на нем лучами заходящего солнца.

– Здание КГБ^[44]. – Они быстро возвращают холст на место, а в глазах светится озорной огонек, будто, задернув картину-штору, они возвели непреодолимый барьер между своим бунтарским поведением и возможным осуждением его со стороны государства. Да уж, подумала я, нашли себе местечко для мастерской…

А еще «Новые художники» были одержимы Юрием Гагариным, знаменитым советским космонавтом, впервые облетевшим Землю на космическом корабле в 1961 году. Я находила у них много общего с Гагариным: так же, как и он, они были устремлены в будущее. Бледное, с неодолимым магнетизмом лицо Тимура выдавало в нем неброскую космическую силу, не считаться с которой было невозможно. По-английски он не говорил, но даже просто глядя на него, я не могла не чувствовать невероятную культуру, глубину и озорство его натуры. Лица на его замечательных портретах и автопортретах навсегда врезались мне в память.

Однажды зимой мы с Тимуром, Африкой и Джуди отправились на каток где-то на окраине Ленинграда. Джуди вела нашу взятую напрокат «Ладу» по обледенелым дорогам. Я сидела не пристегнутая рядом с нею впереди, развернувшись с видеокамерой в руках лицом к заднему сиденью, и снимала приплясывавших, кривлявшихся и корчивших рожицы под несущуюся из динамиков музыку Африку с Тимуром. Вдруг Джуди напугал заерзавший на скользкой дороге грузовик из соседнего ряда, и она резко ударила по тормозам. Мы врезались в грузовик, дешевый корпус нашей «Лады» захрустел вокруг нас, как песочное печенье. Мы выбрались на дорогу – бледные от страха, с головной болью и огромным багровым кровоподтеком на лбу и на лице Тимура. Оставив разбитую машину на заснеженной дороге, мы кое-как на попутках добрались до Ленинграда, едва обменявшись несколькими словами. С тех пор, на всем протяжении моего пребывания в Ленинграде, нас с Тимуром связывал этот поставивший нас на грань смерти случай, глубокое общее осознание недолговечности нашей жизни. Как бы высоко мы ни возносились, где-то там, за пределами нашего воображения, простирается огромная и непостижимая вселенная.

Африку же, как всегда, свалившиеся на него невзгоды трогали мало. Будь то арест или автомобильная авария, у него была невероятная способность отряхнуться и тут же двигаться по жизни дальше. Его мальчишеская внешность и тощая неуклюжая фигура были такими же вызывающими и несуразными, как и его прозвище. Он любил привлекать к себе внимание, был готов по просьбе Сергея выволочить на сцену и взвалить себе на спину козла. Для нас с Джуди он стал проводником по андеграунду, изо всех сил стараясь показать нам как можно больше за те короткие дни, что мы проводили в России. И в Москве, и в Ленинграде он водил нас по местам, куда иностранцы никогда в жизни не могли бы попасть. В обоих городах он был своим, знакомил нас с художниками, поэтами, музыкантами, ядерными физиками и подпольными кинематографистами. Он обладал бесчисленным количеством связей, был со всеми дружелюбен и прекрасно относился к людям. Просматривая сейчас сделанные тогда нами фотографии, я вижу, что Африка был всегда рядом, обнимая меня за плечи, а его заразительная улыбка – светлое пятно на черно-белом снимке.

Глава 8
Tsoi Song

Юрий, Виктор и я были неразлучны, как три мушкетера.

Нам ужасно нравилось проводить время вместе. Мы болтались по городу, бездельничали, слушали музыку или горланили песни, пока не надрывали себе связки. Они познакомили меня с новыми английскими группами, которые они у себя в России откапывали еще до того, как те проникали в Америку. Любимой песней Виктора была Love Cats группы Cure, которую он ставил на бесконечный повтор вместе с How Soon Is Now группы Smiths и She Sells Sanctuary и Nirvana группы Cult.

«Every day, Nirvana» («Каждый день нирвана») – подпевала я, заглушаемая ответным воплем Юрия и Виктора в унисон: Every day, Joanna! Они были моим солнечным затмением: наложившиеся друг на друга два светила, благодаря которым я чувствовала себя в центре вселенной.

Из нас троих больше всего дурачиться любил Виктор. Затянувшись сигаретой, он втягивал губы и щеки вовнутрь до тех пор, пока лицо его не превращалось во впадину и на нем оставались только огромные выразительные глаза. Правильное русское произношение требовало рокочущего звука «р», который мне никак не давался. Виктор придвигался ко мне вплотную и, как мчащийся на огромной скорости мотоцикл, рычал мне прямо в ухо: «Р-р-р-р-р!». Я пыталась рычать в ответ, пока оба мы не валились на пол от истерического хохота. Он хитроумно избежал армии, проведя несколько недель в психиатрической клинике, после чего был признан негодным к службе. Он обожал Брюса Ли и постоянно принимал те или иные позы кунг-фу, будто был готов в любой момент поразить меня каким-нибудь новым приемом. Глаза его – глубокие, светящиеся, столь редкие для Ленинграда азиатские глаза, доставшиеся ему от дедушки-корейца, – при этом хитро улыбались одними уголками.

Было в нем и нечто темное, монументальное – таинственная фигура, являвшаяся зрителю на концертах. Это не был только внешний облик, который он, сходя со сцены, скидывал, как костюм; это была глубоко укорененная в нем сущность русского человека.

«У каждого человека время от времени появляется чувство, что он живет в клетке, – сказал он мне как-то, отвечая на вопрос о том, для кого он пишет свои песни. – В клетке ума. Ты хочешь найти из нее выход… человек живет и не может найти путь освобождения от того, что останавливает, что гнетет его». Он хотел показать этот столь нужный людям выход, хотел, чтобы его музыка стала дверью в более светлый мир.

– Ну а где для тебя проходит граница между написанием песен и их исполнением? – спрашиваю я. – Ты сначала автор, и лишь потом исполнитель?

Он покачал головой и подался вперед в своем кресле.

– Для меня написание песни и ее исполнение неразделимы. Иногда песня пишется прямо на концерте.

Вдумчивый, интуитивный человек, он подпитывался витающей вокруг энергией. Он ничего не делал только для себя, всегда еще и для людей, которых он любил и с которыми был рядом. Вспоминаю, с каким удовольствием он ел в московском ресторане «Пекин». Он любил азиатскую кухню, и ему нравилось находиться рядом с людьми, внешне похожими на него. Советским гражданам было не так легко попасть в величественное, сталинского ампира, здание гостиницы «Пекин», но Африка, разумеется, и такие проблемы решал без труда.

Еще от многих других русских Виктора отличало умение смотреть на звезды и строить планы на будущее. Мы с ним часто мечтали о том, что нам хотелось бы сделать, воображали, в какие места мы хотели бы отправиться. Он хотел приехать в Америку и побывать в Лос-Анджелесе, мы уже даже в деталях планировали поездку в Диснейленд, вплоть до того, на каких горках и аттракционах он будет кататься. Я всю свою жизнь прожила в Калифорнии, и для меня она уже утратила свое первозданное, лучезарное обаяние. Виктор заставил меня вновь ощутить, насколько мне повезло родиться и вырасти в Городе Ангелов.

Больше всего в Викторе меня, однако, поражало то, с какой неловкостью он воспринимал свою нараставшую, как снежный ком, славу. Он был обычный парень, которому трудно было признать в себе магического, полного тайны музыканта. Записи «Кино» все шире и шире распространялись по стране, а он все больше и больше удивлялся, что люди слушают его музыку, и поражался, что его узнают на улице. Однажды в булочной мы стояли в очереди за хлебом, и вдруг за окном собралась толпа, стекло даже запотело от дыхания людей, пытавшихся разглядеть его. Когда мы вышли на улицу, на него набросились с просьбами об автографе, хотели пожать руку, дотронуться до его темных волос и даже смущенного, напуганного лица. Виктор не понимал, как реагировать, мы побежали, свернули в ближайший переулок, слыша за собой приближающиеся шаги и крики поклонников. Он все это время хихикал, не в состоянии осознать, что все эти люди были очарованы им – простым, скромным парнем. Именно эта его скромность делала дружбу с ним столь легкой и приятной.

– Виктор, а кем ты работаешь? – спросила я как-то.

– Да нет, в котельной в жилом доме. – Утрированными жестами он живо изобразил, как зашвыривает лопатой уголь в печь. – Хорошая работа. Занят я там не очень много, и время для музыки остается.

Я замолчала в недоумении, пытаясь совместить в сознании этот допотопный, казалось, уже давно ушедший в прошлое род занятий с моим в высшей степени современным другом. Наконец спросила:

– Вообще-то иностранцам нельзя, но я тебя протащу.

Работал он в темном подвале без окон, с тяжелым спертым воздухом, швыряя лопатой уголь в огромную, грохочущую печь. Выглядело это как картинка из XIX века. Место это получило прозвище «Камчатка»^[45] в честь полуострова на Дальнем Востоке, и, глядя на напряженные мышцы Виктора и вырывающийся из жерла печи горячий черный дым, я и в самом деле почувствовала себя на краю света.

– Однажды спускается к нам в Камчатку старик, – рассказывает он мне тем временем. – И сразу начинает возмущенно орать: «Холодно в квартире! Как вы тут работаете?!» Я поворачиваюсь, и он меня узнает: «Погоди-ка, – говорит. – Ты ведь Виктор Цой? Знаменитый певец? А чего ты тут работаешь?» Я только рассмеялся в ответ.

– Вот и я о том же! – говорю я Виктору, повторяя тот же вопрос: – Чего ты тут работаешь?

– Нормально, – отвечает он. – Мне здесь нравится. Я чувствую, что стою на земле.

Такого рода саморефлексия, погруженность в себя не мешали Виктору быть чрезвычайно внимательным к другим человеком. Однажды на репетиции «Кино» ребята не на шутку разошлись: Виктор прыгал по сцене, размахивая проводом с микрофоном прямо у усилителя, который от этого «завелся» и стал противно верещать. Густав из всех сил колотил по барабану одной палочкой – вторую у него отнял Африка, который носился с нею по всей сцене и наносил удары по всему, на чем остановится его взгляд и до чего дотянется его рука. Виктор решил Африку со сцены столкнуть – все в состоянии безумного веселья – и Африка, запрыгивая обратно, сшиб ногой кусок деревянного обрамления сцены. В конце длинной репетиции, пока все со смехом и шуточками собирались, Виктор с выбитым Африкой куском дерева в руках подошел к поврежденному углу сцены и – у меня это зафиксировано на видео – аккуратно привел все в порядок. Как бы безумно он себя ни вел, а бывало и такое, он никогда ничего не разрушал и никому не вредил. Как человек, выросший под неусыпным оком матери «миссис Манеры», я всегда была потрясена безукоризненной учтивостью и обходительностью Виктора по отношению ко всем и ко всему.

Он каким-то шестым чувством всегда понимал, когда я испытывала неудобство или неловкость. Он бросал на меня взгляд и вопросительно поднимал брови: «Ты в порядке?». На выступлениях «Поп-Механики» я ловила его взгляд и видела, как он мне подмигивает с лукавой искоркой в глазах: «Не кайф ли? Круто, правда? Смотри, как нам повезло!» Пока остальные самозабвенно и, едва переводя дыхание, дули в трубы, колотили по барабанам, дергали за струны и носились по сцене, мы с ним всегда ухватывали мгновение осознать, какой прекрасной жизнью мы живем. Где бы я ни оказалась вместе с Виктором – в набитой людьми квартире или в концертном зале – даже в окружении незнакомых людей я никогда не чувствовала себя одиноко.

Мы втроем – Виктор, Юрий и я – написали песню, которая впоследствии стала известна как Tsoi Song (Ye man). В жутко холодную ленинградскую ночь после какой-то вечеринки мы оказались на улице, пытаясь поймать такси. Было темно, а температура опустилась, наверное, до сорока градусов мороза. Я уже не ощущала ни рук, ни ног, ни лица, чуть не плача от холода, пока ледяной ветер пробирался сквозь все слои одежды и пронизывал тело вплоть до костей. Виктор прятал меня в свои объятья и все убеждал меня думать о каком-то теплом месте. Юрий делал то же самое. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, чуть не касаясь носами.

– Представь себе, что ты на Ямайке, и подумай, что ты там делаешь, – говорит Виктор. Я представила себе мягкий теплый белый песок, лазурное море, светящееся под лучами жаркого солнца, и стала сыпать словами и образами.

– Ye man, – одобрительно отзывались на каждую мою идею Юрий с Виктором. – Ye man, – они подыгрывали мне, говоря о жарких тропических островах, где солнце никогда не заходит и океан журчит теплыми волнами.

Мы тут же придумали регги-бит, слова наши превратились в текст песни, а ритм – в ее мелодию. Так и родилась моя песня Tsoi Song (Ye man).

По дороге домой в пойманной нами наконец машине я сидела между ними двумя, пытаясь как-то отогреть напрочь замороженные пальцы на руках и ногах. Что бы я делала без своих друзей, я даже и представить себе не могу. В самые трудные моменты усталости, боли и отчаяния они всегда находили слова, чтобы утешить и подбодрить меня.

«У меня едет крыша», – говорили они непонятное мне поначалу выражение. Фраза эта стала моей любимейшей в русском языке – это когда забот у тебя так много, что от напряжения ты чуть не сходишь с ума. Оба парня были совершенно безумны, но они были лучшими.

Даже когда я уезжала в Лос-Анджелес, Виктор присылал мне рисунки, короткие письма, в которых он писал, как они скучают по мне и как не могут дождаться моего возвращения. Я сидела у себя дома в Беверли Глен^[46], слушая шум проносящихся за окном автомобилей, и думала с грустью, как далеко я от России. Но слова Виктора преодолевали расстояние: «Я тебя люблю и думаю о тебе». Преданный друг, он читал мои мысли и каким-то образом слышал меня через океан и два континента, когда я скучала так, что от тоски, казалось, схожу с ума. А в конце хитро приписывал: «Если продашь какую-то из моих картин, купи мне, пожалуйста, кожаные спортивные сапоги и часы Swatch, как у тебя». Это всегда было напоминанием, что меня ждут.

Несмотря на все наши ночные бдения в Ленинграде, и я, и Виктор были большими любителями поспать. На тусовках, которые иногда затягивались до завтрака, мы с ним готовы были идти домой уже в одиннадцать. Однажды в «Студии 54» в Нью-Йорке я вынудила себя протусоваться всю ночь, с тем, чтобы утром, как заправская рок-звезда, которой бессонная ночь совершенно нипочем, гордо пойти с остальными на завтрак. Я чувствовала себя настолько отвратительно, что могла только тупо уставиться на остывавшую на столе передо мной яичницу, не в состоянии к ней прикоснуться. Виктор, как и я, редко оставался заполночь. Он верил в существование определенных правил в жизни, и одно из них заключалось в том, что ночью полагается спать. Нарушить это правило можно только с неизбежными для себя последствиями. Он был большой мечтатель, как наяву, так и во сне.

– Ну так расскажи, о чем ты мечтаешь? – спросила я как-то. Мы сидели рядышком на диване, и, забросив ноги к нему на колени, я наблюдала, как он задумчиво прикуривает свою тонкую сигарету. – Чего ты хочешь для себя в будущем?

Он с чувством затянулся, втянув, как всегда, щеки глубоко внутрь. Сигарета осветила хитрую улыбку в уголках его глаз. – Кроме Диснейленда?

– Ну, во-первых, я хочу, чтобы не было проблем, не было войн. Ну и, конечно, я хочу делать свою музыку.

Если бы только во главе наших двух стран стояли такие люди, как Виктор, Диснейленд тогда был бы, наверное, не единственным счастливым местом на планете.

Глава 9
Ослепленная светом

Д ля меня не было и нет человека столь же чистого, столь же непознаваемого, столь же необыкновенного, как Борис Гребенщиков.

Я не встречала никого, кто был бы менее привязан к вещам материальным. В Лос-Анджелесе люди молятся на свои дорогие автомобили, запираются на виллах и особняках с роскошной мебелью, гигантскими свечами и безбрежными бассейнами. Мы с сестрами в детстве выплакали себе все глаза, не в состоянии оторваться от витрины с желанными игрушками. Мать злилась, орала на нас, обзывала жадными эгоистками. На следующее утро, впрочем, те самые игрушки, новехонькие, с еще не оторванными ярлыками, уже неизменно ждали нас на кухне. Даже наша мать не могла противостоять этой всеобщей, всепоглощающей страсти приобретать – и дочерям, и в дом – вещи, которые заполняли все пространство и повышали наше благосостояние. Особенно в Беверли-Хиллз обладание стояло превыше всего: было необычайно важно, чтобы у тебя имелось что-то, чего нет у соседей. Борис всегда, не колеблясь, был готов разделить то, что у него есть, с другими, улыбаясь своей доброй, умной улыбкой и приглашая вас глазами принять его дар.

Мы с Джуди обожали проводить время у него дома, перебирая всевозможные ритуальные штучки, его рисунки и альбомы. Он всегда с воодушевлением рассказывал о них, и, стоило мне, разделяя его энтузиазм, с восторгом отозваться о той или иной вещице, он неизменно говорил: «Бери, дарю».

Я всегда отказывалась, говорила, что просто оценила красоту вещи и не могу принять такой подарок.

– Пожалуйста, – отвечал он. – Я хочу тебе сделать подарок.

– Именно поэтому я и хочу ее тебе подарить. Если я дарю тебе вещь мне не нужную, то подарок этот ничего не значит. Я хочу, чтобы эта вещь была у тебя. – Этой простой истине я пытаюсь теперь следовать всю жизнь.

В эти первые два года мы с Борисом начали писать совместные песни. Начиналось все с того, что в прекрасный солнечный летний день мы сидели на крыше, куда был выход прямо из его квартиры и откуда можно было любоваться видом красочных луковок Храма-на-крови^[47]. Он наигрывал что-то на гитаре, и мы начинали джемовать. Он напевал что-то на своем очаровательном, почти британском английском, потом вступала я. Пока он выстраивал гармонию, я записывала слова, потом предлагала другую мелодию. Мы обменивались идеями и улыбками, пока наконец не получалось некое подобие песни. В процессе этого совместного творчества было что-то невероятное, как будто погружаешься в теплую, свежую воду. Он – поэт, способный писать и по-русски, и по-английски, – был единственный из моих русских друзей-музыкантов, с кем я могла работать совместно не только над музыкой, но и над текстом. Благодаря ему я не только полностью переосмыслила свою музыку, но и росла в ощущении собственного языка.

До встречи с Борисом я пыталась стать рок-звездой: писала глупые песенки, мечтала накупить побольше дорогих вещей и ездить кататься на лыжах в Аспен^[48]. Начав писать песни с Борисом, я поняла, что смысл рок-н-ролла вовсе не в том, чтобы стать звездой; он в том, чтобы выразить себя и свою человеческую душу через эту, самую могущественную из всех возможных, музу. У Бориса есть песня «Жажда», которая потом оказалась на альбоме Red Wave^[49] и в конце которой на фоне мощного инструментального сопровождения он много раз, как заклинание, повторяет:

Наконец, на самой коде песни, инструменты уходят, Борис понижает голос и произносит эти слова практически шепотом. Много-много раз в Америке, свернувшись калачиком у себя на диване, тоскуя по той жизни, которая проходила без меня на другом конце света, я пропевала эту фразу по-русски. Она казалась мне невероятно сильной и полной глубокого смысла. Эти строчки изменили мое отношение к жизни. Вместо восприятия ее в конкретном, материальном виде я все больше и больше осознавала внутренний духовный поиск. Благодаря Борису и его музыке я поняла, что для того, чтобы песни мои стали лучше, я сама прежде всего должна стать более просветленным человеком. Остальное придет само собой.

Текст песен Бориса мог быть потоком сознания, где строчки, на первый взгляд никак не связанные друг с другом, на самом деле соединены сложными ассоциациями. А ведь раньше мне казалось, что песня должна представлять из себя историю с началом, серединой и концом. Какая скучища! С Борисом написание песен стало для меня способом выразить свои чувства от музыки именно в момент сочинения текста, а сам текст – средоточием мыслей, чувств и эмоций, пусть и хаотичных. Все, что я сочиняла вместе с ним, помогло мне стать более глубокой, более честной версией себя самой. Он был солнцем, помогавшим растопить наросшую на мне наледь и проявить пульсирующие, переливающиеся красками оттенки, до поры скрытые под поверхностным безликим фасадом альбома Beverly Hills Brat.

Первые песни, которые мы написали вместе, назывались Steel Wheels и Modern Age Rock N’ Roll. Сама я слушала их с гордостью и, если предлагала послушать другим, то глаза мои лучились счастьем и радостью, а лицо вспыхивало от волнения. Текст в обеих был не совсем прямолинейным, обе были наполнены разными темами, которые соединялись между собой на первый взгляд случайными, разрозненными линиями. Мне и сейчас нравится слушать припев к Steel Wheels, и, когда оглядываюсь назад, строчка make love under the red sky («любить друг друга под красным небом») кажется особенно значимой.

Бывали дни, и я такие дни особенно любила, когда мне удавалось застать Бориса в игривом настроении. Однажды мы сидим у него на крыше, солнце едва пробивается сквозь извечные ленинградские облака, в руках у него, как всегда, гитара, и он потихонечку наигрывает золотой рок-н-ролльный запас: Johnny B. Goode, Tutti Frutti, Blue Suede Shoes, какая-то песня Grateful Dead и еще что-то в таком же духе. Песни возникают как будто сами по себе, как у мага-фокусника из воздуха материализуются живые птицы. Голос у него глубокий и прекрасный, а висящий на шее кельтский крест своим свечением придает благородство даже окружающему нас со всех сторон ржавому железу крыши. «Вот он, абсолютно свободный и чистый художник», – помню, подумала я. Было совершенно очевидно, как он любит эти песни и как западный рок пробудил его и коренным образом изменил его жизнь. Я чувствовала, что мне невероятно повезло оказаться в такой момент рядом с ним.

Вдруг среди прочих он запел I Got You, Babe Сонни и Шер. Слушая его неторопливую акустическую версию, я почувствовала, как по коже у меня бегут мурашки.

– Давай запишем ее, – недолго думая выпалила я.

– Давай, – неторопливо согласился Борис. – Не знаю, правда, удастся ли моим друзьям умыкнуть со студии магнитофон до твоего отъезда.

– А почему бы нам не сделать все наоборот? – возбужденно делюсь с ним вдруг возникшей у меня идеей. – Я запишу основную болванку с музыкантами в Штатах, привезу сюда запись, и ты уже поверх нее наложишь свой голос.

Так мы и работали. У меня появлялась идея, Борис в ответ улыбался и говорил: «Почему бы и нет?».

Я полетела домой и в припаркованном у заброшенного дома на пляже Малибу серебристом студийном автобусе записала песню. В следующий приезд в Ленинград привезла с собой кассету, и мы записали голос Бориса – самым примитивным способом. Он в наушниках слышал на моем Walkman’е сделанную в Лос-Анджелесе запись и пел прямо во второй Walkman.

В конце, когда я раз за разом повторяла фразу «I Got You, Babe», он пропел ее по-русски. Я отвезла кассету в Лос-Анджелес, и в студии мы смикшировали его вокал с уже существующей моей записью. Борис откликался на любые предложения, находя что-то привлекательное в самых диких моих идеях. «Почему бы и нет?» – он мог внести магию во все что угодно.

Никакого грандиозного плана у нас не было. Мы неслись по течению, прыгая между Америкой и Советским Союзом, точно так же, как герои древнегреческого мифа Кастор и Поллукс переносились из подземного царства Аид на божественный Олимп^[50]. В следующий мой приезд, когда весна еще не успела оттеснить зиму, мы пришли в совершенно пустой Парк Горького в Москве, чтобы снимать видеоклип I Got You, Babe. Мы носились по безлюдным аттракционам, качелям и каруселям и кувыркались на пустой сцене летнего театра. Джуди была оператором и с моей видеокамерой в руках пыталась настичь нас по всей Москве, пока мы танцевали на балконах и гонялись друг за другом по огромным заснеженным площадям. Мы совершенно ни от кого не прятались и на этом ледяном ветру были свободны и беззаботны, как дети.

На следующий день Борис пришел ко мне в гостиницу «Космос». Советским гражданам заходить в интуристовские отели не разрешалось, но мы с Борисом прикинулись заправскими туристами и, входя в вестибюль, громко и непринужденно обсуждали якобы увиденные нами в тот день достопримечательности.

– А собор с куполами-луковками – просто невероятно!

Так, за разговором, мы неторопливо и без суеты преодолели охрану у входа. Наверху, в безлико-унылом номере советской гостиницы, мы стали думать, какую бы самую безумно смешную сцену мы могли здесь снять. В конце концов мы наполнили низкую ванну вспененной мыльной водой, забрались туда, а на кафельной белой стене я темно-красной губной помадой намалевала название песни. Все это время мы пели, а Джуди тщательно фиксировала происходящее на видеокамеру. От волнения я пропустила в надписи слово, и получилось «I you baby». Борис показал мне, куда нужно вставить пропущенное «got», и таким образом камера запечатлела, кто из нас – несмотря на все мои идеи – мастер, а кто всего лишь ученик.

Вернувшись в Америку, я тут же побежала со всем снятым Джуди материалом в монтажную. Вместе с монтажером мы соорудили клип, и прямо с пылу-жару я повезла его показать Борису. Ничего подобного раньше я никогда не делала, но мне быстро стало понятно, что у меня талант визуального решения и я могу конструировать фильм.

«Гм…» – только и сказал, увидев клип, Борис. Я уже знала, что у него чем меньше слов, тем более красноречива реакция, и мне было понятно, что ему понравилось.

Клип этот стал широко известен, а сцена в ванне стала одним из самых знаменитых и знаковых наших с ним совместных эпизодов. Многие считали, что под мыльной водой мы сидим обнаженными. Могу поклясться, что это было не так. Борис отнесся ко всей затее с присущим ему добродушием. Он понятия не имел, что из моего скромного видеопроекта что-нибудь получится и мы навеки будем запечатлены на YouTube в крохотной ванной с белыми кафельными стенами. Но сама затея ему явно нравилась, и работал над ней он с удовольствием. Если можешь сделать что-то сейчас, делай! – такой был девиз его жизни. Такому необузданному духу, в какой я превращалась, ничего больше для вдохновения было не нужно.

– Правда ли, что вы с Джоанной делаете какой-то совместный проект? – спросил его вскоре после этого какой-то западный журналист. – Американка и советский музыкант работают вместе?

– Ну, мы работаем с нею уже довольно давно, уже пару лет пишем вместе песни. Для меня было непросто начать писать песни для обычных американцев, которые ничего не знают о России и которых она совершенно не волнует. Мне ужасно понравилась эта работа, а у Джоанны, на мой взгляд, песни чем дальше, тем более получаются интересными.

– Ну и что, можно сказать, что вы теперь – граждане мира или по-прежнему граждане своих двух стран?

Борис рассмеялся столь нравящимся мне своим непринужденным смехом.

– Не вижу никакой разницы. Россия – часть мира, точно так же, как и Америка – часть мира, а не просто изолированная страна. У нас в руках понятное всему миру прекрасное оружие – рок-н-ролл. Если рок-н-ролл – наша общая территория, то он может служить мостом между нами.

Мост от одной ванны к другой. Наше видео удивило многих потому, что в нем мы выглядели очень человечными и очень похожими друг на друга. Глядя на эти два лица вместе, невозможно было сказать, кто стоит по какую сторону разделявшей нас воображаемой черты.

Пока все это происходило, мать моя с растущей озабоченностью наблюдала за все более и более плотным погружением дочери в коммунистическую страну. Безукоризненно уложенные светлые волосы нервно вздрагивали в такт неодобрительному покачиванию головой и раздраженным словам: «Я решительно считаю, что тебе больше незачем туда ездить. Нужно найти настоящую работу здесь и хорошего американского мужа. Годы идут, и ты не молодеешь, Джоанна!».

– Ты не молодеешь, Джоанна! – передразнивая мать, повторила я ее слова Борису, пожаловавшись, как меня достают все ее уговоры, запреты и тревоги. В тот приезд, прямо перед отправкой в аэропорт перед обратным рейсом в Лос-Анджелес, Борис вручил мне конверт со смазанным на нем сигаретным пеплом.

– Что?! – я уставилась на конверт, совершенно не понимая, что происходит.

Он ничего больше не сказал, попрощавшись с нами и Джуди, как всегда, у двери своим обычным поклоном, а мы пошли по хорошо знакомым цементным ступенькам вниз. Дома, усевшись на подлокотник кресла, я нервно наблюдала, как мать специальным серебряным ножом вскрывает конверт.

Внутри была короткая записка от руки на обычном тетрадном листке. Лицо матери смягчилось, глаза засверкали, и я вновь увидела прежнюю Мисс Нью-Йорк^[51].

«Миссис Николас! Я хотел поблагодарить Вас за все, что Вы сделали, и – в первую очередь – за Ваших прекрасных дочерей. Вам со многим приходится мириться, и по своей собственной матери я знаю, как нелегко быть матерью рокера. Я восхищаюсь Вашим терпением и Вашей верой. Вы по-настоящему замечательный человек! Мы все – в том числе моя мать, моя жена и мой сын, все ребята в группе – думаем о Вас и передаем Вам от нас самые лучшие пожелания. Надеюсь, в один прекрасный день нам удастся познакомиться лично. С любовью из Ленинграда. БГ».

– Она в восторге от письма! – захлебываясь от возбуждения, кричала я в тот же вечер в трубку, позвонив Борису и надеясь, что связь не прервется. – До сих пор не могу поверить, что ты это придумал!

– Ну и хорошо! – сказал он в своей спокойной, раздумчивой манере. Наступила пауза, и я уже испугалась, что связь пропала. Потом я услышала, как он, откашлявшись, говорит: «Ну а теперь ты приезжай».

Глава 10
Свет яркой звезды

Костю Кинчева я впервые увидела в 1985 году на концерте его группы «Алиса» в ленинградском рок-клубе. От тяжелой руки московских властей, пытавшихся задавить рок-н-ролл в столице, Костя бежал в Ленинград, где дышать было все же чуть легче. «Алиса» играла энергичный хард-рок, но в то же время динамичный и мечтательный, как будто верхом на драконах в город въехали Black Sabbath. Сам Костя был нечто среднее между Билли Айдолом и Фредди Меркьюри, только ростом поменьше их обоих. Его харизма выплескивалась со сцены в зал и обволакивала буквально каждое сердце. Скрещенные на груди руки, раскачивающаяся в такт музыке из стороны в сторону фигура и особенно глаза в тяжелом черном гриме завораживали. Взгляд от него отвести не получалось. При всей странной, почти потусторонней мощи этого образа не растаять при виде его выступления было также невозможно.

Вне сцены Костя был такой же неотразимый, как и на сцене: проникновенный, даже пронзительный взгляд; на груди на тяжелой цепи крест. В приветственном объятии он сжал меня с такой геркулесовой силой, что подкосились колени. По-английски Костя не говорил, так что долгих разговоров у нас с ним не было.

Пару раз, впрочем, я брала у него интервью, переводил которые Алекс Кан. Во время первого интервью, хотя говорил по большей части Алекс, Костя неотрывно все время смотрел мне прямо в глаза. Он был урожденная звезда с постоянно горящей внутри энергией. После интервью я попросила Костю и его товарища по группе Славу^[52] выйти на балкон для съемки небольшого кусочка со мной для MTV. Пока Алекс переводил, Костя тыльной стороной ладони стал гладить меня по волосам и по шее. В обычной ситуации я была бы шокирована столь назойливым жестом, но что-то в манере и поведении Кости было такое, что заставило меня промолчать. Никогда никто не позволял себе со мной такой дерзости, и, хотя я была смущена, не почувствовать магию и энергию его ауры было невозможно.

«Скажи ему, что я хочу узнать его номер телефона, потому что в следующий приезд я позвоню ему в первый же день. Не могу поверить, что я здесь уже в пятый раз и мы только сейчас познакомились!» – говорю я Алексу. Пока он переводил, я опять взглянула на Костю. Он по-прежнему смотрел глубоко мне в душу.

– Поцелуй меня, дурак! — это было единственное, что я могла сказать ему по-русски, тут же добавив уже по-английски: «Прости, это все, что я знаю по-русски». Костя, недолго думая, принял сказанные ему слова буквально и поцеловал меня в шею. Я стояла между Костей и Славой, а Джуди исправно продолжала все это снимать. Под прицельным оком видеокамеры и обжигающим взглядом Кости я только и могла, что повернуться к объективу и бодро провозгласить: «Мы любим MTV!».

В следующий раз мы с Костей встретились, когда я пришла к нему на запись в домашнюю студию Леши Вишни^[53]. Вишня (это была его фамилия, и все называли его именно так) переоборудовал одну большую комнату родительской квартиры в самодельную студию: стены для звукоизоляции были задрапированы тяжелыми коврами, огромный диван подпирал небольшой пульт и крохотную голосовую кабинку. Я сидела на диване с тощей блондинкой – женой Вишни – и снимала на камеру, как Костя заполнял пространство своим пылающим взглядом и сигаретным дымом. Он был всегда непредсказуем, всегда ждал, когда его настигнет молния вдохновения. Меня всегда поражало, что у него – единственного из всех музыкантов – никогда не хватало терпения на съемку: глаза постоянно бегали, а сжатые в кулаки руки в боевой и нетерпеливой позе были уперты в бока. У меня есть съемка какой-то заурядной вечеринки, на которой Костя закрывает лицо руками всякий раз, когда оно попадает в поле зрения объектива, и открывает свою самодовольную ухмылку лишь тогда, когда камера от него отходит. Вольнолюбивый дух, он не мог и помыслить быть захваченным в плен, даже видеокамерой. Ничто не могло и не должно было ограничивать его.

– Я пою о том, что смотреть нужно вверх, на небо, а не вниз, под ноги. Я пою о вечности, – сказал он мне однажды через Алекса Кана в нашем интервью. Ноги закинуты одна на другую, локоть на колене – он напоминал модель, каковой, собственно, и был^[54]. Второй рукой он энергично жестикулировал, подкрепляя свою мысль, изображая птицу в полете.

– Я мало смотрю вверх, – заявила я матери по возвращении. Мы сидели за темным дубовым столом в ее гостиной. Мать лишь покачала головой.

– Скажи-ка, Джоанна, что ты хочешь найти: Бога или мужа?

Дело было ни в том и ни в другом. Впервые в жизни я чувствовала в себе энергию, такие люди, как Борис и Костя придавали мне силы начать поиск себя самой.

– Как у тебя появляется идея песни? – спросила я у Кости.

– Зависит от песни. Трудно объяснить. Они просто появляются, в зависимости от момента, который я переживаю в жизни. Это просто состояние души, – я видела, что даже Алекс, занятый, казалось, переводом, вдохновлен ощущениями Кости.

Костя был настолько экспансивен, настолько подвластен своим чувствам и идеям, что даже и не думал их сдерживать. Его рука, казалось, сама писала стихи, а он лишь потом видел написанное.

– Хотел бы ты стать официальным музыкантом? – спрашиваю я.

– Нет. Потому что я хочу делать то, что я хочу. И для меня это фольклор. – Костя вписывал себя в свою собственную легенду, в которой его тяжелое лицо и магнетическая улыбка сочетали одновременно и героя, и злодея. Я чуть не лишилась чувств.

Самое прекрасное в Косте было то, что он ни на секунду не переставал излучать свет и ни на секунду не давал забыть о себе в его присутствии. Когда бы я ни видела его, он всегда был переполнен глубокой, страстной силой, устоять против которой в стране серого неба и темных зимних дней было невозможно. Несколько раз мы уединялись в укромном уголке или небольшой комнатке и давали волю своим чувствам. Я знала, что он женат, но объясняла себе, что раз я его жену не знаю, то это не так уж и страшно. Против его умения обращаться с женским телом устоять было невозможно, и, хотя объясниться мы никак не могли, химия физической близости говорила сама за себя. Для того, чтобы ощутить силу и мощь вселенной, совершенно не обязательно ее понимать.

Глава 11
Красота в чудовище

Впервые я увидела Бориса нервничающим, чуть ли не в панике. На выходе из отеля рядом с Невским проспектом, пока мы спокойно обсуждали возможность публикации его музыки на Западе и организации гастролей Боуи в России, его внезапно остановили двое мужчин в темных костюмах и со злыми глазами. К тому времени я уже обратила внимание, что в поездках по городу за моей прокатной машиной неизменно следует «хвост», и несколько раз меня даже останавливали за какие-то якобы нарушения, которых я на самом деле не совершала. Я пыталась убедить себя в том, что у меня паранойя и все это я себе придумываю, но вид теряющего самообладание моего учителя и оплота в России стал для меня отрезвляющим душем. Я вдруг со всей остротой осознала, что я чужак в этом месте, казавшемся мне Страной Чудес.

Я быстро привыкала к России, к пестрой, прекрасной, одухотворенной семье музыкантов и художников, наполнявших мое пребывание там своим приподнятым духом и мрачноватым юмором. Мне нравилось находиться рядом с ними в одном морозном воздухе, писать вместе песни, обмениваться идеями, куртками и поцелуями и по-детски самозабвенно играть и дурачиться. Всякий раз, садясь в самолет, чтобы лететь обратно в Америку, я чувствовала себя опустошенной. Меня стал тяготить Лос-Анджелес, в котором я вдруг оказалась чужой, не способной в полной мере убедить остальных в реальности моей чудесной, далекой планеты. Я не могла смириться с тем, что мои друзья живут в своей Северной Венеции без меня, без меня проводят ежевечерние посиделки в своих коммунальных квартирах, без меня веселятся на своих подвальных концертах. Я терзала себя мыслью о том, не злятся ли они на меня за то, что я могу легко, в любой момент прыгнуть в самолет, уехать из России и променять холод и темноту на вечное солнце и холодный лимонад на краю бассейна.

Советский Союз радикально отличался от всего, с чем я росла и к чему привыкла в своей прошлой жизни. Но он все настойчивее и все плотнее забирал меня в свои объятья, как вьющийся виноград обвивает ствол дерева, и я все больше и больше проникалась любовью к населявшим мой мир там невероятным персонажам. Меня восхищало, с каким спокойствием и комфортом русские воспринимают сами себя и свое существование; никто не стремился казаться лучше, чем он есть, никто не хвастал, чтобы выставить себя или других в лучшем свете.

«Дочка у вас просто красавица», – помню, сказала я как-то в гостях у знакомой пары. Мать всегда учила меня не скупиться на комплименты, культура комплиментов была неотъемлемой частью нашего калифорнийского обаяния, обрамлявшей чувство превосходства и непрекращающуюся гонку друг за другом, что скрывались за ней.

«Нет, – спокойно отвечают мне. – Она не красавица, но она очень умная, способная и веселая девочка».

Перед русскими женщинами я просто преклонялась. Все они работали, ухаживали за детьми и мужьями, и в доме у них всегда была еда, чтобы накормить любое количество гостей. Я же даже картошку запечь была не в состоянии. Несмотря на все эти заботы, русские женщины отнюдь не выглядели изможденными и неряшливыми, себя и свое тело они несли с уверенностью и гордостью. Даже те, кто явно страдал избыточным весом, облачались в сексапильные наряды и отплясывали на вечеринках так, будто закон тяготения им не писан. Подперев стенку и наблюдая за ними в своей футболке на два размера больше и мешковатых джинсах, я не могла отделаться от мысли: а я, американка, чувствую ли я себя так же свободно, как эти женщины? У них, быть может, меньше денег, но явно меньше и социальных предрассудков, и их явно меньше терзают мысли о том, что о них могут подумать другие.

«Ну ты и толстушка!» – не раз приходилось слышать нам с Джуди в свой адрес в России. Я от таких слов приходила в отчаяние, но для этих женщин они не были оскорблением. Это была констатация факта, а вовсе не удар по самоощущению.

Мужчины были смелее и откровеннее в проявлении чувств друг к другу: отец мог без стеснения держать за руку сына-подростка, близкие друзья при расставании целовали друг друга в губы. Эти мужчины были настолько уверены в своей мужской сущности, что не чувствовали столь характерного для мужчин в Америке смущения в общении друг с другом.

В то же время на улице наиболее агрессивно и дерзко вели себя вовсе не мужчины, а старушки, по-хозяйски разгуливающие по району с авоськами и внуками.

– Эй, чего расселись на газоне?! – заорала на нас одна из них, когда, присев в парке на траву после фотографирования в черно-белых футболках магазина Guitar Center, мы стали петь We Are the World^[56]. Ей все это было явно не по нраву.

Извечно миролюбивый Борис стал подниматься, остальные, однако, так быстро сдаваться не хотели.

– We do not speak your language!^[57] – прокричал ей в ответ по-английски с сильным русским акцентом Африка.

– Тоже мне, выдумали! – не успокаивалась бабуля. – У себя в стране, небось, так себя не ведете! А что если все будут на траве валяться! – Даже когда мы уже постепенно стали подниматься, она продолжала нас подгонять и, не переставая, причитала: «Никакой травы в парке не останется!».

И что вы думаете? Дюжина крутых рокеров послушно отступила под натиском одной недовольной бабушки.

Еда была для меня, конечно, совершенно непривычная. Всю жизнь я питалась батончиками Snickers или пересоленными полуфабрикатами, которые оставляла нам с сестрами мать, убегая на очередное свидание с нашим будущим отчимом. Со временем, однако, я полюбила простую русскую еду: картошка, морковка, борщ и самый вкусный на свете черный ржаной хлеб. Булочные встречались в Ленинграде на каждом шагу. Невозможно было пройти по улице не почувствовав густой пряный запах испеченного по старинным рецептам хлеба. Перебивал его лишь запах мяса, которое люди вывешивали у себя на служивших холодильниками балконах. Буханка хлеба весила не меньше килограмма, а двух ломтей вполне хватало, чтобы наесться. Только в России я поняла, какую чушь нам в Америке подсовывают под видом хлеба. Мне стало очевидно, что хлеб Wonder^[58] никакого отношения к чуду не имел.

С едой, однако, в России была одна проблема – ее приходилось постоянно добывать. У меня складывалось ощущение, что матери и жены чуть ли не всю свою жизнь проводят в попытках купить еду. Зимой, на трескучем морозе, очереди в продуктовые магазины растягивались на сотни метров, а попав наконец в магазин, люди набивались как сельди в бочке, отчаянно пытаясь пробиться к прилавку. Время от времени стоящий по ту сторону прилавка человек просто исчезал, как раз в тот момент, когда к нему собирался обратиться наконец-то добравшийся до вожделенной цели покупатель. Оставшаяся без продавца перегретая толпа нервно переминалась с ноги на ногу, толкая друг друга. Пошел ли он за чем-то? Или исчез уже до конца дня? Такое происходило сплошь и рядом. Весь процесс напоминал работу скульптора, медленно, терпеливо высекающего молотком и зубилом нужную форму – и все ради буханки хлеба. У уличных киосков очереди были не меньше, а что тебе, в конечном счете, достанется и достанется ли что-нибудь вообще, было совершенно не очевидно. Сначала простоишь бог знает сколько времени в очереди, затем под грузом многочисленных сумок с хлебом, овощами, фруктами тащишься на автобусную остановку, потом опять тащишь эти сумки уже домой. Спортом этим людям заниматься уже было не нужно.

Лечиться русские предпочитали народными средствами. К врачам обращались редко, но зато существовал огромный арсенал методов народного лечения. Помню, как Борис вдруг посреди разговора потянулся за головкой чеснока, очистил ее и начал грызть.

– Что ты делаешь?! – с изумленным смехом спрашиваю я.

– Да я чувствую, что заболеваю, а чеснок в этом смысле помогает.

И таких средств, каждое из которых оказывалось чудодейственным, было множество. Но даже чеснок по универсальности воздействия уступал водке. Как человек, единственным приемлемым напитком для которого была холодная вода, я постоянно сталкивалась с проблемами. Воду кипятили, что придавало ей отвратительный резкий привкус и странноватый запах. Пить это я отказывалась, бежала на кухню или в ванную и, подставив ладошки под струю воды, пила прямо из-под крана.

– Нельзя пить воду из-под крана, – убеждали меня все. – Она не очищенная.

Молодость придавала мне ощущение неуязвимости, и я пила ее все равно.

Одним из главных приключений каждого дня было посещение туалета. Большинство людей вместо туалетной бумаги использовали клочки газеты, которые прятались где-то между трубами, как застрявший на дереве глупый кот. Газета была жесткой и практически ничего в себя не впитывала, но вскоре я поняла, что и газета может быть роскошью, – во всяком случае, это лучше, чем вообще отсутствие какой бы то ни было бумаги. В особенности на рейсах «Аэрофлота», где в туалетных кабинках очень редко можно было найти туалетную бумагу или бумажное полотенце. Хорошо еще, если туалет вообще работал. На некоторых рейсах сиденья были сломаны и назад не откидывались. Большинство пассажиров курили и пристегиваться даже не думали. Обстановка была в высшей степени неформальной, в десяти тысячах метров от ближайшего работающего туалета. Контраст с американскими авиакомпаниями с их непререкаемым девизом «безопасность превыше всего» был разительным.

Перелеты были далеко не единственным транспортным подвигом, который нам приходилось совершать. В первые годы моего пребывания в Ленинграде ни у кого из моих друзей собственных автомобилей не было, как не было их у большинства русских. Передвигались мы либо на метро, либо на трамвае, либо, как это было принято, «ловили» машину, выйдя на обочину дороги и протянув поперек движения вытянутую руку. Если машина останавливалась, ты говорил в открытое окошко, куда тебе нужно ехать, и молил всех кривых, горбатых и вечно ворчливых богов, собиравшихся на низких ленинградских облаках, чтобы водитель согласился тебя взять. По прибытии на место ты платил водителю какую-то номинальную сумму, причем все, казалось, прекрасно понимали, сколько стоит та или иная поездка. Это был Uber 80-х.

Трудностей в жизни хватало, но мои друзья с легкостью прощали и принимали свою суровую и нередко немилосердную родину. Всякий раз, уезжая из России и вплоть до возвращения туда, я превращалась в миссионера, проповедующего российский андеграунд. В 1985 году я сумела организовать встречу с Энди Уорхолом в Нью-Йорке в его Factory^[59] и показывала ему фотографии «Новых художников» и их работы. Уорхол к тому времени^[60] был уже подавленным, малоактивным человеком с тихим голосом, прозрачным, как призрак, с похожими на изморозь светлыми волосами и в очках с ярко-желтой оправой. Разговор поначалу шел вяло и принужденно. Но, просматривая фотографии, он оживился, заинтересовался и даже увлекся. Я объяснила ему, кто эти художники, и, жадно проглядывая одну за другой фотографии, он сказал, что и представить себе не мог такого, – где-то на другом конце света люди создавали искусство в стиле граффити, подобное тому, что делали Кит Харинг и Баския^[61]. Я подарила ему две работы – коллаж Тимура Новикова и коллаж Олега Котельникова. Уорхол, встретивший меня вялым рукопожатием, крепко схватился за эти работы, не желая упускать доставшийся ему кусочек Страны Чудес.

Я рассказала, как хорошо его знают в России, каким кумиром он был для многих художников, и спросила, согласится ли он подписать для моих друзей несколько банок супа Campbell^[62], если я выскочу и куплю их в ближайшем магазине. Через пятнадцать минут я уже сидела рядом с Уорхолом, скрестив ноги под мерцающим индустриальным освещением его мастерской, и диктовала ему по буквам имена художников и музыкантов, которые он старательно выписывал на бумажных этикетках консервных жестянок. Он держался молодцом, посмеиваясь над тем, с каким трудом ему давалось правописание иностранных имен. Прощаясь, он попросил меня не пропадать и держать его в курсе того, что происходит с «ребятами». В тот день Уорхол сделал обыденное экстраординарным – полный изящества человек с чутьем на прекрасное и оставшимся с ним новым видением Советского Союза.

И опять советский аэропорт, опять таможенники-медведи, которым на сей раз я рассказывала о своих пищевых аллергиях и о том, что единственная еда, которой я могу спасаться, – консервированный суп Campbell. Я протащила эти банки через два континента и океан у себя в рюкзаке, отказываясь сдавать их в багаж^[63] и не расставаясь с ними ни на секунду, чтобы не отдать их на съедение этим ужасным нахальным медведям.

Все мои друзья от банок с автографом Энди Уорхола были в неописуемом восторге. Меня стали шутливо называть «Санта-Клаус».

– Привет, Санта-Клаус! – приветствовал как-то меня Густав, как только я, раскрасневшаяся с мороза, зашла в квартиру.

– Привет! – говорю. – Чем это у вас вкусным пахнет?

На столе стоит банка супа с автографом Уорхола, но, подойдя ближе, я вижу, что она пуста. Густав ловит мой удивленный взгляд.

– Мы хотели попробовать, каков на вкус американский суп.

Уорхол умер довольно скоро после этого. Все мы чувствовали с ним связь, и даже запах томатного супа не мог перебить ощущение горечи от потери. Сергей и Коля отправили мне телеграмму, которую я передала в Factory. Вот что написал Сергей: «С момента, когда я услышал об Энди, я мечтал познакомиться и поработать с ним. И хотя знакомство наше так и не произошло, смерть его для меня – личная потеря».

Такие у меня были русские. Полные грез, чувств и размышлений, которыми они не боялись делиться друг с другом, со мной и с остальным миром. Если это не есть свобода, то я никогда не пойму, что это есть.

Глава 12
Стингрей

К этому времени я получила прозвище «Трактор», или «Американский Трактор», – за способность активно двигаться вперед и добиваться поставленной цели, будь то видеоклипы, совместные проекты, сверкающие новизной гитары или банки с супом. В окружении Юрия, Бориса, Виктора, Сергея и других ребят из «Кино», «Странных Игр», «Алисы» и рок-клуба я чувствовала себя самым счастливым на Земле человеком – просто потому, что день за днем имела возможность общаться с этими выдающимися людьми. Мне хотелось большего, чем просто привозить им инструменты и всякие другие штуки. Мне хотелось поделиться их гением с моей собственной страной.

Перед моей очередной остановкой проездом в Лондоне Сергей попросил меня встретиться с человеком по имени Лео Фейгин. Высокий, лысеющий, с приятным лицом иммигрант из России, работавший на Би-би-си, Лео за пару лет до этого каким-то образом сумел заполучить из СССР пленки с записью музыки Сергея и издал несколько пластинок сольного фортепиано и «Поп-Механики» в Британии^[64]. Именно так мне и пришла в голову идея издать альбом русского рока и познакомить с этой музыкой весь западный мир. Я опять связалась с людьми Дэвида Боуи, которому я регулярно, в надежде на помощь, продолжала слать пленки с музыкой Бориса. В то же время, однако, мне становилось все более и более очевидно, что шанс для первого представления Америке невероятного мощного русского андеграундного рока может быть только один, и потому для полноты картины имело смысл показать сразу не одного артиста или группу, а более широкую палитру.

– Послушай-ка, у меня еще идея появилась, – говорю я Борису во время очередного приезда в Ленинград в ноябре 1985 года. Чтобы спрятаться от посторонних ушей, мы забрались на его крышу. Там, в окружении летающих над городом голубей, я всегда чувствовала себя полной надежд и сил, вдали от хаоса и суеты большого города.

– Давай издадим в Америке альбом с музыкой нескольких русских групп. Я почти не сомневаюсь, что смогу договориться с какой-нибудь фирмой. Я просто чувствую необходимость передать ваше вдохновение остальному миру.

– Почему бы нет? – произнес он, как всегда, и сквозь табачный дым я увидела, как на лице у него появляется радостная улыбка. – Давай.

– Нужно выбрать группы, – говорю я, сразу входя в состояние трактора. – Конечно же, «Аквариум» и «Кино». Кто еще, как ты думаешь?

В конечном счете мы решили включить «Алису» и «Странные Игры» – обе группы обладали невероятным магнетизмом, и ребят из этих групп я тоже считала своими друзьями. Эти четыре группы – пожалуй, лучшее, что было в рок-клубе того времени, – могли придать альбому разнообразное, свободное, раскованное звучание: эклектичность «Аквариума», темный поп «Кино», жесткий рок «Алисы» и пульсирующий ска-ритм «Странных Игр».

Любой здравомыслящий человек ограничился бы одной этой, и без того непростой задачей, но меня сжигало желание сопроводить альбом еще и видеоклипами, снабдить таким образом музыку еще и визуальным рядом. Запущенное буквально несколькими годами ранее «MTV»^[65] вовсю набирало в Америке популярность, и видеоклипы стали лучшим способом продвижения новой музыки на рынок. Кроме того, мне было очевидно, что каждая из отобранных нами групп обладала своим ярко выраженным лицом и что вместе они составят контрастную и невероятно зрелищную картину. Борис оставался Борисом – сильный и красивый, как Аполлон; Виктор Цой со своей гривой волос, черным гримом и радужно переливающимися рубашками выглядел как капитан пиратского судна; «Алиса» излучала яростную дерзкую энергию, как какой-то неведомый наркотик; а «Странные Игры» были нескончаемым праздником мерцающих огней и по-шутовски смешных и ярких персонажей.

Никакого «официального» представления или обсуждения идеи альбома не было. Просто, встретившись в очередной раз с той или иной группой, я как бы между делом просила дать мне кассету с записью их музыки, потому что я хотела найти в Америке компанию, которая согласится издать альбом ленинградского рока.

«Дело непростое, но подумайте, как здорово будет, если получится!» – говорила я. Реакция у них у всех была практически единодушной: они улыбались, пожимали плечами и чесали в затылке. Никто не верил, что из этой затеи что-то может получиться.

Какой риск от всего этого кроется и для меня, и для групп, я до конца не понимала, но понимала, что риск есть. Однако весь предыдущий опыт приключений в России придал мне самонадеянную американскую уверенность в том, что мой прекрасный голубой паспорт и американское гражданство защитят меня от всего. «В случае чего валите всё на меня», – с самого начала сказала я музыкантам.

Мы с Борисом решили придумать всем тайные кодовые имена для переговоров по телефону или через посредников.

– Не получится, – говорю я. – Мы пытаемся вовлечь в это дело настоящего Боуи, и тогда начнется путаница, понимаешь?

Я стала ломать голову, желая придумать и себе какое-нибудь красивое имя, но голова и так была переполнена мыслями о видео, о будущем контракте и о Юрии, и места для чего бы то ни было еще в ней больше не находилось.

Вернувшись в Штаты, я отправилась со своим другом Полом в поездку из Хьюстона в Техасе в Блумингтон в Индиане на его машине Corvette Stingray 1959 года. Мы ехали по пустым, открытым, широким просторам, и я рассказывала Полу об альбоме и о том, что мне нужно придумать для себя кодовое имя, чтобы скрыть наши планы от КГБ. Внезапно, оторвав взгляд от колышущейся вдоль дороги травы и кривых кактусов, я вдруг обратила внимание на красующуюся прямо у меня под ногами, между красными кроссовками, табличку с серебристым лого «Stingray».

– Стингрей! – заорала я на всю открывающуюся перед нами бескрайнюю пустыню. – Вот оно!

– Стингрей! – от возбуждения я прыгала на сиденье. – Это будет мое кодовое имя для русского рок-альбома!

– Беда! – недовольно пробурчал Пол. – Вот твое кодовое имя для этой нашей поездки.

Это не была рядовая поездка. Мы ехали на встречу с другом Джона Кугара^[66] и автором его песен Дэном Россом, который, как считал Джон, мог помочь мне в моей карьере. С Джоном я несколько раз встречалась через Билли Гэффа, английского музыкального менеджера, у которого я всегда останавливалась в Лондоне при перелете из Лос-Анджелеса в Ленинград. Однажды у Билли дома я приплясывала перед огромным телеэкраном под новый видеоклип Джона, как дверь внезапно отворилась, и сам Джон предстал у меня перед глазами.

– Привет! Ты чего тут делаешь? – проговорил он с лукавой улыбкой на красивом лице.

Я выключила телевизор и плюхнулась в кресло. – Да ничего! А ты?

В это время, пока я болталась по дорогам между штатом длиннорогой коровы^[67] и кукурузными полями Индианы, ребята в Ленинграде собирали записи и фотографии для будущего альбома. У Сергея и Бориса было немало друзей среди дипломатов в западных консульствах города – американском, французском, шведском – таких же, как и я, поклонников ленинградского андеграундного рока. Ребята нередко ходили к ним домой посмотреть новый американский фильм или послушать новые западные пластинки, но главное – эти связи давали им доступ к прямой международной телефонной связи и дипломатической почте, которая шла в обход таможни, вечно готовой запустить свои жадные лапы в любую посылку. Пара таких дипломатов согласилась по своим каналам отправить пленки на адрес моей матери в Лос-Анджелес.

– Эй, Джаггер, я получила музыку Билли Айдола, – говорила я Борису по телефону: «Билли Айдолом» на нашем языке назывались Костя Кинчев и его «Алиса». – Жду фотографий Duran Duran. – Duran Duran было кодовым обозначением для «Кино».

– Вас понял, Стингрей! – отвечал Борис таким серьезным тоном, что я едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться, хотя связь обычно тут же прерывалась.

Первая же пара встреч, что я провела с гигантами американской музиндустрии – Warner Brothers и Capitol Records, – продемонстрировала их огромную заинтересованность в тех лентах, что я привезла с собой из России. Было очевидно, что они видели потенциал в проекте, в раскрытии сокровищ Страны Чудес, но, как только дело доходило до обсуждения деталей, я просто физически ощущала, как дело начинает стопориться.

– Кто владеет правами на эту музыку? – всякий раз неизменно спрашивали меня.

– Сами группы. Формально они неофициальные, андеграундные музыканты, и музыку они записывают у себя дома на домашних двухдорожечных магнитофонах. Они абсолютно независимы.

– Ну не знаю, – с сомнением говорили мне. – А как мы можем быть уверены, что у cоветского государства тоже на это нет прав? Нам только не хватает судиться с ним за нарушение авторского права.

– Да ну нет же! – в отчаянии я пыталась звучать как можно более убедительно. Даже здесь, дома, cоветское государство продолжало преследовать меня, как все искажающий и отказывающийся рассеиваться утренний туман. – У этих музыкантов есть полное право распоряжаться своими записями так, как они хотят.

Тем не менее становилось очевидно: моих заверений в том, что СССР не подаст на них в суд, крупным компаниям было недостаточно. Уже потом, много позже, я узнала, что некоторые из этих фирм заключили с официальным советским агентством по авторским правам ВААП^[68] соглашения по дистрибуции русской классической музыки и никак не хотели ставить эти соглашения под угрозу из-за какого-то подпольного рока.

Я поняла, что мне нужно искать готовую пойти на риск мелкую компанию. Такой оказалась австралийская Big Time Records с небольшим душным офисом на углу бульвара Сансет и улицы Вайн в самом центре Голливуда. Сквозь открытые окна в офис врывалась какофония лос-анджелесского трафика, и, перекрикивая его, мы беседовали с Фредом Бесталлом, главой фирмы, весь деловой костюм которого состоял из джинсов и футболки. Я рассказала Фреду, как недавно во время поездки в Диснейленд спросила у стоявших рядом со мной в очереди мальчишек, что они думают о России.

«Россия – зло! Ее надо взорвать!» – не задумываясь ответили они. Они были совсем дети, и их социальный опыт едва ли выходил за пределы поездок по «Горе Всплесков» в Диснейленде^[69]. Если бы эти мальчишки, сказала я Фреду, могли увидеть моих друзей и услышать их музыку, они бы так больше не говорили.

– Крупные лейблы все как один признали потенциал этого проекта, – продолжала я убеждать Фреда. – Но они боятся юридических осложнений. Группы эти в Советском Союзе официально не признаны и потому имеют полное право публиковать свою музыку там, где им заблагорассудится.

– Риск все-таки есть, – продолжал сомневаться Фред.

– Да, есть. Есть огромный риск для меня, риск того, что меня туда больше не пустят, я не смогу увидеть эти группы, быть с моими друзьями. Но я искренне считаю, что альбом этот важен, и хочу его издать несмотря на все риски. Эта музыка – ворота к взаимопониманию между людьми.

– Ну и да, есть определенный риск того, что на тебя подадут в суд, – после паузы неохотно признала я.

– Да уж, есть такое дело, – на лице его заиграла хитрая улыбка. – Но ты ведь знаешь золотое бизнес-правило: любое паблисити – хорошее паблисити.

Я почувствовала, что дело сдвинулось с мертвой точки, что за его бизнес-стратегией кроется зарождающаяся вера в силу этих музыкантов.

– Я могу попросить группы подписать документ, в котором они скажут, что имеют право распоряжаться своей музыкой, ну или что-то в этом роде, если тебя это успокоит.

– Может быть, – сказал Фред. – Но, как говорят, кто не рискует…

Я была так счастлива, что даже грохочущий трафик за окном превратился в моих ушах в чарующее пение птиц. Мы стали оговаривать условия, и довольно скоро соглашение было готово. Мы договорились издать двойной альбом начальным тиражом пять тысяч экземпляров. Пластинки будут цветного винила – одна красная, вторая – ярко-желтая, как советский флаг и мое собственное сердце.

Происходило это в начале 1986 года, и примерно в то же время, придя как-то к матери, я увидела ее беседующей с незнакомой мне женщиной.

– О, Джоанна, познакомься, это агент Бетси Кордова из ФБР. Она пришла разузнать поподробнее о фильме твоего отца «Правда о коммунизме».

Я замерла, глядя на стройную, официального вида брюнетку и почувствовала, как эйфория, в которой я пребывала все эти дни, начала постепенно рассеиваться. В голове мгновенно стали роиться тысячи мыслей. Чего вдруг эта женщина станет звонить матери по поводу фильма отца, если родители уже 14 лет как в разводе? А что если все это подстроено ради меня? Что будет, если русские прознают, что человек из ФБР приходил в дом матери? Они только укрепятся в мысли, что я шпионка, и никогда больше не пустят меня в страну, вот что будет.

Женщина из ФБР встала и протянула мне руку для рукопожатия.

– Ваша мама рассказала мне о ваших поездках в Россию. Я хотела бы задать вам несколько вопросов.

Мне ничего не оставалось, как сесть, скрестив руки на груди, и изо всех сил пытаться избежать выражения лица, которое не выносила моя мать.

– Расскажите, пожалуйста, об этих поездках. Куда вы ездили? – Женщине было хорошо за сорок, и я решила, что она уже явно не в том возрасте, чтобы оценить красоту и дерзость рок-андеграунда.

– Я три-четыре раза в год езжу в Москву и Ленинград в туристические поездки, – холодно ответила я.

– С кем вы там общаетесь? С кем-нибудь из официальных лиц вам доводилось встречаться? Почему вы ездите так часто? – Мои ответы она записывала в огромный блокнот.

– Все мои друзья неофициальные рок-музыканты. Я просто пытаюсь вывезти их музыку из Советского Союза и опубликовать альбом с нею здесь в Штатах.

Я в ответ тоже посмотрела на нее с плохо скрытым удивлением.

– Просто потому, что я хочу, чтобы американцы увидели, насколько талантливы и круты эти русские рокеры. Люди должны понять, что наш американский рок – такой же, как и рок в других странах. Музыка не имеет границ, и я хочу, чтобы с ее помощью люди лучше научились понимать друг друга.

– Понимаю. – Она сразу утратила ко мне интерес. «Да, послушайте же вы меня! – хотелось мне заорать. – Послушайте их музыку! Она изменит то, как вы видите мир своим отвратительным поверхностным взглядом!».

– А в советских консульствах вы здесь в Америке бывали? – продолжила она свой допрос. – Или с иммигрантами из СССР встречались?

– И вы говорите, что ни с кем из официальных лиц не контактировали?

Почему бы ей прямо не спросить меня, не шпионю ли я на Советы? Вопрос этот был так и написан у нее на лице.

– Мне кажется, вы не до конца понимаете все те риски, которым вы себя подвергаете, какими бы ни были ваши намерения. Советские власти могут вас шантажировать, подбросив вам, например, наркотики, и тут же арестовать вас за это. Ну а для нас сотрудничество с ними по принуждению все равно остается сотрудничеством.

Перед уходом она протянула мне свою визитку.

– Если вы не против, то у меня могут в будущем еще возникнуть к вам вопросы.

– Ма! – заверещала я в ярости, как только за нею захлопнулась дверь. – Какого черта ты позволила этой тетке прийти сюда и допрашивать меня?!

– Не знаю, – с совершенно невинным видом ответила мать. – По телефону она звучала крайне любезно и спросила, не может ли она зайти поговорить о фильме твоего отца. Дело давнее, и я подумала, почему бы и нет?

– Мама, ты должна меня в таких делах поддерживать, – вздохнула я, плюхаясь на диван.

– Совершенно очевидно, что то, чем ты занимаешься, вызывает удивление и подвергает тебя опасности. А что если тебе действительно подбросят наркотики? Я совершенно не хочу, чтобы ты попала в беду. Я думаю, тебе нужно перестать туда ездить.

– И слушать ничего не хочу! – я резко встала и мимо матери направилась к тяжелой дубовой двери выхода из дома. Выйдя на воздух, я ощутила не только солнечный свет Лос-Анджелеса, но и в тысячах миль за горизонтом темноту русской ночи. «Мне нужно закончить пластинку».

Глава 13
Гоним волну

Мы все договорились встретиться в Михайловском саду^[70]. Здесь, за чугунным литьем ограды, где нас видели только толстые утки и вековые дубы, было безопаснее, чем в привычных коммуналках. Кутаясь в свое толстое коричневое пальто, я быстро прошла вдоль канала по пустому, заснеженному и погружающемуся в скорые зимние сумерки парку. Собравшиеся музыканты всех групп приветствовали меня распростертыми объятьями, преданными веселыми улыбками и теплом.

– Welcome back, sweetheart!^[71], – встретил меня поцелуем Юрий.

– Бог мой, не могу поверить! – говорю я, сия от счастья. – Ты ради меня выучил английский!

– Sweetheart! – с гордостью повторил он. Я поняла, что этим его познания ограничиваются.

«Странные Игры» были представлены только Витей и Гришей Сологубами. Я знала, что остальные участники группы, опасаясь неприятностей, в проекте участвовать не хотели, и не могла за это упрекнуть ни их, ни членов их семей^[72]. «Кино» и «Аквариум» были в полном составе, были и Костя со Славой из «Алисы». О достигнутом соглашении мы с Борисом никому пока не говорили, так что они и понятия не имели, чем вызван всеобщий сбор. Пытаясь согреться, все прыгали по покрытой коркой льда траве, заливисто хохотали над дурашливыми выражениями лиц друг друга, толкались и пихались, как дети. На какой-то тусовке несколько лет спустя кто-то мне рассказал, что каждый мой приезд превращался в целое событие, и мне несказанно повезло, что я всегда видела ребят счастливыми и задорными. Мне не доводилось быть свидетелем внутренних раздоров, не видела я и погруженные в советскую депрессию лица – только радость и улыбки вокруг неизменной сигареты в зубах.

Готовясь начать, я откашлялась, оглядывая живые дерзкие лица вокруг. «На это ушло некоторое время», – громко произнесла я, стараясь быть как можно более спокойной. Тем не менее в голосе своем я слышала возбуждение, приправленное легким русским акцентом, который стал вкрадываться в мою речь, когда я говорила с друзьями в России. «Но у нас есть контракт на издание альбома в Штатах!».

Слова мои были встречены молчанием. Пораженным, недоверчивым молчанием. Они моргали огромными глазами и качали головами, как пытающиеся встряхнуться волки. Вдруг я почувствовала, как кто-то заключил меня в объятья, а на лицо мне посыпались десятки, сотни поцелуев. Все запрыгали в восторге – взрыв света и красок посреди зимней пустыни, всплеск надежды внутри богом забытой, несчастной системы.

– У каждой группы будет по пять-шесть песен, поэтому дайте мне восемь-десять, чтобы я могла выбрать то, что лучше всего подходит для американского рынка, – я стала говорить, не дожидаясь, пока все отдышатся от взрыва восторга. – У нас будет двойной альбом, то есть каждая из четырех групп получит по стороне пластинки.

– Мы будем представлять «Странные Игры» для альбома, – сказал Витя, обнимая брата за плечи.

– Мне также нужны будут тексты песен, их переведут и поместят на обложку. Люди должны знать, о чем вы поете. – Я сделала паузу. – Пока я понятия не имею, сколько экземпляров альбома нам удастся продать и, соответственно, сколько денег мы на этом заработаем.

По равнодушному пожатию плечами под накатившим вдруг порывом холодного ветра стало очевидно, насколько мало их волнует возможность заработка от пластинки.

– Все заработанное пойдет на приобретение инструментов и аппаратуры, – с легкостью снял вопрос Борис.

Я достала ручку и покрасневшими от холода пальцами стала составлять список необходимого: от гитарных медиаторов до барабанных палочек, от струн до синтезаторов, не забывая и об акриловых красках для художников. Витя постоянно заглядывал мне через плечо, стремясь удостовериться, что я не упустила ничего из названного. Все в точности.

– Ну и последнее, – говорю я, пытаясь понять, могу ли я шевелить пальцами, засунутыми обратно в перчатки и глубоко в карманы. – Я уже говорила об этом Борису: если в связи с альбомом начнутся неприятности, вы должны говорить, что ничего об этом не знали. У меня американский паспорт, и со мной они ничего не сделают.

Виктор первым недовольно замотал головой: «Джо…».

– Я говорю совершенно серьезно, – оборвала его я. – Нечего героев из себя строить. Лучше думайте о том, как изменить мир.

Костя, стоявший все это время со скрещенными на груди руками и широко расставленными ногами, крепко, как медведь, обнял меня. Это стало толчком к групповому объятью, жар которого способен был растопить самое ледяное сердце в Кремле.

В тот же вечер, когда мы с Борисом у него в прихожей переобувались в тапочки, он повернулся ко мне с самым серьезным выражением лица.

– КГБ, – произнес он, как всегда, несколько растягивая звуки, – спрашивали о тебе.

– Что?! – переспросила я. – Чего вдруг? И откуда ты знаешь?

– Они время от времени звонят музыкантам и приглашают на беседу. Я стараюсь с ними не ссориться, иногда они даже просят автограф. Мне скрывать нечего.

– Ты шутишь. – Я не могла представить себе Бориса, спокойно беседующего с сотрудником КГБ. – И что, все это делают?

– Нет. Некоторые их игнорируют. Кинчев, когда им начинают интересоваться, исчезает в Москву. Густав отказывается. Витя всегда соглашается, так как он боится.

– Я сказал, что да, я знаю ее. Все ее знают, так как она любит русский рок. Вот и все.

Это было первое прямое подтверждение интереса КГБ ко мне. До этого были все намеки и предположения – прерванные телефонные звонки или «хвост» за машиной. Я подумала о контракте на пластинку и о Юрии. Сама мысль о том, что во всем этом мне могут помешать… Где-то в глубине между ребрами зашевелилась тревога…

– Скрывать мне нечего, – обретя наконец решимость, произнесла я. – Все, что я хочу, – это открыть американцам глаза на русскую музыку и показать, как много общего между нашими двумя странами. Я готова сказать им это прямо в лицо. Можешь спросить у них, готовы ли они принять меня для разговора?

Я подумала, что, если в КГБ увидят фотографии моих выступлений перед школьниками в Калифорнии с показами видеозаписей русских музыкантов, они могут понять, что моя задача – не шпионить, а наладить культурный мост. Мне было противно осознавать, что за мной следят и считают, что у меня какие-то бесчестные цели. От этого я начинала нервничать, и у меня опускались руки.

– Ты их даже напугала, – доложил мне Борис, переговорив с КГБ. – Они жутко разволновались и просили тебя к ним не приходить.

Я представила себе, как эти монументальные чудища, способные погрузить весь город в жуткое ощущение паранойи, при виде меня плотно закрывают все окна и прячутся вглубь своих кабинетов. Я бы расхохоталась, если бы не захватившее меня чувство тревоги в связи с их нежеланием со мной встречаться и выслушать мои аргументы.

Еще через несколько дней президент рок-клуба Коля Михайлов сказал Борису, что КГБ пригрозили отменить концерт «Аквариума», в котором Борис пригласил меня принять участие. Уже годы спустя мне рассказали, что в России в то время шла борьба между «старой гвардией» и КГБ, шли дебаты о том, является ли рок-н-ролл страшной заразой западного декаданса, которую нужно поставить вне закона и всячески искоренять, или же это всего лишь увлечение очередного поколения молодежи, которое стоит просто контролировать. Для «старой гвардии» появление американки на сцене рок-клуба могло бы стать аргументом в подтверждение их позиции, и они могли бы просто прикрыть всю затею. И таким образом окажется, что я собственной персоной способствовала подавлению движения, частью которого я столь отчаянно пыталась стать. Мне ужасно хотелось впервые выступить на сцене вместе с Борисом, почувствовать магическую связь с полным сияющих лиц и сверкающих глаз залом, но даже не осознавая в полной мере возможных последствий, я понимала, что это слишком рискованно.

– Если ты не можешь играть, то я и не буду, – спокойно сказал Борис.

– Нет, Борис, ты должен играть. Я не хочу никаких проблем до выхода альбома в Штатах.

Наблюдая за концертом из-за кулис, я старалась не думать о том, что выходу пластинки могут помешать силы, куда более могущественные, чем все мы, и, чтобы отвлечься, стала перебирать варианты названия альбома. Борис уже подал идею, что в названии должно прозвучать слово «волна». Ему хотелось создать образ музыкальной волны, катящейся через океаны и континенты, чтобы наполнить новыми звуками воздух Америки. Идея мне понравилась, но я считала: из названия должно быть очевидно, что музыка на альбоме родом из СССР. В конце концов мы с Борисом остановились на «Red Wave» – «Красная волна». Оставался еще вопрос о том, как охарактеризовать группы в подзаголовке альбома. Подпольные? Неофициальные? Любительские? Глядя на сцену и слушая музыку, я все больше укреплялась в мысли, что выступающие передо мной музыканты относятся к самой элите мирового рока. Их нужно охарактеризовать так, чтобы это выглядело и звучало достойно. Слово «неофициальные» казалось мне совсем не рок-н-ролльным, и, сидя в темном углу зала и чувствуя, как музыка сотрясает мир до самого основания, я остановилась на слове underground.

Я понимала, что советским властям слово это не очень понравится. Однако никуда было не деться от того факта, что группам этим не позволяли нормально существовать и выступать на публике и что Кремль относился к ним как к каким-то злодеям, грозящим порушить светлое коммунистическое будущее и государство полного контроля. Я жутко боялась по-настоящему разозлить власти, но в то же время понимала: все, что может произойти со мной, – ничто по сравнению с тем, что переживали мои друзья. После длительных обсуждений с музыкантами мы пришли к заголовку: «Red Wave: Four Underground Bands from the USSR»^[73].

Глава 14
Поистине королевская

Я все больше и больше времени стала проводить с Юрием. Практически в каждый приезд я брала напрокат автомобиль и учила его вождению. Мы выезжали на какую-нибудь широкую пустынную улицу; он, в майке-безрукавке и темных очках, крепко держался за руль и, набрав скорость, под мои безумные вопли «Вторая!» или «Третья!» лихорадочно пытался управлять коробкой передач. На всю громкость мы врубали записи моих новых песен, которые я привозила из Лос-Анджелеса. Больше всего мне нравилась Give Me Some More of Your Love, в самом конце там есть строчка «come on, baby», и я, перекрикивая собственный голос, орала во всю глотку: «Come on, Yuri!». Чем больше мы были вместе, тем более счастливой я себя чувствовала.

В тот приезд, когда я привезла новость о контракте на пластинку, он пригласил меня к себе домой. Мы впервые оказались наедине, без других музыкантов «Кино» или других водителей, пытающихся увернуться от нас на дороге. Квартира была уютной, вполне похожей на другие, в которых я уже побывала, но, конечно, она не имела ничего общего с тем роскошным, больше похожим на музей, чем на жилище, домом, в котором обитали моя мать с отчимом. На стенах висели поблекшие ковры, повсюду были разбросаны листы бумаги, пластиковые пакеты, книги. Тут и там, как прикорнувшие щенки, на полу и на мебели валялись предметы одежды. Из окна открывался вид на большое, заросшее травой и деревьями поле, окруженное стандартными многоэтажками. На краю поля примостились несколько сарайчиков с красными крышами и выкрашенная в желтый цвет небольшая игровая площадка. Все выглядело очень скромно, как ряды дешевого муниципального жилья в Нью-Йорке, – так же безлико и так же тихо.

– Чудное место. Ты живешь здесь один? – ответа на свой заданный по-английски вопрос я, в общем-то, и не ожидала. Он только улыбнулся и показал рукой на холодильник.

– Ой, спасибо, как мило с твоей стороны. Но я не голодна.

Юрий кивнул и тут же выставил сыр, хлеб и тарелку борща. Я села за кухонный стол и заставила себя есть, слушая его гитарные переборы. Ему не нужна была сцена, не нужно было специальное освещение: в своем черном свитере и высоких сапогах он был абсолютно неотразим, время от времени бросая на меня взгляд поверх моей тарелки. Он положил гитару, встал и, взяв меня за руку, повел к себе в спальню. Это была небольшая квадратной формы комната, оклеенная бежево-розовыми обоями. У стены стояла застеленная полосатым бельем односпальная кровать. Войдя, мы оказались в двух разных концах комнаты, и я ощутила вдруг разделяющее нас расстояние – рельефные просторы Европы, холодные соленые воды Атлантики, вся пестрая политическая топография Соединенных Штатов. Неужели мы когда-нибудь сумеем преодолеть эту огромную разделяющую нас пропасть? И вдруг он рядом, покрывает поцелуями глаза и губы, притягивает меня все ближе и ближе к себе, мои светлые волосы у него на лице, его мягкая белая кожа и мои пылающие краской щеки, пока, наконец, ты не перестаешь различать, какой цвет относится к какому флагу и внезапно флаги и страны не перестают иметь значение.

После этого практически каждую ночь я проводила у Юрия, в сорока минутах езды от центра, в районе Купчино на юге Ленинграда, где семья смогла получить отдельную квартиру. Родителей – отца-энтомолога и мать-биолога – я до поры до времени ни разу не видела, но всегда слышала, как они передвигались по квартире, пока я еще не заснула вечером или не встала утром. К тому времени я уже привыкла, что многие русские предпочитают держаться от иностранцев подальше. Нередко мать Юрия пекла какой-нибудь пирог и оставляла его нам на кухонном столе – ощущение от этого было такое, будто дом полон невидимых фей или эльфов с кулинарными талантами. Если вдруг отрывался кусок обоев или текла труба, отец Юрия быстро и так же незаметно ремонтировал неполадку.

– Ты уверен, что они не против того, что я тут у тебя поселилась? – время от времени спрашивала я с набитым пирогом ртом, оглядывая нуждающиеся в ремонте или покраске выбоины или проплешины на кухне.

– Джоанна, – протяжно отвечал Юрий со своей неизменной улыбкой. Каждый слог звучал как отдельное слово: «Джо-а-нна». Затем он наклонялся и целовал меня в веки.

Через поездку-другую я все же наконец-то познакомилась с его родителями. Дело было холодным и темным ранним утром, я вышла на кухню в длинной рубашке Юрия и в носках и внезапно обнаружила там за завтраком отца с матерью.

– Ой! – только и смогла я вымолвить, потрясенная. Я стояла, хлопая глазами, как сова, и лихорадочно пыталась сообразить, прилично ли продолжать здесь оставаться в таком полуголом виде.

– А это родители, – произнес на своем ломаном английском появившийся вдруг у меня за спиной Юрий. Он указал на них, а потом на меня: «А это Джо-а-нна».

– Здравствуйте, – произнесла я как можно более бодрым голосом, скрестив смущенно ноги.

Оба они улыбнулись и кивнули, приглашая нас с Юрием садиться. Мама в открытом цветастом платье, казавшемся неуместным в это серое сумеречное утро, стала накладывать на тарелки только что приготовленную еду, и все четверо усиленно пытались завести разговор. Отец Юрия едва-едва говорил по-английски, мать же не могла сказать ни слова, так что Юрию с его скудными познаниями пришлось выполнять роль переводчика. Я чувствовала себя так, будто угодила в странный, счастливый эпизод «Сумеречной зоны»^[74].

– Он изучает этих, как их, насекомых, – пояснил Юрий.

– Все так вкусно, – сказала я, обращаясь к матери. – Спасибо, что вы нам оставляете еду.

Она тепло улыбнулась в ответ, очевидно, не имея ни малейшего понятия о том, что она только что услышала. Я могла бы сказать, что прилетела с Марса, и выражение ее лица нисколько не изменилось бы.

– А мама работает в Институте растениеводства, – с гордостью произнес Юрий, обнимая мать за плечи.

В Америке в то время большинство женщин не работали, и моя собственная мать была в этом смысле для меня примером: выйдя замуж, ты занимаешься преимущественно домом. Я была невероятно впечатлена матерью Юрия, яркими, бросающимися в глаза чертами ее лица, короткой стрижкой каштановых волос и самоотверженной преданностью как своему делу, так и семье.

– Моя мама спрашивает, не волнуется ли твоя мать от того, что ты так далеко от дома, – перевел мне Юрий.

– Конечно, волнуется, – быстро ответила я. – Но она знает, что я счастлива, что у меня есть Юрий, ну и я езжу домой довольно часто.

– А чего вы хотите добиться в России? – Юрий перевел ее следующий вопрос, не успев толком перевести мой предыдущий ответ. В этот момент я поняла, что границ не существует не только для рок-н-ролла – матери тоже не знают границ! Я встречала их повсюду, куда бы ни ездила, с теми же вопросами и теми же озабоченными улыбками.

Я рассказала родителям Юрия о своей семье, о том, как я, обычное дитя среднего класса, росла с двумя сестрами, готовилась стать профессиональной гимнасткой и даже принимала участие в чемпионате страны для детей до 11 лет. Рассказала о том, как мои родители развелись, когда мне было 11, и как я стеснялась старой желтой машины матери, на которой она возила меня в школу в богатом Беверли-Хиллз. Рассказывая, я видела, как сияет лицо Юрия, счастливого тем, что мы все вместе.

– Моя мама говорит, что Америка очень далеко. – На этих словах мать взяла Юрия за руку и не отпускала, крепко вцепившись в нее, как будто опасалась, что я могу попытаться увезти от них сына.

– Может быть, и вы когда-нибудь к нам приедете! – сказала я.

Все трое в ответ дружно рассмеялись, как будто ничего глупее в жизни они не слышали.

С Юрием я чувствовала себя в постоянном полете. Он мог лежать со мной рядом часами, мечтая о чем-то, трогая мои волосы или тихонько напевая под играющую где-то в углу музыку. Иногда он напевал заученные еще в детстве пьесы для виолончели. Все время, пока я была с ним, голова моя постоянно плавала в сладком дыму – как фигурально, так и буквально. За час он выкуривал несколько сигарет, свернувшись возле меня, как грациозный дракон, пока я спала. Я открывала глаза и видела его облокотившимся на подушки, с мягким свечением сигареты у губ. Мало что я не выношу так, как сигаретный дым, но по какой-то причине в России я могла оказаться на вечеринке в окружении сорока курящих людей и меня это нисколько не беспокоило.

Или мы с Юрием забирались в ванну, он курил сигареты одну за другой, закрывающая слив воды пробка вынута все то время – полчаса, час – пока мы нежимся в теплой воде.

– Как это возможно? – удивленно спросила я. В голове у меня засели строгие наставления отца о необходимости беречь воду: «Лос-Анджелес находится в пустыне, вода здесь стоит дорого. Для того чтобы почистить зубы, необязательно, чтобы кран был все время открыт, Джоанна». Я даже и представить себе не могла, что бы он сказал, увидев текущую беспрерывно в ванне воду.

Юрий покачал головой: «Вода почти ничего не стоит». Он улыбнулся своей медленной, дурашливой улыбкой и саркастически поднял вверх большие пальцы обеих рук. Недостаток свободы в Советском Союзе восполнялся избытком H₂O.

То же самое относилось, по всей видимости, и к электричеству. Во всей квартире постоянно горел свет, и сквозь окно я видела, как светятся практически все окна в соседних домах. Похоже это было на сложенные один на другой ряды теплых, дымящихся сигарет.

Юрий любил стоять перед зеркалом в одних трусах и любоваться своим телом, поигрывая мышцами рук и ног. Или я могла застать его в такой же позе кунг-фу, которую уже видела у Виктора. Позы эти они перенимали из фильмов с Брюсом Ли, которые я привозила для них и которые они так обожали смотреть. И хотя он выглядел сильным и здоровым, время от времени и его настигали обычные для простых смертных хвори. Однажды в течение недели он каждый день заставлял меня делать ему уколы в зад никогда не моющейся и не меняющейся толстой иглой. И все же и он, и другие мои знакомые русские при столкновении с подобного рода проблемами лишь равнодушно пожимали плечами: им, как народу, приходилось переживать куда более серьезные беды. Как-то, уже вернувшись в Америку, я почувствовала, как у меня зверски чешется все тело. Доктор прописал мне лекарство от чесотки, болезни кожи, которая передается от человека человеку, но источником которой является чесоточный клещ. Я немедленно побежала домой и в панике стала звонить Юрию.

– У тебя не чешется зверски все тело?! – заорала я в трубку.

– Ага, чешется, – услышала я в ответ его глубокий неторопливый голос. – У Густава тоже. Ты-то, надеюсь, в порядке? – Нет, их пронять ничем невозможно.

И хотя мы с Юрием говорили на разных языках, объединяла нас наша музыка. Подавшись головой далеко вперед и отбивая ритм ногой по полу из дешевого линолеума, он подбирал несколько аккордов на гитаре, а я поверх этого выводила мелодию. Так мы написали несколько песен, две из которых вышли в свет в 90-е годы. Одна называлась Somehow, а вторая, Walking Through Windows, дала название моему второму альбому на фирме «Мелодия» в 1991 году.

Писать тексты о Юрии было невероятно легко. Песни у нас получались светлые, воздушные; слушая их, ты погружался в то чудесное пространство любви, в котором исчезает реальность.

Находиться рядом с Юрием было все равно что плыть по хрустальному чистому морю, даже если ты и находился в центре пыльного шумного города. В нем было что-то такое, что успокаивало мое вечно суетливое отношение к жизни и заставляло отступать все тревоги.

– Джо-а-нна, присядь, – говорил он, когда видел, как я ношусь по квартире, собираясь на самолет или на встречу. – Отдышись.

Я садилась рядом с ним на кровать и делала глубокий вдох.

– Ну вот и хорошо, – говорил он через минуту. – А теперь пойдем.

Я до сих пор представляю его темные глаза, когда мы прощаемся в аэропорту, я глажу его рукой по волосам, а он на своем все еще корявом английском тихо произносит: «Miss you, kiss you»!^[76] – фраза из его любимой песни Cure «Love Cats». «Miss you, kiss you!».

Мне хочется думать, что и во мне было что-то придававшее ему бодрость и энергию. Он всегда был рассудителен, нетороплив, но иногда и он вскакивал и дурачился вместе со мной и Виктором. Мы с ним были инь и янь: я вечно бегающая, а он всегда рядом с широко открытыми руками, всегда готовый поймать меня в объятия. Родители после той первой встречи признали наш союз, больше не прятались от меня, иногда даже мы вместе ужинали. Волшебным образом односпальная кровать в спальне Юрия стала поистине королевской.

Глава 15
Сумма влияний

Даже полная сосредоточенность на сборе материала для «Red Wave» не мешала мне все глубже и глубже погружаться в мир русского рок-андеграунда. Я стала снимать концерты и интервью с музыкантами не только «Аквариума», «Кино», «Алисы» и «Странных Игр», но еще и многочисленных новых групп, которые постоянно появлялись на сцене рок-клуба. Президент Клуба Коля Михайлов любил привлекать новых музыкантов, и со всеми у него были прекрасные отношения. Хотя я для него как бы не существовала: так, какое-то странное явление среди брызжущих энергией мужских гормонов и футляров с гитарами. Если признать мою реальность, то он должен был сообщать обо мне в КГБ. По счастью, новые группы приняли американскую групи с платиновой челкой, и им вроде даже нравилось проводить время в моем обществе. У всех у них было резкое новое звучание и крутые, дерзкие названия: «АВИА», «Телевизор», «АукцЫон», «ДДТ», «Чайф», «Наутилус Помпилиус», «Калинов Мост». Многие приезжали из таких далеких мест, как Свердловск или Новосибирск, а лидер «ДДТ» Юрий Шевчук – обросший, нечесаный парень с огромными очками и хриплым голосом – был из Уфы. Рок, похоже, распространился на всю Россию.

Огромную роль в координации всего движения играл Артем Троицкий, харизматичный обаятельный москвич, который ездил по всей стране, находил там новые интересные группы, приглашал их в Ленинградский рок-клуб и писал о них в официальной прессе. Каким-то образом он умудрялся жить между официальным и неофициальным мирами России, и, хотя были такие, кто подозревал его в доносительстве, он тем не менее пользовался уважением и любовью всех андеграундных музыкантов. Он был единственный профессиональный рок-журналист и критик в СССР; кроме того, он по собственной инициативе отыскивал таланты и для радикальной альтернативной музыки 80-х в Советском Союзе сделал больше, чем кто бы то ни было еще. Познакомились мы в один из первых моих приездов на концерте Бориса. У него были внимательные глаза, вечная улыбка на устах; он свободно говорил по-английски и был самым настоящим кладезем знаний о западной культуре и рок-музыке. Позднее он познакомил меня со своими контактами в ВААП и Госконцерте в Москве, всегда рассказывал мне о новых группах и расхваливал до поры не известных, но приглянувшихся ему аутсайдеров.

Помню, как однажды я отправилась снимать репетицию панк-группы с саркастическим названием «Объект Насмешек». В рок-клубе, и уж тем более в других залах, им выступать не разрешали, и мне было ужасно интересно открыть для себя этот мир русского панка. Лидера группы звали Рикошет^[78], это был долговязый парень с сонными глазами и темными, влажными, вьющимися волосами. Он был один из тех отвязных панков, кто, прокалывая себе уши, подставлял под мочку пробку из бутылки или черствую корку хлеба и, не моргнув глазом, пробивал ухо стальной иголкой. Поначалу он ко мне отнесся настороженно: скрестив руки на груди, он спросил, говорю ли я по-русски. Я отрицательно покачала головой и тут же выдала набор фраз, которым меня научил Сергей, а вслед за этим все те ругательства и всю ту нецензурщину, которую я усвоила за время пребывания в России. Он чуть ли не буквально покатился по полу со смеху, и я мгновенно стала в этом кругу своей. Кроме меня в круг входили еще несколько панк-девиц – модных, привлекательных, с кошачьими глазами и тщательно уложенными волосами, будто сошедших с обложки Vogue или Rolling Stone. На диване лежал так и не пришедший в себя за все время, пока я там находилась, какой-то круглолицый пьяный панк в вязаной безрукавке. Мне сказали, что это самый легендарный панк России по имени Свинья^[79].

Пока я снимала репетицию «Объекта Насмешек», друзья их дурачились, разгромили все помещение и разбили зеркало. Осколком зеркала Рикошет резанул себе по руке и кровью разукрасил себе лицо. Группа тем временем продолжала играть. Все это выглядело невероятно дико и невероятно похоже на тот панк, который я видела на Западе. Именно таким мощным и подлинным проявлением человеческой экспрессии мне и хотелось поделиться с Америкой. Опустите железный занавес, и вы увидите, что с той стороны его не монстры – это люди, такие же, как и вы, пусть и измазанные кровью и пьяные.

После макабрического приключения с «Объектом» я направилась снимать интервью с Сашей Башлачевым – бардом, подобного которому я никогда в жизни не видела. И хотя ни слова из того, что он поет, я не понимала, в глазах его чувствовалась бесконечная поэзия, и слова лились из него, как дождь из грозовой тучи.

«Я понятия не имею, что я могу сказать американцам», – проговорил он, как только мы устроились с камерой и с Алексом в качестве переводчика. «Надеюсь, они поймут все и без моих слов». Он обладал способностью видеть общие фольклорные корни всей музыки самых разных континентов. «Все мы – не что иное, как сумма влияний. И главное из этих влияний – любовь».

Его музыка и сила его хриплого, глубокого голоса были совершенно завораживающими. Каждая песня, которую он пел на камеру, шла прямо из души, была извилистой, погруженной в глубины народного духа и человеческой боли историей. В начале песни голос его звучал тихо, как призрак, возникающий из какого-то потустороннего мира. Со временем, как набирающий обороты паровой двигатель, он обретал громкость, силу и пугающую мощь. Иногда мне казалось, что он в состоянии пробить крышу дома, в котором мы находились. Никто не мог даже шелохнуться, настолько все мы, смертные, были парализованы этим громоподобным гласом божьим. Могу смело сказать, что он был намного ближе к небесам, чем все мы. Слушая его полные чувства баллады, мне хотелось заключить его в объятья и держаться за него, как за спасательную лодку. И еще более невероятным было то, что, закончив петь, он вновь возвращался к себе – робкому, застенчивому, хрупкому человеку. Я показала ему снятый материал – он впервые увидел себя поющим и, как мне показалось, сам был удивлен тем человеком, в которого превращался во время исполнения. Он улыбнулся своей сконфуженной улыбкой и в знак признания склонил голову.

– Ты записываешь свои стихи на бумаге? – спросила я.

Он отрицательно замотал головой, длинные волосы почти полностью закрыли глаза.

– Нет, к этому я не готов. Я заучиваю их наизусть.

– Что для тебя важнее – пение или поэзия? Или их сочетание?

– Дух, – почти прошептал он, как горящий где-то в лесах Урала огромный дуб. – Душа.

Саша Башлачев умер в 1988 году. Его смерть была утратой не только для нас, тех, кто его знал, но для человечества в целом. Я понимаю: то, что мне довелось увидеть, было лишь верхушкой его полного души и чувства айсберга.

Глава 16
Видео помогло радиозвездам^[80]

Незадолго до возвращения в Штаты в начале 1986 года я вновь собрала все группы в Михайловском саду для фото- и видеосъемки. Арктический мороз, толстенный слой снега на траве, голые деревья, мрачное серое небо. Нас с Джуди колотило от холода, и мы по очереди спрашивали друг друга, почему только мы, кажется, страдаем от такой чудовищно низкой температуры. У русских внутри есть, наверное, какой-то волшебный механизм, который делает их невосприимчивыми к холоду. Честно говоря, как мне кажется, чаще всего таким механизмом была водка.

Мы с Джуди усиленно фотографировали, по очереди и вместе лидеров четырех групп, а затем группировали и всех музыкантов для общего снимка. Прохожие делали вид, что не обращают на нас никакого внимания, как будто мы, несмотря на вызывающие позы и дикие прыжки, были некими невидимыми существами, которых на самом деле не было или, по крайней мере, не должно было быть. Люди стремились как можно быстрее пройти мимо, торопясь по своим делам и убеждая себя в том, что если они не видят этого безобразия, то никто «официально» и не сможет их о нем расспросить.

Последним снимком стала групповая фотография, на которой все выстроились перед Храмом-на-Крови. Я стояла в самом центре, дрожа от холода и сотрясаясь от смеха над шутками и дурачеством ребят, заключивших меня в свои объятья. Никакие деньги не могли бы заставить меня захотеть оказаться в любом другом месте. Тропический пляж, теплое голубое море, кокосы со свежим соком – ничто не могло сравниться со стоянием на жутком холоде рядом с этими горячими парнями, ставшими моей семьей. Пока Джуди, собирая в себе последние остатки тепла, старательно выстраивала всех для снимка, я, оказавшись в своем длинном твидовом пальто между Борисом и Костей, вдруг поняла, что я самая счастливая девчонка на свете. Снимок этот пошел на заднюю обложку пластинки.

Затем пошла видеосъемка. У меня уже была готова часть клипа на песню «Аквариума» «Пепел», в которой Борис, под звучащую из моего Walkman’а фонограмму, «пел» ее у себя на крыше, как на частном концерте. Сергей колотил по клавишам, и в какой-то момент, озаренный вдруг вспышкой своего творческого гения, он предложил, чтобы Борис огромной пилой распиливал кусок деревяшки прямо рядом с клавиатурой. Мы сняли также текущую по Невскому, как волны по реке, серую толпу обычных людей – резкий контраст с кадрами Бориса и Сергея на репетиции, дурачащимися в уютном, окрашенном яркими цветами зале и предающимися проникновенному акту любви со своими инструментами.

Видео «Кино»^[81] я решила снимать во дворе здания, где Тимур устроил мастерскую-галерею для своих «Новых художников», среди припаркованных и запорошенных снегом грузовиков, рядом с детской площадкой. Юрия, к сожалению, во время съемки не было. Он в тот день работал в своей котельной, следя за давлением воды в пяти огромных, высотой шесть метров каждый, котлах, и не смог найти себе подмену. В те времена встроить на компьютере новые кадры в уже имеющуюся съемку было еще невозможно, но, глядя на приплясывающих во дворе и в мастерской Виктора и Густава, вместе с присоединившимися к ним Тимуром, Африкой и Андреем Крисановым^[82], я мысленно представляла, как в них появляется Юрий с его раздумчивой веселой улыбкой. Я сжимала в руках видеокамеру, пальцы на ногах у меня совершенно отмерзли, но Виктор и остальные отвлекали меня от холода, заигрывая с камерой и строя ей глазки, будто она была воплощенной любовью, которую они веками ждали и искали. У Виктора было очень крутое длинное пальто, пошитое, скорее всего, его женой, и он время от времени пытался поймать мой взгляд поверх объектива и подарить мне свою («Ну, ты представляешь себе?!») улыбку, которая грела меня лучше любой шубы.

День съемок братьев Сологубов для видеоклипа «Странных Игр»^[83] выдался даже еще холодней, чем те, в которые мы снимали «Аквариум» и «Кино». К тому времени группа практически уже распалась: братья Сологубы превратились в «Игры», а остальные придумали себе остроумное название «АВИА» – «Анти-Вокально-Инструментальный Ансамбль». Для съемок клипа к Вите и Грише присоединились Сергей и Густав. Сергей быстро взял на себя роль режиссера и придумал несколько умопомрачительных сцен, над которыми я безудержно хохотала, пытаясь оторвать от камеры постоянно примерзающие к ней пальцы. В этих съемках на жутком холоде было что-то особенное, как будто боль для всех нас стала неотъемлемой частью художественного процесса, художественной борьбы. Как оголтелые, мы носились по холодному, обледенелому городу в безудержной погоне за кайфом творчества. Выстроившись в колонну один за другим и синхронно размахивая руками, они катились по ледяной дорожке, как банда сбежавших из цирка слонов, чтобы тут же отчаянно начать валить друг друга в снег. Я с трудом поспевала с камерой, пока они вспрыгивали на садовые скамейки, скульптуры или ограду, взбирались на мост и на ступени соседнего Михайловского замка и корчили рожи старательно пытающимся нас не замечать прохожим.

Всякий раз, когда мы останавливали пленку для перерыва и ребята старались отдышаться, Витя Сологуб тут же начинал оглядываться по сторонам – не следит ли кто-нибудь за нами. Для меня это было лишним напоминанием, что все эти приключения могут довести нас до беды. Но даже Витю чувство опасности не останавливало от безумных плясок и скатывания вверх тормашками по лестнице. Я безостановочно хохотала, глядя, как ребята своим весельем и настроением озаряют мрачную имперскую столицу, дурачась, как мало кто позволял себе в Советском Союзе.

Последним мы снимали клип с Костей Кинчевым и «Алисой»^[84]. Тимур умудрился найти старое заброшенное здание, по всей видимости, дожидающееся сноса и потому уже практически разваливающееся. Повсюду торчали голые и сломанные деревянные балки, пол был завален битым кирпичом и густым слоем пыли. Если бы дом внезапно обрушился и мы прямо во время съемок оказались погребены под его развалинами заживо, я бы не удивилась. Однако более подходящее место для Кости сыскать было трудно: его пронзительный взгляд и чувственное тело стремительно влетали в кадр и тут же вылетали из него, как стрелы Робин Гуда. А иногда он замирал и сливался с угловатыми покореженными формами здания. Под прицелом камеры он чувствовал себя как рыба в воде: завораживающий призрак, плывущий по опустевшей скорлупе заброшенного дома. Мне не нужно было им руководить, ничего не нужно было режиссировать; он был стихией, способной, лишь открыв рот, снести весь дом к чертям.

Фото- и видеосъемки выявили все лучшее, что было в каждой группе. Я привезла с собой портативное устройство, на котором мы тут же могли просмотреть отснятое. Мне доставляло огромное наслаждение наблюдать, с каким счастьем и воодушевлением каждый из них смотрит на себя поющего или танцующего. И еще с гордостью – и за себя самого, и за то дело, которым мы все занимаемся. Все это только лишний раз подтверждало реальность проекта, и чем более зримые, материально ощутимые черты он обретал прямо у всех перед глазами, тем больше я ощущала исходящие от музыкантов энтузиазм и бесстрашие, невиданные во времена черного рынка.

Впервые я стремилась как можно скорее вернуться в Лос-Анджелес – мне не терпелось заняться монтажом отснятого материала. Мой старинный друг Марк Розенталь сумел пристроить меня в студию в Голливуде с профессиональными монтажерами. Raleigh Studios^[85] были, конечно, небо и земля по сравнению с самопальными студиями, в которых мы работали в Ленинграде. В монтажной я чувствовала себя все более и более уверенно, и, когда, наконец, все четыре видео для Red Wave были готовы, я с трудом удержалась от того, чтобы выскочить на проходившее неподалеку Тихоокеанское шоссе^[86] и начать с гордостью размахивать коробками с пленкой над головой, чтобы видеть их мог весь мир. Мне они казались ничуть не хуже того, что в то время постоянно крутилось по MTV.

Оставалась последняя и важнейшая задача – вывезти из страны саму музыку. Собранные у музыкантов и их звукорежиссеров пленки, тексты песен и фотографии накапливались в чемодане у меня в гостиничном номере. В чемодане был солидный металлический замок, который должен был уберечь его содержимое от чужих любопытных глаз. До этого я уже вывозила пленки с записью музыки Бориса, фотографии и видеозаписи, но на сей раз объем во много раз превосходил все, что мне нужно было прятать раньше. Я начала серьезно психовать, настолько, что, ложась в постель, всякий раз вместо сна упиралась в непреодолимую стену страха. Не в состоянии сомкнуть глаза, я смотрела в беззвездное небо за окном и пыталась уговорами вывести себя из паники. «Думай обо всех своих собственных концертах, которые ты бросила ради этого», – говорила я себе. «Думай о той музыке, которую ты уже успешно вывезла раньше. Думай о группах. Думай о Юрии». Существующая в этой стране репрессивная система не дает этим божественно талантливым парням показать себя миру, но я полна решимости. Будь что будет – ад, потоп или арктический холод – но я вывезу эту музыку и дам всему миру услышать пульсирующие в ней страсть и чувства. Кровь у русских и американцев, быть может, и разная, но сердца у нас всех одинаковые.

Некоторые пленки удалось переправить через дипломатов, но этого было явно недостаточно. Сидя у себя в номере и оглядывая ворох вещей, я лихорадочно соображала. Ага, в высоких меховых ботинках Sorel есть съемные стельки, под которые можно спрятать сложенные вдвое или вчетверо листочки с напечатанными текстами песен. Пленки я попыталась засунуть в большой задний карман теплого пальто, а поверх я планировала повесить рюкзак, чтобы полностью скрыть все выпирающие места. Фотографии пошли во внутренний карман чемодана. Последнее, что я увидела, прежде чем застегнуть молнию, был смотрящий прямо на меня проникновенный взгляд Бориса.

Да, дистанция пройдена изрядная – от единственной кассеты Бориса, которую я увезла в кармане полутора годами ранее, до изощренно таинственной системы по транспортировке музыки четырех групп. Поначалу я была настолько очарована музыкой, что даже и не думала о том, что произойдет, если меня поймают. Но теперь, когда об извращенной советской системе мне известно куда больше, игнорировать возможные последствия куда труднее.

Внутри меня, однако, была неодолимая решимость. Она росла с вздымающимся звуком каждой услышанной новой песни, она помогала мне побороть все рациональные опасения и выбросить к чертям всю осторожность. Все должно получиться, убеждала я себя. Просто потому, что должно.

К автобусу в аэропорт я подошла в невероятном возбуждении, как спортсмен, выходящий на олимпийский старт с огромным всплеском адреналина. Я чувствовала, что совершаю нечто героическое, что окажется способным изменить у двух враждебных стран восприятие друг друга и позволит двум полушариям стать добрыми соседями и друзьями-соратниками в культурной революции. И все же, чем ближе мы подъезжали к аэропорту, тем больше я ощущала неумолимо растущий в глубине живота страх, зияющую черную дыру, безжалостно засасывающую в себя весь мой оптимизм. Я отчаянно пыталась бороться с этим страхом: изо всех сил втягивала в себя воздух, прокручивала в голове песни, но когда автобус наконец подкатил к длинному бетонному зданию аэропорта, нервы мои были на пределе. Я не помню, как встала и вошла в здание, и, если кто-то мне что-то говорил, я их не слышала: в ушах у меня стоял непрерывный нервный звон.

Очнулась я уже в очереди на таможенный контроль. Меня буквально физически трясло от тяжести того, что мне предстояло сделать. Боялась я не за себя; я понимала, что в случае неудачи подведу огромное количество людей, сделавших все, что было в их силах, чтобы найти в своих сердцах место для меня. Очередь двигалась быстро, и внезапно я оказалась перед высоким, бледным таможенником, перерывающим вещи у меня в чемодане и просматривающим мои документы. На мгновение мы встретились глазами, и мне показалось, что почва уходит у меня из-под ног.

– Проходите, – наконец произнес он, переключаясь уже на следующего пассажира.

Я была на седьмом небе. Ничто больше не могло мне помешать. Звон в ушах перерос в слившуюся воедино гармонию голосов «Кино» и «Аквариума». Я торопилась пронести эти голоса и голоса других групп с собой в самолет, а оттуда на радиоволны, которые в свою очередь перенесут их в аккуратные, безликие, стандартные дома по всем Соединенным Штатам Америки. На мгновение, почувствовав, что самолет взмывает в небо, я ощутила себя Тором – богом грома и бури, что был готов оросить землю дождем.

Глава 17
Музыка с миссией

От бога грома я перешла в студийные курьеры. Все мои последовавшие за возвращением в Лос-Анджелес дни проходили в бесконечной суете, связанной с подготовкой Red Wave к релизу. Я вникала во все мельчайшие детали: встречалась с людьми из Big Time и их арт-отдела – изо всех сил я хотела добиться того, чтобы внешний вид, звучание и общее ощущение от альбома было таким, каким я его себе представляла. Каждая пленка проходила ремастеринг в студии компании A&M Records на Ла Бреа Авеню в Голливуде. В этом здании я просиживала часами, прослушивая каждый трек тысячи раз среди кирпичных стен и груд пустых чашек из-под кофе. Я пребывала в невероятном возбуждении и, подпрыгивая на стуле, одну за другой рассказывала истории о группах в России. Звукорежиссер, изо всех сил пытаясь не обращать внимания на мою беспрерывную болтовню, выстраивал необходимый баланс уровней. Цифровой голосовой коррекции тогда еще не было, но он, по крайней мере, сумел добиться того, чтобы моя трескотня не проникла в запись.

– На KROQ^[87] прокрутили пару песен! Они пустили русскую песню сразу за какой-то своей, без перерыва, и никакой разницы в качестве записи или звучания невозможно было заметить! Многие слушатели наверняка даже и не сообразили, что текст на русском языке, такая там мощь!

– А знаешь, смешно: на песне «Экспериментатор» «Алисы» там в середине он кричит «Экс! Экс! Экс!»; американцы, скорее всего, решат, что он кричит «Секс! Секс! Секс!» и подумают: вот крутая песня!

Звукорежиссер отодвинул свое кресло подальше от меня.

– У меня было интервью на «Голосе Америки», и они решили запустить в эфир несколько песен. Ну я, конечно, позвонила ребятам, чтобы они могли послушать свою музыку по радио. И, представляешь себе, на «Голосе Америки» мне дали, наверное, восемь разных частот – ведь западное радио в России глушат, и нужно постоянно переключаться с частоты на частоту. Но несколько человек все же сумели услышать, знаешь, как это для них круто! До этого они никогда в жизни не слышали свою музыку по радио!

Звукорежиссер вышел и вернулся с двумя чашками кофе. Обе поставил перед собой.

Равнодушный звукорежиссер был, впрочем, скорее исключением. Мое бесконечное общение с прессой по поводу Red Wave вызвало огромный интерес к России и ее жителям. Особенно интересно было появляться на радио – я как бы приходила прямо к людям домой и могла в таком непосредственно личном общении убеждать их в том, что Россия, в отличие от того, что им говорили, вовсе не страшный злой волк, только и думающий, как нас всех сожрать.

– Я вот что хочу спросить: какое у нее ощущение после того, как она побывала в социалистической стране, я имею в виду ощущение от всех тех правил и ограничений, которые там вроде бы есть по сравнению со свободной страной, такой как Америка? – спросила меня одна женщина во время прямого эфира на радио KROQ.

– На самом деле свободы там больше, чем я ожидала, – отвечала я со всей серьезностью. – Эти музыканты прекрасно проводят время, играют, устраивают вечеринки, в общем, живут так же, как их сверстники во всем мире.

– Так это же здорово! То есть не все так страшно, как мы думаем!

«Джоанна против государственной пропаганды. Первый раунд. 1:0».

– А как ваши друзья отдыхают, как развлекаются?

– Русские любят ходить в кино. Вместо попкорна там продают мороженое. – Я услышала легкий смешок и улыбнулась. – За закрытыми дверями они ведут себя примерно так же, как мы здесь.

«Джоанна против государственной пропаганды. Второй раунд. 2:0».

– А в чем, по-вашему, главное отличие рока в России от рока в Америке?

– Не думаю, что различий так уж много. Проведя там много времени, я поняла, что рокеры – они рокеры везде. В следующий вторник в девять вечера их видеоклипы впервые покажут по MTV, и вы сами сможете увидеть, что выглядят они так же, как рок-музыканты по всему миру.

«Последний раунд. Джоанна движется к победе!».

Ощущение было такое, будто я нахожусь в центре ринга между двумя боксирующими друг с другом странами, одновременно уклоняясь от ударов России и пытаясь вбить какой-то смысл в Америку. Red Wave был нокаутирующим левым хуком, предвидеть который не мог никто.

При всей нервозности в связи с возможными юридическими и политическими проблемами, которыми был чреват альбом, я тем не менее осознавала, каким грандиозным событием станет его выход. Риск только укреплял мою уверенность в том, что Red Wave достоин внимания, что, невзирая на языковой барьер, он способен произвести впечатление на людей. Я вспомнила вдруг, как в классе восьмом я получила задание проанализировать текст песни Led Zeppelin Stairway to Heaven. Несмотря на все старания, мой подростковый мозг был не в состоянии разгадать смысл песни, да и до сих пор я не до конца отдаю себе отчет в том, что же пытался в ней сказать нам Роберт Плант. Однако было в песне нечто, что с первого же аккорда завораживало и заставляло ощущать могучий приток эмоций. То же самое я чувствовала, когда впервые услышала «Аквариум» и «Кино»: не в состоянии уловить смысл, я тем не менее была очарована духовностью, человечностью и универсальностью этой музыки. Я знала, что песни на Red Wave могут трогать людей, даже если американцы не понимают русского текста. Главное здесь – чувства, эмоции, любовь.

Я отобрала большие фотографии для главной и задней обложек, а также распланировала размещение множества мелких снимков на внутреннем развороте. Несмотря на дополнительные затраты, я настояла на вкладках с текстами песен на русском языке и в английском переводе – в надежде, что если американцы поймут ту человечность, которую русские выражали в своих песнях, они почувствуют более тесную связь со своими братьями на другом конце света. Одной из важнейших деталей для меня стала публикация на внутреннем развороте небольшого рекламного объявления о футболках с надписью Save the World («Спасем мир») на английском и русском языках. К футболкам прилагался бесплатно значок со словом Peace («Мир») тоже на двух языках. Все это было призвано подчеркнуть актуальность альбома.

На задней обложке красовалась надпись: «Музыканты не несут ответственность за публикацию альбома». Мне было важно, чтобы я сама стала тем парашютом, который смягчит удар от падения, если вдруг КГБ решит вырвать почву у нас из-под ног.

Ну и, конечно, я перечислила всех тех, кому хотела выразить благодарность. Мне бы ничего не удалось сделать без помощи и любви тех ребят, которые стали моей путеводной звездой и полностью перевернули мою жизнь. Я также специально поблагодарила жен Бориса, Сергея, Виктора и Алекса – я прекрасно понимала, им не всегда нравилось, что мужья их бесконечно тусуются со мной вместо того, чтобы проводить время дома. Я знала, что это были сильные женщины, но даже и сильные женщины не застрахованы от чувства одиночества. Я знала это по себе – стоило мне уехать от этих ребят, я тут же ощущала его во всей остроте. Я также поблагодарила всех тех, кто помогал мне вывозить пленки из СССР: они остались в тени, без имен – назвать их я не могла, они оставались на дипломатической службе.

В последние дни перед выходом альбома сон у меня пропал начисто. Я была как на иголках; в голове, наслаиваясь друг на друга, крутились бесконечные идеи и мысли. Иногда я просто ощущала пылающий внутри где-то между ребрами огонь и непреодолимое желание что-то сделать. Не так ли, подумала я, чувствует себя Сергей, когда бродящие в нем музыка и идеи перерастают в цунами, совладать с которым он уже не состоянии. Red Wave я стала осознавать как главное дело своей жизни, но охватывавшие меня гордость и счастье шли рука об руку с тревогой и опасениями – а почувствуют то же, что чувствую я, и другие? Поначалу название «Красная волна» было всего лишь намеком на мать-Россию, но со временем оно стало значить для меня куда больше. «Красная волна» стала олицетворением наших крови и пота, вложенных в этот осязаемый, реальный символ человеческой солидарности.

Глава 18
Пограничье

Весной 1986 года позвонила агент ФБР Бетси Кордова и попросила о встрече.

– Мне лестен ваш интерес ко мне, – довольно холодно говорила я в трубку. – Но с момента нашей с вами последней встречи ничего не изменилось. Я по-прежнему езжу в Россию ради русского рока. На самом деле я издаю здесь в Америке альбом с записями русских музыкантов – хочу помочь нам всем лучше понимать русских.

Но она была настойчива, и в конце концов я согласилась встретиться с ней в ресторане Hamburger Hamlet^[88] на Доуэни Роуд в Западном Голливуде. Я и так уже с трудом удерживалась на поверхности мутных кремлевских вод, и мне только не хватало попасть еще и в черный список американского правительства. С каменным выражением лица и скрещенными на груди руками я уселась за липким столом в коричневой кабинке. Меньше всего на свете мне хотелось сейчас отвечать на навязчивые, въедливые вопросы агента Кордовы.

– На самом деле в этом нет никакой необходимости, – раздраженно произнесла я прежде чем она успела открыть рот. – Честно говоря, мне совсем не хотелось с вами встречаться и ставить под угрозу получение визы на поездку в Ленинград, если Советы вдруг прознают, что я общаюсь с ФБР!

Ее, совершенно очевидно, меньше всего волновали мои тревоги о том, что могут подумать обо мне в России. Как скаковая лошадь с шорами на глазах, она видела перед собой только одно: возможную шпионку, работающую на врага. И еще одно сравнение пришло мне на ум: вратарь, упрямо отказывающийся покидать ворота даже тогда, когда игра уже закончена. Короче, бесила она меня страшно.

– Простите, но говорить нам не о чем. Я уже сказала вам, что занимаюсь только музыкой. – В качестве доказательства я вытащила из сумки конверт от Red Wave и швырнула его на стол перед ней. – Я пытаюсь что-то изменить в лучшую сторону, а такие, как вы, мне только мешают.

С непроницаемым лицом она тщательно изучила конверт.

– Вы можете мне это дать? – наконец произнесла она.

– Пластинка появится в продаже в магазине Tower Records уже через несколько недель. Сможете купить ее там.

Я чувствовала нервозность от напряженной работы над альбомом в сочетании с досадой на власти – что советские, что американские, – которые были не в состоянии оценить, что мы делаем. Если ФБР пытается таким вот «тонким» образом обвинить меня в шпионаже на иностранное государство, то я отказываюсь дальше продолжать эти игры. Держа в руках упакованный для меня пакет с несъеденным гамбургером, я вышла из Hamburger Hamlet с дурным привкусом во рту.

Спустя почти двадцать лет я запросила и получила на руки свое дело в ФБР. Там указывалось на мое нежелание встречаться с агентами, а моя скрытность во время произошедшей-таки встречи в ресторане Hamburger Hamlet и уж тем более мои бесконечные поездки в Россию трактовались как возможное доказательство моей приверженности СССР.

«Теоретически нельзя исключить возможность того, что Филдз уже сотрудничает с советскими властями. У нее самой нет доступа к секретным документам, но ее родители и ее отчим – люди политически влиятельные и активные. Мать Филдз рассказала, что за неделю до нашей встречи им домой звонил сенатор Кеннеди», – читала я вслух, не веря своим глазам. – Что за чушь они пишут?!

– Надо было тебе все же выйти замуж за американца, – только вздохнула в ответ мать.

Однако единственными мужчинами у меня на уме в тот день, когда я в ярости выскочила из Hamburger Hamlet, были русские. Я решила повезти с собой в Россию ту же обложку, которую показывала агенту, чтобы ребята наконец смогли увидеть почти готовый продукт. Времени у меня почти не оставалось, карета вот-вот превратится в тыкву, стрелка часов подходила к полуночи, а я так и не придумала, как провезти конверт через таможню. Идея! А что если спрятать его в другой пластинке?! Мой приятель Пол когда-то работал в Tower Records на бульваре Сансет, и я помнила, как они там на специальной машине заворачивали в целлофан подержанные пластинки и ставили их на полку как новые. Если таким образом упаковать обложку Red Wave в другую пластинку, а затем обернуть ее целлофаном, то она будет надежно спрятана. Едва дождавшись открытия магазина, я ринулась туда и, рыская по бесконечным рядам пластинок, пыталась найти ту, которая могла бы служить моей цели. Наконец я купила двойной альбом какой-то малоизвестной кантри-группы, сорвала целлофановую обертку, выкинула оттуда две виниловые пластинки и вместо них втиснула вовнутрь обложки от Red Wave. Затем по пустому магазину я прошла к кассе, за которой стоял, пожевывая жвачку, совсем молодой парнишка, и попросила его обернуть в целлофан мой только что сконструированный альбом.

– Делаете, я знаю, – твердо сказала я. – Мой бывший бойфренд работал здесь и рассказывал мне, что именно это вы и делаете.

Я придвинулась к нему как можно ближе, чуть ли не всем телом водрузившись на прилавок, как собака, пытающаяся стащить со стола завтрак. Я была измождена, я была в отчаянии, а голод мой требовал куда большего, чем утренние оладьи.

– Слушай, парень, у меня готовый к выпуску альбом советского рок-андеграунда. Я туда еду, и мне нужно тайком провезти обложку, чтобы показать группам.

– Видишь вот этого парня? Его зовут Борис Гребенщиков, и он в России то же самое, что у нас Боб Дилан. А этого видишь? Это Костя Кинчев, и он как Билли Айдол и Фредди Меркьюри в одном флаконе. Можешь сделать мне одолжение и обернуть пластинку в целлофан, чтобы таможенники на границе ее не отобрали, а нас всех не посадили?

Минуту или две парень молчал, пытаясь переварить услышанное. «Это! Самая! Крутая! Штука! В жизни!» – наконец заорал он. Он провел рукой по своим жирным волосам, а потом протянул ее за пластинкой. «Давай. Я ее оберну. Жди здесь!»

А потом, 26 апреля 1986 года, меньше чем за неделю до того, как мне надо было ехать в СССР последний раз перед выходом Red Wave, случился Чернобыль. Когда я услышала новость, я чуть не потеряла сознание от ужаса: я знала, что именно в этот день «Кино» должны были играть в Киеве. Без какой бы то ни было возможности связаться с ребятами я целый день, не вылезая из пижамы, сидела, приклеенная к новостям в ожидании, что кто-то мне позвонит. Мне потребовалось собрать в кулак всю свою силу воли и разум, чтобы не прыгнуть в машину, не помчаться в аэропорт и не начать умолять кого-нибудь, чтобы меня посадили в первый же летящий туда самолет. Ощущение было такое, будто меня окунули в ледяную воду и не выпускали оттуда: все тело горело, каждый нерв был напряжен до предела.

Бесконечно звонили многочисленные американские друзья и родственники, что тоже не давало возможности ни на секунду отвлечься от тревожных мыслей.

– Я пока ничего не знаю, – автоматически отвечала я всем, сама трясясь от волнения. – Я еду туда через несколько дней.

Все считали меня сумасшедшей и отчаянно предостерегали от поездки. Родители были в шоке от моего желания подвергать свое здоровье риску, орали на меня по телефону, я в ответ швыряла трубку. Я была молодой и глупой, но я была влюблена в Юрия, любила всех музыкантов и город, который принес мне столько приключений и прекрасной музыки. Ради любви ты готов на всё: даже мчаться сломя голову туда, где тебя подстерегает радиация.

Я сумела добыть еще один синтезатор для Сергея, бас-гитару Fender P для Вити и четырехдорожечную портативную студию. Кроме этих тяжелых вещей, мне нужно было еще везти с собой кучу футболок, выданные различными компаниями панковские браслеты и серьги и купленную прямо на Мелроуз-авеню^[89] черную губную помаду. Ну и, конечно, маскировочный кантри-альбом и юридические документы для подписи музыкантам. Никогда еще за один раз мне не приходилось ввозить в Россию так много. Со мной опять была Джуди, ее карманы тоже были набиты документами, и смотрела она на меня расширенными от страха и волнения глазами.

– Ты уверена, что мы все делаем правильно, Джоанна? – беспрестанно спрашивала она меня по дороге из Хельсинки в Ленинград в небольшом ярко-красном прокатном «Форде». Русские друзья сказали нам, что мы привлечем меньше внимания, если въедем в Россию через отдаленный пропускной пункт на финской границе.

– Нет, не уверена, – отвечала я, мчась по пустой дороге через Страну тысячи озер. – Даст бог, пронесет.

В Хельсинки в бюро проката автомобилей я подписала контракт, в котором среди прочего обязалась не покидать на взятой напрокат машине территорию Финляндии. Тем не менее, не задумываясь ни на секунду, я готова была пересечь одну из самых строгих в мире границ на не имеющей на это права машине, к тому же доверху забитой не положенными для ввоза вещами. В ту минуту, однако, ради своих друзей я была готова на все. Если бы для того, чтобы без проблем доставить на место свой груз, мне пришлось бы по-пластунски ползти через Северный полярный круг со 150 килограммами на спине, я с пеной у рта поползла бы, как заправская ездовая собака.

Сама по себе поездка была прекрасной. Сверкающий на солнце заснеженный лес расступался перед несущей нас вперед пустой дорогой. На всем протяжении пути мы едва повстречали пару автомобилей, нашими спутниками были только парящие низко над головой птицы и пробивающиеся из-под земли первые весенние цветы.

– Посмотри, какая красота, – говорила я Джуди, пытаясь отвлечь и ее, и себя от крутящихся в голове тревожных мыслей.

– Ммммм… – лишь мычала в ответ Джуди, высовывая голову, чтобы увидеть эту красоту из-за пристроенного у нее между ногами огромного футляра с гитарой.

По мере приближения к границе и возрастающего количества забрызганных грязью дорожных указателей на русском языке картина за окном все больше и больше стала походить на запустелый пейзаж из мрачного фильма-антиутопии. В ожидании пограничного контроля я притихла, опять погрузившись в сомнения, обрушившиеся на меня, как стремительно несущаяся к водопаду горная река. Впереди нас была лишь одна машина, и пограничники в поиске контрабанды разобрали ее чуть ли не до последнего винтика. Мы с Джуди в панике посмотрели друг на друга. Мне вдруг все показалось неуместным и излишне кричащим – вплоть до цвета собственных волос и терпкого запаха арендованного автомобиля. Каждая мелочь могла нас выдать.

Пограничники не торопились, тщательно, до сантиметра, осматривая стоящий перед нами автомобиль. В голове мелькнула ужасная мысль: быть может, здесь от скуки и безделья они каждый автомобиль проверяют с удвоенной бдительностью – в полном противоречии с той теорией, которая, собственно, и убедила нас выбрать именно этот путь. Я отчаянно прокручивала в голове все возможные объяснения присутствия в машине горы музыкальных инструментов и аппаратуры, кучи одежды и альбома. Может быть, плюнуть на все, ринуться сломя голову вперед и попытаться прорваться через границу? Другого выхода, казалось, не было.

– Я больше не могу!!! – мои мысли прервали отчаянный визг Джуди и папка с документами, которую она швырнула мне на колени.

– Шшшш!.. – зашипела я, рассовывая бумаги по карманам и тщательно застегивая все молнии. – Джуди, черт побери, нашла время для истерик!

Мы уставились друг на друга, трясясь от собственных всплесков эмоций. Мы смотрели друг на друга, а затем… мы сидели. И сидели. И сидели. Мы сидели почти два часа, боясь произнести даже слово, чтобы не привлечь к себе внимания. Казалось, что мы сидели годами, перебирая в голове одну за другой все вещи в машине и в ужасе опасаясь притронуться к ним. Мы сидели, пока, наконец, я не решила, что люблю самолеты и аэропорты и что, наверное, никогда больше не увижу своих друзей.

– Подъезжайте, – наконец-то сказал подошедший к нашей машине пограничник. Лицо у него было кислое, будто он только что съел целое лимонное дерево, а темные глаза шныряли по всем участкам нашего автомобиля. – Откройте двери. Откройте багажник.

Мы поставили машину на тормоз и вышли на продуваемый всеми ветрами пустырь за серой будкой пропускного пункта. Я смотрела, как таможенники начали выгружать все наши вещи, и вдруг из-за стресса меня как подкинуло, и я стала тараторить, как пулемет, – настолько быстро, что по глазам Джуди я понимала, что даже она с трудом разбирает, что я говорю.

– Я музыкант и после России еду в тур по Европе. Поэтому мне нужны все эти вещи. Я никому не могу их доверить, они для меня как дети. – Я стала быстро перечислять одну за другой все известные мне европейские страны. Парочку, кажется, я просто выдумала.

Через несколько минут они нашли мой кантри-альбом. Моя трескотня превратилась в сплошную пулеметную очередь: «Представляете себе, эту пластинку американской группы я купила в Финляндии! Круто, да?! Я сама даже не знаю, кто они такие, но мне показалось забавно, что их пластинка продается в Финляндии. Вот что значит Америка! Круто, правда?! Никогда бы не подумала, что в Финляндии можно купить американский кантри-альбом!». Если бы таможенник понимал, что я говорю, он немедленно заподозрил бы что-то неладное. Джуди пихала меня в бок, но я этого даже не чувствовала.

Таможенник стал изучать альбом. Сердце у меня то подступало к горлу, то уходило в пятки. Толстыми пальцами он провел по целлофановой обертке и стал прощупывать спрятанный под ней картонный конверт. Мне казалось, что я бегу марафон; лоб покрылся испариной, футболка под курткой взмокла от пота.

– О’кей, – наконец-то произнес он, швырнув альбом на груду чемоданов и инструментов. Так просто. Я пыталась подавить вздох облегчения, пока он, как хищник, продолжал перерывать остальные наши вещи. Я повернулась к Джуди и увидела, как ее болтающийся от ходьбы конский хвостик направляется от меня по направлению к будке.

– Моя сестра? – громко сказала я, оглянувшись на таможенника, руки которого были по локоть погружены в гору желтых футболок. – Куда она идет? – Он не обращал на меня внимания, отбросив одну из футболок, как грязную банановую корку.

– Моя сестра? – еще через несколько минут я обратилась к пограничнику, стоявшему на страже возле нашего автомобиля, как будто тот мог уехать сам по себе. Он кивком головы указал мне куда-то влево, не отрывая взгляд от обнаруженного им где-то вдали воображаемого горизонта.

Я повернулась и увидела Джуди, приближающуюся ко мне в сопровождении женщины-таможенницы. Лицо у нее было перекошено, а глаза смотрели на меня с тигриной яростью.

– Ты в порядке, Джуд? – проговорила я тихим голосом, когда она наконец стала рядом со мной у нашего «Форда». Она ничего не ответила, только смотрела прямо перед собой, а по глазам было видно, что она вот-вот заплачет.

– Все в порядке, езжайте! – Я чуть не подпрыгнула от радости, когда пограничник вернул нам наши документы и указал на дорогу. Мне до сих пор не верилось, что все позади. Перед нами прямо на земле были разбросаны наши сумки, футляры с инструментами, коробки с аппаратурой и детали разобранного автомобиля. Джуди опомнилась первой, стала хватать, что попадет под руку, и засовывать в машину. Я тоже присоединилась к процессу, и, как только мы все утрамбовали, прыгнула на водительское сиденье и изо всех сил нажала на газ, как пытающийся умчаться от погони персонаж мультфильма. Перед глазами стояли лица дожидающихся меня Юрия, Бориса и всех остальных. Представляю себе выражение этих лиц, когда они увидят Red Wave. Я была счастлива.

– Меня раздели чуть ли не догола и обыскали, – в ярости она растирала слезы по возбужденному лицу. – Ты даже не представляешь себе, как это унизительно!

– Все! Больше и не думай просить меня провезти что-либо в СССР. На этом конец!

И тут внезапно, не в силах больше сдерживаться, я расхохоталась. Весь адреналин, все чудовищное напряжение, в котором пребывала каждая клеточка моего тела, не могли найти для себя иной разрядки, кроме как вырывающийся из меня истерический смех. Все вместе – невероятное облегчение от успешного преодоления границы, нетерпеливое ожидание предстоящей встречи со ставшими светом моей жизни людьми, не отпускавший меня на протяжении двух последних недель страх, боль и стыд за сестру, жалость к себе и чувство победы – все это выплеснулось в виде смеха на сидящую напротив меня со скрещенными на груди руками и сердитым выражением лица Джуди.

Через мгновение мы смеялись уже вместе, смеялись маниакальным смехом людей, легко, нежданно-негаданно обретших свободу. Как две гиены, мы мчались прочь от чуть не сожравших нас львов вместе с добычей, которую мы везли для прокорма творческих душ. В ту минуту, на скорости 120 километров по серой обледенелой дороге, я не боялась уже ничего.

И все же, когда мы остановились у подъезда дома, где жил Юрий, меня опять охватила паранойя. А что если Чернобыль изменил его? Что, если в мое отсутствие он стал вялым и апатичным? Я выскочила из машины и, оставив Джуди разбираться с парковкой и со всем нашим барахлом, грохоча тяжелыми ботинками по бетонным ступенькам, помчалась вверх по лестнице. И вот она, заветная дверь, вот момент, ради которого я столько пережила.

Чуть ли не в слезах я ворвалась в квартиру и увидела Виктора и Юрия, лениво развалившихся на диване и спокойно слушающих музыку.

– Вы в порядке?! – только и смогла произнести я, с трудом переводя дыхание.

Ребята посмотрели друг на друга, а затем на меня – с самой светлой и теплой улыбкой, на которую только способен человек.

– Конечно, любимая, – сказал Юрий, широко раскрывая объятья, в которые я тут же с радостью ринулась.

– В Америке все только и говорят, какой ужас этот Чернобыль! – объясняла я, обнимая теперь уже и Виктора.

– Мы проверились на счетчике Гейгера, когда вернулись из Киева, уровень радиации был повышенный, и нам велели выбросить всю одежду, – рассказал Виктор.

– Что?! И это все?! – я не могла поверить своим ушам.

– Ну да, – оба они синхронно кивнули в ответ.

– Нет, – спокойно ответили они. Больше о Чернобыле никто и не вспоминал.

С появлением в дверях Джуди с охапкой вещей из машины разговор тут же перешел к альбому. Я наотрез отказалась показывать им обложку прежде, чем ее увидят остальные, и только поддразнивала их, пока мы уселись на диване с сыром и печеньем, которые притащил Юрий. Было совершенно очевидно, насколько невмоготу им было терпеть, Виктор даже стал на колени, умоляя меня показать обложку. Я же только качала головой и, чтобы не видеть его лукавый взгляд, прикрывала ему глаза рукой.

Всеобщий сбор был опять назначен в парке, в нашем спрятанном от городской реальности волшебном мире.

«В этот раз я смогла привезти только один альбом, но, по крайней мере, вы можете увидеть, как он выглядит, – говорила я, оглядывая ребят, переминающихся с ноги на ногу и выпускающих пар в холодный вечерний воздух. – Выпуск назначен на 27 июня, и в первых пяти тысячах экземпляров будет цветной винил – одна пластинка желтая, вторая – красная. Я постараюсь каждому привезти по альбому».

Я сорвала обертку с кантри-альбома и достала обложку Red Wave. Не говоря ни слова, они по очереди трепетно передавали ее друг другу, рассматривали фотографии и тщательно изучали содержание внутренних разворотов. Скрестив руки на груди, я терпеливо ждала, пытаясь по выражению спрятанных за поднятыми воротниками пальто лиц угадать их реакцию. Наконец Сергей взял альбом в руки, повернул его ко мне задней обложкой и показал на фотографию, где мы все стояли у Храма-на-Крови. День, когда мы делали этот снимок, был пасмурным, но на фотографии удалось схватить редкий момент: солнце пробилось из-за облаков, и лучи его, пройдя над куполами собора, коснулись светлой пряди моих волос.

– Видишь, – проговорил Сергей на своем ломаном английском, а остальные кивали головой в знак согласия. – Бог отправил послание Храму и тебе. Спасибо тебе.

Глава 19
Красная волна и черный список

В отделанный деревом и мрамором вестибюль гостиницы «Европейская» рядом с Невским проспектом я вошла на пять минут раньше назначенного времени, дрожа от холода. Я прекрасно помнила, как будто это было вчера, как Бориса задержали в этом самом вестибюле, и на мгновение ощутила такое же отчаяние, которое охватило меня тогда при виде исчезающего между двумя безликими фигурами в серых костюмах ореола его золотых волос. Я встряхнулась, пытаясь отбросить неприятное воспоминание. На сей раз все будет иначе. Теперь не КГБ идет ко мне, а я иду к ним.

За несколько дней до моего отъезда Борис сообщил мне, что два профессора социологии из университета хотели бы встретиться со мной и расспросить об Америке и американской жизни. По его тону и по тому, как медленно и обстоятельно он мне об этом говорил, я поняла, что речь идет не об обычном научном разговоре. По всей видимости, отказавшись встречаться со мной в предыдущий приезд, кагэбэшники, как влюбленный школьник, решились на вторую попытку. Я согласилась, не раздумывая, полная решимости попытаться убедить их в своей правоте.

И вот я здесь, в своей куртке на два размера больше и облегающих черных джинсах, смотрю на приближающиеся ко мне по золоченому вестибюлю две бесформенные фигуры в поношенных костюмах. На мгновение я подумала, что, может быть, они на самом деле университетские профессора, действительно интересующиеся повседневной жизнью в свободном мире, и что я, со свойственной мне паранойей, убедила себя в их принадлежности к тайной полиции. Эти двое никак не соответствовали сложившемуся у меня представлению о КГБ. Один из них чихнул так, что сотряслось все его тело.

– Госпожа Джоанна, – тепло приветствовал меня второй «профессор», – у нас на втором этаже есть комната, в которой мы сможем спокойно побеседовать, годится?

Мы поднялись по широкой, устланной ковром лестнице и вошли в просторную комнату, посреди которой стоял заставленный едой стол. Прекрасная посуда, хрустальные графины с водой и водкой, отливающие розовой свежестью тонко нарезанные куски мясных закусок, мягкие ломти хлеба. Мне показалось, что я попала на съемочную площадку фильма о царских временах. Не хватает только готовящейся к наступлению армии. «А, может быть, – подумала я, пока ”профессора“ тщательно изучали меня сквозь очки, – я и есть та армия?».

Невероятно, но я не ощущала ни малейшего волнения. Я села и чуть не расхохоталась, подумав вдруг: а представляют ли себе простые русские, как живут и питаются люди у власти? Посреди стола стояла ваза, до краев наполненная ароматной, аппетитной черешней.

– А что американцы любят делать в свободное время? В отпуске, например? Какие фильмы сейчас у вас популярны? – стал забрасывать меня вопросами предложивший подняться наверх «профессор».

Я отвечала легко. Как и Борис, я знала свою правду – она была чиста, и хотела я только добра.

– Встречались ли вы в Штатах с другими иммигрантами из России? – встрял в разговор второй «профессор». – Кто-нибудь пытался вступить с вами в контакт? Еще кто-нибудь в Штатах расспрашивал вас о ваших поездках в Россию?

Я отрицательно покачала головой, благоразумно «забыв» упомянуть короткую «гамбургерную» встречу с ФБР. «Было совершенно очевидно, – подумала я, – глядя, как тот, кто задавал вопросы, подался вперед ближе ко мне над своей тарелкой и заодно окунул конец галстука в блюдце с соусом, – что всем этим людям никак не понять, почему вдруг я бесконечно приезжаю в Советский Союз, если я не шпионка».

– Музыка не имеет границ, – произнесла я со всей серьезностью и повторила свою уже привычную мантру: «Я просто пытаюсь добиться большего взаимопонимания между американцами и русскими».

Так мы и ходили по кругу. Они забрасывали меня вопросами, пытаясь найти слабое место и в то же время поддерживать миф об академических ученых. Им, казалось, было совершенно безразлично, насколько очевидными для меня были их истинная сущность и то, что на самом деле их волнует. Все это напоминало игру в кошки-мышки, в которой я была мышкой, наблюдающей за двумя кружащими вокруг нее котами. Я просто спокойно ждала, пока им это надоест.

Я понимала, что график моих приездов-отъездов выглядит подозрительно, и со всей ясностью начала осознавать, насколько осторожной мне следует быть во всем, что я делаю. Альбом был, безусловно, главным делом, но время от времени меня охватывали мысли и о себе самой, сомнения в правильности своих действий. Выпуск альбома может поставить под угрозу мои отношения с Юрием, с Борисом, со всеми остальными, если на нас обрушится мстительный железный кулак: ведь я предупредила всех, что всю вину возьму на себя. Я не боялась КГБ, но их появление означало, что я под колпаком и что лед, по которому я с такой легкостью бегаю, не так уж прочен, как я надеялась. Расставшись с кагэбэшниками, я отправилась к «Кино» и, глядя сквозь приоткрытую дверь самодельной студии, как ребята записываются, я поняла, что терять это все я не могу и не хочу.

«Every day, Joanna!» – радостно пели специально для меня слова из уже известной мне песни Юрий и Виктор, глядя прямо на меня из студии в каждый перерыв в записи. Они были на подъеме, альбом, как ковер-самолет, нес их вперед и вверх, но глядя на их по-детски счастливые лица, я чувствовала, как на глаза у меня наворачиваются слезы. В моей любви к ним было какое-то неодолимое противоречие: с одной стороны, ради этой любви я хотела самым радикальным образом изменить их мир, с другой – ради этой же любви я хотела, чтобы ничего в нашей жизни не менялось. Я вспомнила Сашу Башлачева, его мудрые, хоть и мрачные слова о том, что серьезная цель обрекает человека на жизнь ради этой цели и что в такой жизни друзья, семья, удовольствие – все отходит на второй план.

Я знала, что не смогу, да и не должна быть в СССР в момент выхода альбома. Я планировала вместе с Джуди приехать домой буквально накануне релиза. Big Time Records я строго-настрого наказала не выпускать в прессу никакую информацию, пока я благополучно не уеду из России. Я понимала, что у них руки чесались как можно скорее начать трезвонить во все колокола, но я старалась соблюдать максимальную осторожность и буквально дула на воду. Я прочитала проект их пресс-релиза, в котором было написано, что я «контрабандой» вывезла пленки из СССР и заставила их поменять текст, опасаясь, что такая формулировка не придется по вкусу ни в Москве, ни в Вашингтоне. Я так перетрусила во время последнего въезда с кучей всевозможного барахла и с таким облегчением восприняла его удачное завершение, что все мое бесстрашие, казалось, осталось где-то там на советско-финской границе.

Тем временем по другую сторону железного занавеса стали постепенно расползаться слухи о предстоящем релизе, и вместе с моим калифорнийским другом Марком Салехом мы придумали пару специальных кодовых предложений на случай, если новость об альбоме попадет в западную прессу, пока я буду еще в Ленинграде. Мы договорились, что если он позвонит и произнесет кодовую фразу, то мне нужно немедленно уезжать. И вот за день или два до моего предполагаемого отъезда в квартире Юрия звонит телефон.

Никакого Интернета в то время еще не было, и вся информация о моем положении в мире была сведена к этим двум словам.

Сердце у меня ушло в пятки. Я понятия не имела, что именно просочилось в прессу, но понимала, что любые разговоры об альбоме ставили мое пребывание в СССР под угрозу. Я стала мучить себя страхами, что никогда больше не смогу сюда приехать; меня раскачивало от ощущения гордости за альбом до жалости к самой себе – жертве культурной войны. В аэропорту я была убеждена, что меня вот-вот арестуют, и через таможню я проходила в состоянии близком к истерике. По иронии судьбы, тот выезд для меня стал чуть ли не самым легким. Позднее я узнала, что между Москвой и Ленинградом координация были настолько плохой, что даже если в Москве о чем-то знали и внесли меня в «черный список», до Ленинграда эта новость могла еще просто не дойти. Я выехала и была на свободе, но радости мне это не доставляло. Я чувствовала себя как инспектор манежа в цирке, которого вот-вот съедят львы.

Оказалось, что западногерманский еженедельник Speigel опубликовал у себя то ли на первой, то ли на второй странице небольшую фотографию обложки альбома. Подпись под фотографией гласила: «Молодая американка контрабандно вывезла русский рок-андеграунд». Вскоре то же самое появилось и на страницах американского Newsweek. Я стала мелькать по всему Западу, но единственное место, в котором я хотела быть, была Россия. Я стала давать одно за другим интервью музыкальным журналам, американским телеканалам, общенациональным и местным газетам. Во всех этих интервью я не скрывала разочарования тем, что рядом со мной нет музыкантов. Мне нужен был Юрий, любовно кладущий руку мне на плечи; нужен был Борис с его спокойной мудрой улыбкой; нужен был Виктор с его лукавым хитрым взглядом: «Ну, ты могла себе такое представить?». Мне задавали бесконечные вопросы о музыке, которая была от меня в пяти тысячах миль. Я знала, что я самая везучая девчонка на свете, которой посчастливилось приобщиться к магии мира, но я также чувствовала себя бесконечно далеко от людей, воздать должное которым не могли никакие мои слова. Я понимала, что мой шок от успеха альбома был лишь малой толикой того, что должны были чувствовать музыканты, и я отдала бы все, чтобы стать свидетелем и участником того, как они отмечают свой успех.

– Неужели ты не счастлива? – спросила меня как-то Джуди. – Честно говоря, я сильно сомневалась, Джоанна, что у тебя это получится.

Конечно же, я была на седьмом небе от счастья, все еще сама не веря, что нам удалось провернуть такую махину. Мы все вложили кучу сил и энергии в этот проект, и реакция людей лишь подтверждала, что я на самом деле угодила в невероятную Страну Чудес и что она не плод моего воображения. Однако одно дело бесконечно говорить и рассказывать о Стране Чудес, и совсем другое – быть там. Я скучала по краскам и по людям, я хотела сидеть рядом с Сергеем, поедающим сардины из консервной банки, или с Густавом, колотящим в одних трусах по своим барабанам. Бесконечные интервью и бесконечные разговоры о России лишь усиливали чувство оторванности.

«Главное – делать то, что ты должен делать», – сказал мне как-то в интервью Костя, подпирая подбородок рукой. «Делать это честно и приносить своим делом счастье людям».

Но он не сказал мне, что счастье это – в пути, а не в конечном результате. Оно в совместном написании и распевании песен, в съемках клипов, в танцах, взявшись за руки, под советским небом – с распущенными волосами и счастливыми лицами.

Именно это чувство полноты и согревало мне душу, пока не нагадила птичка.

Глава 20
В Зазеркалье

К июню 1986 года внимание всей Америки было приковано к России и ее рок-андеграунду. Сами же герои рок-н-ролла сидели в это время в своих гримерках, не имея ни малейшей возможности сообщить мне, в курсе ли они того, что происходит с ними и их музыкой в Америке. Через шведское консульство я отправила в Ленинград 50 экземпляров альбома и по ночам не могла спать – ворочалась с боку на бок и пыталась представить себе, как им понравились красный и желтый диски и что они думают о звучании своих песен на настоящем виниле. Сразу по возвращении домой я тут же купила себе следующий тур в СССР на август. Я начала паковать чемодан и демонстративно держала его у двери – как знак надежды на то, что никаких проблем с визой у меня не будет. Каждый день, приближавший меня к отъезду, все больше и больше отдалял меня от того дня, когда я в последний раз видела ребят. В телеграмме Артему Троицкому и Анатолию Хлебникову из ВААП я писала, что даю в Лос-Анджелесе множество интервью в связи с выходом альбома и хотела бы провести по этому поводу пресс-конференцию и в Москве. «Поможете организовать?» – писала я под звуки грохочущих у меня в комнате записей «Кино». Ощущение было такое, будто я бегу с Кремлем наперегонки, стремясь как можно больше рассказать об альбоме и как можно дальше его продвинуть, прежде чем КГБ задернет передо мной занавес в Страну Чудес. Мне почему-то казалось, что если мне удастся продемонстрировать советским властям ту позитивную реакцию, которую альбом вызвал на Западе, они тут же обрадуются и примут меня с распростертыми объятьями. Как будто отъявленный хищник в состоянии обнять кого-то своими когтистыми лапами…

Ожидание скрашивали бесконечные интервью: сплошные потоки вопросов и море выпитого кофе. Мне нравилось рассказывать о своих приключениях и о группах, но каждое воспоминание заставляло меня осознавать, насколько мне всего этого не хватает и как я готова отправиться туда в любую минуту.

– Как это изматывает… – пробормотала я, спустившись как-то утром на кухню и устало положив голову на мраморный стол. Всю ночь мне снились какие-то подвальные концерты и прокуренные коммунальные кухни, но друзья мои все почему-то стояли ко мне спиной, и лиц их, спрятанных в тени, я не видела. Я вскочила посреди ночи в ужасе, в груди стоял болезненный ком.

– Да, чтобы изменить мир, надо много энергии, – без малейшей иронии в голосе ответила склонившаяся над раковиной мать.

– Что?! – сразу проснулась я и подняла голову.

– Я горжусь тобой, Джоанна, – сказала она, не оборачиваясь. – Все эти интервью, альбом… Я вижу, что ты делаешь по-настоящему важное дело…

Я почувствовала, как к лицу прилила кровь. Мать наконец-то довольна тем, что я делаю со своей жизнью. Такого рода моментов, моментов, когда она хвалит меня, до сих пор в нашей жизни было немного.

– Ты наконец простила меня за то, что я не нашла себе американского мужа? – шутя спросила я.

Мать повернулась ко мне, удивленно вскинув глаза: «Когда я говорила, что тебе нужно найти американского мужа?».

Прессу интересовало все: как я познакомилась с музыкантами, как они записывали свои песни, как жили, что ели, как выживали в коммунистическом режиме, как я сумела стать своей в самой холодной стране мира и как мне удалось вывезти оттуда музыку страсти, огня и любви. Никто не верил, когда я говорила им, что Борис, Виктор и остальные не хотели уезжать из России и жить на Западе.

«Это их дом, – пыталась объяснить я. – Они к нему привязаны и им там нравится. Они понимают, что они русские и по-настоящему творить могут только в России. Конечно, они хотели бы иметь возможность путешествовать и зарабатывать своей музыкой, но русские корни у них очень прочные».

В ответ журналист, как правило, только моргал, а потом опять спрашивал: «Но если бы у них была возможность, они хотели бы уехать из России, так ведь?».

Любопытство желающих бросить взгляд за железный занавес не было для меня неожиданным, но все же я никак не могла предвидеть, какое количество людей будет просто одержимо альбомом и тем, как нам с музыкантами удалось его сделать. Как бы ни одиноко чувствовала я себя на противоположном от своих друзей конце планеты, меня вместе с тем распирало от чувства собственной важности и крутизны, когда, облаченная в кожаную куртку и темные очки, я переезжала от интервью к интервью. Я рассказывала о русском черном рынке и о «самиздате» – подпольной, неподцензурной прессе с публикациями о культуре и искусстве в России и на Западе. Я объясняла, как отличаются друг от друга в России рок официальный и неофициальный.

«Это как отличие любви настоящей от любви на продажу», – приводила я слова Бориса.

Я рассказывала о процедуре получения советской визы, о страхах и тревогах, которыми всякий раз сопровождался каждый мой приезд, но ничего не говорила о бессонных, полных слез ночах.

Помню интервью для программы Good Morning, America. Меня усадили в уютное, обложенное подушками кресло, и коленями мы почти соприкасались с Марией Шрайвер^[90]. Во время перерыва на рекламу она придвинулась ко мне вплотную и прошептала: «Вот это да! Как круто то, что вы делаете! Мне ужасно нравится!».

Лучший средством передачи ребятам в России того возбуждения и восторга, который альбом вызвал в Америке, были фирменные футболки. Выгода от многочисленных интервью была еще и в том, что журналы, газеты и телеканалы охотно снабжали меня своими фирменными футболками для всей честной компании взамен за наше групповое фото в этих футболках. Ну и, конечно, я собирала все газеты и журналы, делала копии всех радио- и телепрограмм, чтобы отвезти их с собой в Россию и показать, какой безумный интерес вызвала в Америке музыка и жизнь моих друзей. Все это было реальным, осязаемым доказательством того, что дело, которым я занимаюсь, – настоящее, что касается оно не только нас самих, но и трогает сердца других. Выходя из очередного интервью с охапкой футболок и прочих сувениров, я чувствовала полное удовлетворение. Поразительно, как куча футболок и подарков могла оправдать слезы одиноких бессонных ночей.

Примерно в это же время я отправила по экземпляру Red Wave Рональду Рейгану и Михаилу Горбачеву. В сопроводительном письме я писала, как хочу установить культурные связи между нашими двумя странами, познакомив Америку с захватывающе интересной музыкой русских рок-музыкантов. Я писала, что ни мои намерения, ни сама музыка не имеют никакого отношения к политике, что задача моя – развеять те ложные представления, которые у русских и американцев существуют относительно друг друга. Я понятия не имела, дошли ли альбомы и письма до президентов, но я чувствовала, что обязана совершить эту попытку, к тому же для меня это был способ отвлечься от томительного ожидания визы. Лос-Анджелес – город вечного лета, но я не могла дождаться, надеялась и молилась, чтобы как можно скорее вернуться в край холодного ветра, снега и дождя. Наконец, в самый разгар кампании, виза пришла – как-то даже слишком легко.

Глава 21
«Я люблю рок-н-ролл!»

Не успев приехать, я поняла, как все стало меняться.

И хотя на дворе стоял только август 1986 года и до исторического саммита между Рейганом и Горбачевым в Рейкьявике оставалось еще два месяца, я уже чувствовала первое дуновение гласности и перемен. В течение двух предыдущих лет все мои приезды в Россию сопровождались чувством угрозы и тревоги. Теперь же монстра, непрестанно следящего за нами откуда-то из канавы, как будто смыло. Это новое ощущение заставило меня вдруг осознать, насколько я привыкла к тому, что ты никогда не можешь полностью расслабиться, всегда должен думать о том, что говоришь и кто в этот момент рядом с тобой. Интересно, что люди могут приспособиться к такому образу жизни настолько, что практически перестают ощущать напряжение и страх. До сих пор я жила в СССР, повинуясь исключительно инстинкту, всегда пытаясь сообразить, кому я могу доверять и куда я могу пойти. Теперь двери домов и объятья людей стали вдруг для меня открываться.

В последние мои пару визитов – хотя приезжала я по-прежнему в официальную турпоездку, но оставаться могла уже подольше, чем на стандартную неделю, – люди вокруг – от моих ближайших друзей до просто прохожих – казались более свободными и счастливыми, чем когда–либо раньше. Они охотнее вступали в разговор на улице, улыбались, шутили, а кое-кто осмеливался даже открыто смеяться. Это была свобода в максимальном ее проявлении – ведь за свои квартиры, воду, газ, электричество, медицину и многое другое они платили по-прежнему сущие гроши, а то и вовсе ничего. Если бы только такое положение вещей могло сохраниться надолго…

Все мои друзья получили по своему экземпляру Red Wave и были на седьмом небе от счастья. Они почти ничего не знали о том огромном внимании, которое привлек альбом, и жадно сгрудились вокруг огромной кипы привезенных мной газет и журналов. Я отправилась в магазин «Березка», где продавались товары исключительно для иностранцев, накупила сигарет Marlboro, западного алкоголя, еды. Дни и ночи превратились в сплошную непрекращающуюся вечеринку.

На одной из таких вечеринок вместе с Костей, его товарищами по «Алисе», Лешей Вишней, их девушками и женами мы оказались в огромной квартире музыканта из официальной группы «Секрет». Именно тогда я впервые познакомилась с Костиной женой. Комната была набита людьми, едой, напитками и табачным дымом. Я, наверное, была единственным человеком, в зубах у которого не было сигареты. Гремел альбом Боуи Tonight, и пара музыкантов подыгрывали ему на своих гитарах. Костя с завораживающей тигриной грацией двигался в толпе, показывал язык фотокамерам, прокладывал себе путь в параллельную вселенную, где существовали только он и музыка.

Выйдя на улицу, мы оказались с Африкой на Невском проспекте. Был теплый, влажный вечер, на небе стали появляться первые звезды, вдоль улицы на тротуаре продавали арбузы. И вдруг трое шедших нам навстречу парней приветственно подняли сжатые в кулаки руки и прокричали: «Стингрей! Стингрей! Стингрей!»

– Ты плачешь? – рассмеялся циничный Африка, увидев на моем лице смесь восторга и смущения.

– Да нет, это не слезы, это пот, – ответила я, отпихивая его от себя в жаркую тьму.

Для меня не могло быть большей благодарности за мою работу, чем видеть, как много значит для этих молодых ребят признание их кумиров на Западе. Появление Red Wave и то внимание, которое вызвал альбом, были предметом гордости для русских, и уже через несколько недель он продавался на черном рынке за двести долларов!

«Гостей у нас много, люди здесь вечно толпятся. С утра до ночи, дом всегда полон его поклонников», – со смехом говорила мне на очередной вечеринке у Бориса его жена Люда. «Боря-то у нас джентльмен. Никому отказать не может. Даже любовные письма от девиц получает!».

– А ты не удивлен тем, как люди реагируют на тебя и на Red Wave? – спросила я у Бориса.

– Эта музыка – на сто процентов духовная, – он на секунду задумался и прижал к губам бутылку темно-синего стекла. – Ну а теперь она становится психологической диковинкой. Она отражает своего рода духовный поиск, чем рок-музыка, собственно, и занималась с самого начала. – Что бы ни происходило, никто не верил в силу музыки так, как верил в нее Борис.

Даже несмотря на весь свой успех, эти русские думали о вещах глубоких. Эту эмоциональную приверженность жизни я видела не только у музыкантов, но и у их поклонников.

– Я люблю рок-н-ролл! – воскликнул, увидев меня на улице, какой-то парень. От избытка чувств он вцепился мне в рукав куртки и долго не хотел отпускать. – Он вошел в мою жизнь, в мою кровь! – Даже сегодня я ощущаю благоговение и преклонение перед тем, как проницательны были эти русские, как остро они чувствовали.

Празднование успеха альбома вовсе не означало, что мы отказались от насущных дел. Мы с Джуди уже привычно, по-партизански, делали фото и видео, таскаясь за музыкантами и таская их за собой. Мы побывали на одном из самых памятных для меня концертов «Поп-Механики»: проходил он прямо на открытом воздухе, с такой энергией, что уличные фонари просто гудели. В мастерской Тимура шли бесконечные тусовки, а «Аквариум» сыграл великолепный акустический концерт в рок-клубе. В домашней студии Вишни мы с Сергеем работали над написанной нами вместе песней Feeling. Она стала единственной моей песней, большая часть которой была записана в России. Я выделила в ней специальные партии, которые должны были петь мои друзья, и целый день мы провели в студии, записывая искрящиеся звуки курёхинского синтезатора и направляя гитару Юрия и бас Сологуба. Сологуб также сидел за пультом и программировал привезенную мною драм-машину, к которой он привязался, как к собственному ребенку. Там же был и Виктор – он помогал с аранжировками и веселил всех своим озорным взглядом и добрым смехом. Песня практически вся была по-английски, только Сергей спел пару собственных строк по-русски: «Сидел я дома, тихо, спокойно, / Но тут приехали американцы». Для видео лидеры каждой группы пропели свои строчки, а затем мы все вместе танцевали, полные ярких красок и безумия. «Мы сидели дома, тихо, спокойно, – орали они в камеру, – Но тут приехали американцы!».

Сергей пригласил меня принять участие в безумном барабанном концерте, который он устроил в рамках фестиваля в Петропавловской крепости. К тому времени с момента выхода альбома и порожденной им волны внимания прессы прошло уже больше месяца, и я считала, что советские власти, пусть и неохотно, но признали, что ничего дурного в нем нет. Впервые я чувствовала, что все мои проблемы и страхи позади. Концерт проходил на открытом пространстве у стены крепости, тысячи фанов толпились у сцены, стоя в обнимку, сидя друг у друга на коленях и пронизывая сгущающуюся вечернюю тьму бенгальскими огнями и вспышками зажигалок. До этого я ни разу еще не выступала со своими русскими друзьями, но Сергей заверил меня, что никто не обратит внимания на появление одной безумной американки среди двух десятков фриков, составлявших его «Поп-Механику». Стоял прекрасный весенний вечер, случающийся в Ленинграде только раз в году, заходящее солнце освещало раскрашенные в яркие цвета барабаны, какие-то тележки, металлические конструкции и прочий реквизит, собранный Сергеем для этого сумасшествия. Зрители стали собираться задолго до начала и наблюдали всю происходившую на сцене подготовку. Я привезла с собой из Америки столь полюбившийся ребятам гель и втирала его в волосы Сергея и Африки, от чего они стали отливать блеском, как собачья шерсть в ночь полнолуния. Уголком глаза я заметила наблюдавших за происходящим со стены крепости двух милиционеров и вдруг поняла, что вид их не вызывает у меня, как это было раньше, притока адреналина в кровь. Чуть ли не по локоть обмазанной гелем рукой я помахала им, но, как Сергей и предсказывал, они, к счастью, не обратили на меня никакого внимания.

Сергея, как всегда, переполняла энергия, и, оттолкнув мои руки с гелем, он ринулся на сцену. «Мы исполним для вас несколько пьес композитора, постоянно работающего с нашим оркестром», – объявил он своим хорошо поставленным голосом. «Композитор Африка представит свою самую радикальную музыку. На самом деле все музыканты оркестра – композиторы, и все работают над аранжировками исполняемых нами пьес».

На этих словах сцена погрузилась в невероятный грохот: кто-то стучал по барабанам, кто-то молотом или кувалдой по кускам металла. Публика, судя по ее восхищенно-изумленным лицам, отчаянно пыталась разобраться в происходящем.

«Я хочу, чтобы вы подготовились к прослушиванию этой новейшей и самой современной музыки», – остановив прыжком оркестр, с явным сарказмом в голосе произнес Сергей. Следующим прыжком он вновь привел нас всех в движение. Мы изо всех сил колотили чем попало и по чему попало, а Сергей то останавливал нас, то подгонял. Все это походило на потуги плохонького автомобиля, рывками пытающегося взобраться в гору. Вдруг посреди всего этого грохота на сцену выплыл вокальный квартет со старинными русскими песнями.

«Дорогие зрители! Перед вами выступает ансамбль Дворца культуры железнодорожников!» – как безумный, заверещал Сергей. Видно было, насколько все это ему нравится. – «Концерт кувалд из жизни тружеников вагонов!».

И опять все грохнули по барабанам и по железу. «Е-е-е-е-е-е!» – орала я изо всех сил. «Е-е-е-е-е! Ча-ча-ча!». Горло и руки болели, но сердце, казалось, переполнило все тело. Я понятия не имела, в какой степени публика понимала происходящее, но впервые в жизни я ощутила себя частью России. В тот вечер на сцене я была уже не американкой, не иностранкой, не туристом – я была своей, в окружении друзей, следовала командам Капитана и вместе с ним творила шум, способный разрушить любое стекло и любое железо. По всему миру, была уверена я, люди могли нас слышать.

Глава 22
Из России с любовью

Конец лета 1986 года запомнился мне как самое безмятежное время моего пребывания в России. Было невероятно весело, а я уже настолько ко всему привыкла, что в стране непостоянства стала ощущать ложное чувство безопасности.

В центре Ленинграда, в тенистом парке на Каменном острове, стоял сложенный из бревен прекрасный дом. Дом был частный, один из немногих оставшихся в городе частных домов, и сохранился он потому, что был отписан семье Фалалеевых самим Лениным. У Андрея Фалалеева, того самого, кто еще перед первой моей поездкой заочно познакомил меня с Борисом, здесь по-прежнему жили мать Тамара и тетка Нина. В конце 70-х они даже на пару лет дали в доме приют Борису. В один вечер Борис, вместо наших традиционных посиделок у безумного битломана Коли Васина, повел меня в часовую прогулку пешком по липкой летней жаре от своей квартиры в этот деревянный дом на ужин.

Тамара и ее сестра Нина, женщина с яркими рыжими волосами, которые на фоне деревьев приобретали почти пурпурный оттенок, встретили нас на пороге и провели в комнату к заставленному едой столу. По-английски они не говорили, но благодаря Борису обильный ужин сопровождался оживленной беседой. Постоянно вертевшийся под ногами сенбернар поедал куски теплого мяса прямо у меня с руки. Они рассказывали о своей жизни, пересказывали смешные истории о России и случаи из жизни рок-музыкантов, которые хорошо знали этих двух вполне продвинутых женщин и охотно навещали их. В этом уютном доме, глядя на освещенные мягким приглушенным светом открытые, искренние лица сидящих рядом со мной людей, я подумала: вот о существовании какой России я хотела бы рассказать Западу. Их тепла хватило бы, чтобы растопить любой сибирский мороз.

А на другом конце города, в совершенно ином окружении бетонных многоэтажек, Африка познакомил меня со своим московским другом, которого все называли «Большой Миша»^[91]. Его двухметровая фигура возвышалась над всеми, как огромная стройная сосна. Свой необычайно высокий рост он объяснял ядерной аварией, которая случилась незадолго до его рождения в его родном городе Снежинск на Урале^[92]. По профессии он был физик-электронщик, интеллектуальный маяк во мраке СССР. Он прекрасно говорил по-английски, настолько хорошо, что иногда я думала, не шпион ли он. Он очень много рассказывал мне о людях и о группах, и диапазон его мыслей простирался далеко за пределы рок-музыки.

– Понимаешь, между московскими и ленинградскими группами существует конкуренция, – сказал он мне как-то, помогая делать очередное интервью. – В Москве считают, что ленинградцы находятся под слишком сильным влиянием Запада, и то, что они делают, – ненастоящий русский рок.

– Это как война между Нью-Йорком и Лос-Анджелесом, – привела я в ответ свою аналогию.

Миша помахал в воздухе рукой, большие кольца на пальцах которой сверкали, как серебряные птицы.

– В Ленинграде, может быть, нет солнца, – провозгласил он со своей всегдашней уверенностью, – но там есть магия.

К этому времени вместе с Борисом, Африкой и другими я стала совершать регулярные, короткие, на два-три дня, вылазки в Москву. Ездили мы на ночном поезде, в тесном купе с грязными окнами, притворяясь, что все мы – русские. Мой русский все еще оставлял желать много лучшего, и при всяком появлении проводника – для проверки билетов или же с подносом с чаем – Африка говорил вместо меня, или же я просто прикидывалась глухонемой. Я даже не могла купить себе билет сама, так как поезда эти были не для иностранцев, и иногда оказывалась в купе с двумя-тремя совершенно посторонними людьми, храп которых заглушал шум двигателя и стук колес, и мне казалось, что я сплю прямо в паровозной топке.

«Африка, пожалуйста, я должна быть рядом с тобой», – отчаянно шептала я, пока, загрузившись в поезд, мы шли по узкому грязному вагонному коридору. Иногда ему удавалось договориться с проводником и поменяться местами. Я понятия не имела, как Африка это делал, но в подобных делах он был мастер, и я испытывала огромную благодарность, свернувшись калачиком на соседней с ним полке и слушая его тихое, ровное дыхание.

В этих ночных поездках было что-то ирреальное. Отопление было централизованным, и в вагоне было либо так жарко, что люди вынуждены были открывать окна, в которые залетал снег, либо так холодно, что все восемь часов дороги я безостановочно дрожала. И все же эти долгие ночи, когда уже перестаешь понимать, куда и зачем ты едешь, каким-то странным образом нравились мне. В простоте и тесной солидарности этого аскетичного и, казалось, лишенного всякой логики существования в ничейном пространстве между двумя городами я почему-то находила для себя уют и успокоение. Дома в Лос-Анджелесе ничего подобного не было. В обособленном пространстве кабриолетов или огромных универсалов все чувствовали себя комфортно и безопасно, дни и ночи были одинаково яркими, а по дороге с обеих сторон тебя окружали сверкающие неоном магазины. Пришедшее на смену безопасности и уверенности необъяснимое ощущение свободы – с равнодушием к дискомфорту и даже к опасности – странным образом возбуждало меня. Иногда, сидя под тусклым вагонным светом, я ощущала жизнь в такой полноте, как никогда прежде: мне казалось, что я мчусь то ли на спине дракона, то ли на хвосте кометы, проносящейся над никому дома не ведомыми просторами.

В августе 1986 года, вскоре после выхода Red Wave, прибывший в Москву наш ленинградский десант обосновался, как это неоднократно уже бывало и раньше, в квартире и на даче Саши Липницкого. Саша играл на бас-гитаре в московской неофициальной группе «Звуки Му». Лидер группы Петр Мамонов был одной из самых почитаемых и в то же время эксцентричных фигур русского искусства, на сцене его гибкое тело непрестанно извивалось, принимая самые причудливые позы, а каждую песню он пел совершенно в ином стиле. Саша был высок, грациозен, и половина его лица была скрыта бородой. В его квартире в самом центре Москвы неизменно останавливались все ленинградские рокеры. Саша прекрасно умел организовывать концерты и всякого рода сборища; ходили слухи, что происходил он из какой-то важной семьи. Он всегда был очень добр к нам с Джуди, охотно разговаривал с нами на своем прекрасном английском, однако складывалось ощущение, что он никак не хотел, чтобы мы не только останавливались, но и проводили много времени у него дома. В этот раз, однако, московская суровость отступила, и мы, присоединившись к Виктору, Юрию, Сергею и Африке и нагрузившись мясом, яйцами и хлебом, отправились на дачу, чтобы отдохнуть на пляже и искупаться в Москва-реке.

– Вода-то хоть чистая? – спросила я у Виктора, когда мы, взявшись за руки, подошли уже к самой ее кромке.

– Конечно, – ответил он, сияя своей огромной улыбкой.

Спустя несколько лет друзья в московском отделении «Гринпис» рассказали мне, что проводившийся ими анализ качества воды в реке выявили в ней зашкаливающий за все нормы уровень фекалий.

Вечером Саша с Африкой изготовили великолепный шашлык, сладкий дым от которого окрасил весь берег. Затем мы до самой ночи, хохоча, джемовали в студии. Это был один из самых лучших моих дней в России.

К концу этой моей поездки наши отношения с Юрием стали настолько серьезными, что, очарованные перспективами открывающихся перемен, мы стали подумывать о том, что надо побольше времени проводить вместе в России. Он быстро чмокнул меня перед тем, как мы с Джуди сели в машину и отправились к финской границе, вполне уверенный в том, что уже очень скоро вновь увидит и меня, и мою сумасшедшую выбеленную челку на темных волосах. Подгоняя слабенький, постоянно кашляющий мотор машины, я чувствовала себя свободно и уверенно – колени упирались в руль, а рука беспечно свешивалась из окна. Все, казалось, шло к лучшему, и все были счастливы.

«I got you, babe!» – орали мы с Джуди прямо в небо, приближаясь к границе.

Остановившись у пропускного пункта, я нажала на кнопку переговорного устройства, чтобы пограничники открыли ворота. Но только услышав наши голоса, они положили трубку. Я звонила еще несколько раз – никакого ответа. Впервые за эту поездку я почувствовала пробежавший по спине холодок ужаса. Я видела вдали пограничников, их темные силуэты мелькали внутри бетонного КПП, но вели себя они так, будто нас не существовало.

– Опять наверняка какая-то бюрократическая проволочка, – пыталась успокоить меня Джуди.

– Мы опоздаем на самолет! – орала я в пустую темноту.

Мы просидели в машине всю ночь, глядя друг на друга и на закрытую перед нашим носом дорогу, пока уже под утро из ступора нас не вывел звук подъехавшего джипа. Еще примерно через час к воротам подошел пограничник и занял пост своего дневного дежурства. Я опустила окно.

Он взглянул на меня, на мои огромные мешки под глазами и безумное выражение лица.

– Вы продержали нас здесь всю ночь! – верещала я. – Мы пропустили свой рейс, да и вообще!

Он повернулся и произнес совершенно безучастно:

– Мы были здесь вчера вечером, пока она еще была открыта, но нас не пропустили.

– Граница открываться полчаса, – повторил он.

Если бы только я знала, что моя следующая поездка в Россию может оказаться последней, я бы, наверное, не торопилась так быстро оттуда уехать.

Глава 23
«Штаны придерживайте!»

Итак, я работаю на Рональда Рейгана. Так, по крайней мере, явствовало из письма, которое я получила от президентской Программы культурных обменов между США и СССР. Меня благодарили за мое вдумчивое письмо и за отправленную на имя президента пластинку Red Wave и заверили в том, что «знакомя американцев с современной советской музыкой, вы работаете на осуществление пожелания президента Рейгана расширять культурные связи между США и Советским Союзом». Затем мне было велено держать их в курсе своих дальнейших проектов. Разумеется, это была всего лишь формальная отписка, но, какая-никакая, все же первая официальная реакция на то, что я делаю. Мне начинало казаться, что обе страны наконец-то начинают понимать, что занимаюсь я исключительно музыкой, и что музыка – дело, безусловно, позитивное.

Через пару недель я получила визу на очередную поездку в Россию в октябре 1986 года. Вместе с ней пришла и новость от моих друзей о том, что ВААП пытается уговорить музыкантов на Red Wave подписать документ, в котором говорится, что они не имели никакого понятия об альбоме и что я попросту украла их музыку. Я вдруг стала сомневаться, что даже и с визой смогу легко и благополучно пересечь границу. Но, по иронии судьбы, тот въезд был для меня самым легким – затишье перед бурей, которая поразила меня до самого основания и чуть ли не уничтожила весь мой мир.

После Red Wave и всего того паблисити, которое альбом вызвал на Западе, Россия стала постепенно открываться и охотнее пускать любопытных гостей из внешнего мира. Ну а для меня это было вдвойне здорово – все приезжающие связывались со мной и просили меня познакомить их с ленинградскими рокерами. Первой приехавшей группой – 6 октября 1986 года – стали UB40. Десять веселых парней с характерным бирмингемским акцентом проходили сквозь двойной кордон примерно из сотни неподвижных солдат, оцепивших все проходы к стадиону^[93]. Ничего подобного никогда в жизни я не видела. Русские совершенно обалдели от такого количества черных лиц среди музыкантов и бригады обслуживания и зачарованно провожали взглядами перемещающиеся от автобуса к служебному входу темные фигуры. Лидер группы Эли Кемпбелл подмигнул мне и подошел вплотную к одному из стоявших в оцеплении солдат:

«РАССЛАБЬСЯ, ПАРЕНЬ! ВСЕ БУДЕТ В КАЙФ, Е…НА МАТЬ!» – проорал он прямо в ухо солдатику и стал трясти его за неподвижные плечи. Одного этого мне было достаточно, чтобы мгновенно стать фаном UB40.

Мне вручили пропуск за кулисы, с которым я могла ходить куда угодно и фотографировать все, что мне заблагорассудится. Я смотрела, как музыканты разгружают, устанавливают и пробуют аппаратуру, которая полностью подавляла огромный зал своим громким, чистым, звенящим звуком. Все это настолько отличалось от интимной, полуподпольной атмосферы концертов, к которым я привыкла здесь, в Ленинграде, что на мгновение я вдруг потеряла ориентацию. Где, черт побери, я нахожусь?

После концертов^[94] я привозила UB40 в какую-нибудь квартиру, где мы уже все вместе оттягивались и иногда даже джемовали. Эти бирмингемцы оказались первыми, кто сумел не упасть в грязь лицом перед моими русскими друзьями по части выпивки.

«Все круто, б…дь!» – орал Эли, опрокидывая очередную рюмку. «Вы, русские, только штаны придерживайте!».

Меня он ужасно забавлял: и своей беспрерывной матерщиной, и не сходящей с лица самодовольной ухмылкой. Однажды я поехала к ним в отель на другом берегу реки и наблюдала, как они, шатаясь, раскачиваясь со стороны в сторону и танцуя, образовали круг прямо у входа. Я уже начинала понимать, что не успеваю вернуться к себе до развода мостов, но было так весело, что следить за временем совсем не хотелось.

– Ага! – довольно засмеялся Эли, кладя руку мне на плечи. – Похоже, ты застряла, е…на мать!

Когда наконец глаза у всех стали смыкаться, Эли сказал мне, что я могу переночевать у него в номере. Мы втиснулись в его узкую кровать, и я вырубилась под шум ветра за окном. Рано утром, до того, как восходящее солнце окрасило небо и крыши ленинградских домов, я выскользнула из номера, пока Эли еще спал.

«А ты смылась тогда, твою мать!» – приветствовал он меня широко раскрытыми глазами, когда мы встретились на очередном их концерте, уже в Москве.

После одного из московских концертов поздно вечером мы всей толпой отправились на Красную площадь, и вдруг один музыкант сообщил мне, что хочет в туалет. Я не успела даже ничего ответить, как он расстегнул штаны и стал писать прямо посреди Красной площади. Я стояла, раскрыв рот от изумления, а к нему тем временем ринулся милиционер с твердым намерением арестовать нарушителя. Кое-как мы с менеджером смогли то ли уговорить мента, то ли откупиться от него, но Россия таким образом прошла крещение как место паломничества западных групп. И хотя крещение, прямо скажем, было хреновым, все равно – время перемен настало.

Тем временем все новые и новые музыканты из записанных на Red Wave групп сообщали мне о направленном против меня документе ВААП, который их всех просили подписать еще в сентябре. У власти в стране стоял уже Горбачев, и мне на самом деле начало казаться, что ситуация вот-вот должна смягчиться. Насколько серьезно все происходящее в ВААП вокруг альбома? Я узнала, что двое из первого состава «Странных Игр» документ подписали, что Вити среди них не было, несмотря на все его страхи за семью, и что Сергей с Кинчевым попросту послали ВААП подальше. «Кино» игнорировало все обращенные к ним просьбы, а Сергей рассказал мне, что ему с просьбой подписать письмо позвонили в квартиру Ксаны в центре Ленинграда ^[95].

– Я на даче с Борисом, и он говорит, что завтра с утра мы должны вместе пойти в ВААП и подписать письмо, – тихим голосом проговорил мне в телефонную трубку Виктор. – Что мне делать? Я не хочу ничего подписывать против Джоанны и в то же время не хочу расстраивать Бориса.

– Да ты что, совсем охренел?! – заорал на него, вырвав у меня трубку, Сергей. – Сейчас же уходи оттуда и на первом же автобусе возвращайся в город!

Борис в конце концов подписал письмо против меня, и многие были на него в ярости не меньше, чем Сергей. Странно, но у меня, в отличие от остальных, не было по отношению к Борису ни злости, ни ощущения предательства. Я тысячу раз говорила ему, что в первую очередь он должен думать о семье и о группе, и понимала, что другого выхода у него не было. Борис был для меня освежающим дождем в калифорнийской пустыне, и даже если он и причинил мне боль, я все равно была ему безмерно благодарна. Ничто и никогда не могло снизить мою любовь к нему.

Ни тогда, ни после я ни разу не обсуждала эту ситуацию с Борисом. Я знала, что он не любит конфронтации, да и что, собственно, я могла поставить ему в вину? Он никогда не пытался разозлить или разочаровать меня или кого-то еще. Он нес мир и свет, и главное, чего он хотел, – объединить мир. Он не хотел становиться частью проблемы. Я понимала, что он сделал то, что в тот момент вынужден был сделать, и что ко мне лично никакого отношения это не имело.

Много лет спустя в какой-то книге я прочла, что когда Red Wave вышел в свет, кто-то из ВААП принес показать альбом Горбачеву.

– А почему музыку этих групп издают в США, а не у нас? – вроде бы спросил он.

Известно, что в течение нескольких месяцев после выхода Red Wave советские власти всячески пытались как-то изменить ситуацию и представить ее так, будто группы эти были «официальные», чтобы ни у кого не могло сложиться ощущения, что власти подавляют столь популярную и любимую многими музыку. Борис был выбран в качестве рок-лица гласности – да и кто еще, кроме ангела, мог быть на вершине этого дерева? Ему с «Аквариумом» было предложено выступить в «Юбилейном» – самом большом концертном зале города! Песни «Аквариума», «Зоопарка», «Кино» и других групп рок-клуба стали передавать по радио, а вскоре их стали показывать и по ТВ. А «Аквариум» в сопровождении камерного оркестра стал первой рок-группой, удостоенной чести выступить на сцене престижного концертного зала «Октябрьский».

«Совершенно неслучайно именно Борис Гребенщиков и его ”Аквариум“ были выбраны в качестве своеобразного знамени рок-перестройки, – объяснял в одном из интервью Алекс Кан. – Борис к тому времени изменился, но это было естественное изменение, естественная эволюция артиста. С возрастом он стал менее агрессивен, в песнях стало меньше сатиры и сарказма. И в музыке, и в текстах появилось больше мягкости и лиризма, и эти изменения пришлись как раз на время происходивших во время перестройки радикальных перемен. Власти, присматривающие за культурой, такой ”Аквариум“ вполне устраивал, они прекрасно подходили друг другу».

Я знала, что и до Red Wave у Бориса были неоднократные возможности стать «официальным», но он предпочитал обходиться без дорогих квартир и роскошных BMW, перед которыми не устояли некоторые его друзья. Он оставался верен себе, и сейчас у него наконец появилась возможность и сохранить свою музыку, и в то же время занять место среди звезд, к которым он стремился. Я и думать не могла о том, чтобы лишить его такой возможности.

В разгар всего этого я ринулась в Москву на встречу в ВААП. Я хотела говорить с ними о пластинке, объяснить им всю ту позитивную роль, которую она может сыграть, и теперь я понимала, что мне нужно ехать туда и защищаться от их нападок. Мой контакт в ВААП Анатолий Хлебников организовал встречу со своим начальством в большом безликом кабинете. Я сидела напротив трех-четырех сердитых медведей, выражавших недовольство альбомом и тем, что он был издан без согласия артистов. По их глазам было понятно: они прекрасно знали, что согласие со стороны артистов, конечно же, было. Я пыталась перевести разговор на тему американо-советских отношений и роста взаимопонимания и даже показала им кое-какую прессу из всего того шквала, который альбом вызвал в Америке.

– Альбом был издан незаконно, – только и твердили они в ответ. – Есть закон об авторском праве.

– О’кей, да, музыканты ничего не знали, – наконец солгала я. Я знала, что должна защитить своих друзей, но меня бесил весь этот маскарад. Те самые люди, с кем я сейчас спорила, раньше обсуждали со мной возможные гастроли Боуи в СССР и передачу многочисленного оборудования от фирмы Yamaha в подарок рок-клубу. Я знала, что обе стороны хотели, чтобы эти проекты состоялись, и мне также было очевидно: все прекрасно понимали, что музыканты работали со мной над Red Wave вполне сознательно.

– Да, я сделала все сама и одна во всем виновата. Но делала я это из самых лучших побуждений и никакого зла не хотела причинить.

Меня попросили подписать документ, в котором я признавала свою вину и соглашалась заплатить штраф, и пообещали, что на этом инцидент будет исчерпан и что мы сможем работать дальше вместе. Итак, 16 октября 1986 года я расписалась в нарушении авторских прав и заплатила штраф в качестве возмещения морального и материального ущерба. Почему-то я подписала документ как Джоанна Стингрей, хотя официально еще это не было моим именем. Как только моя подпись появилась на листе бумаги, отношение ко мне мгновенно переменилось.

«Мы слышали, что вы тоже записываете музыку. Может быть, издадим вашу пластинку на “Мелодии”? – сказал мне один из них.

В мгновение ока я опять стала их любимой американкой. Лица их светились хищническими улыбками, равных которым, я была готова поклясться, не видел так близко даже сам Рональд Рейган.

Глава 24
Не держать зла

Я твердо убеждена, что держать зло на кого бы то ни было – то же самое, что прыгать в воду в обнимку с якорем. Если якорь не отпустишь, утонешь сразу же.

На следующий же день после подписания документа в ВААП у меня была встреча в Госконцерте, где я обсуждала возможность гастрольного тура «Аквариума» в США. Я не держала зла на Бориса за то, что он подписал документ против меня, и была по-прежнему полна желания поделиться со всем миром музыкой его и его группы. Валерий Киселев из Госконцерта с большим интересом выслушал мои идеи и попросил к следующему приезду в декабре подготовить официальное предложение. Я отправила телеграмму с этой новостью своему другу-промоутеру и дала ему понять, что Советы по-настоящему интересуются только деньгами. Я не уставала поражаться, как легко что-то, до сих пор считавшееся опасным, мгновенно превращается в саму невинность, как только становится ясным, что из него можно извлечь прибыль.

За неделю до этого прошел знаменитый «мирный саммит» между Горбачевым и Рейганом в Рейкьявике^[96]. По этому поводу я сделала для всех участников Red Wave черно-белые футболки с надписью «Save the World» на одной стороне и «Спасем мир» на другой.

«Давай мы все наденем эти футболки на завтрашний концерт во Дворце молодежи, а сам концерт посвятим миру», – с возбуждением сказал Виктор, получив свою футболку. «И ты, Джо, должна выйти на сцену с нами и спеть одну из своих песен по-английски».

От этих слов меня накрыло теплой волной, но я заставила себя отрицательно покачать головой. «Ты же помнишь, что произошло, когда мы то же самое попытались проделать с ”Аквариумом“ в рок-клубе?».

Виктор обнял меня и дерзко прошептал прямо в ухо: «Мне наплевать, пусть запрещают концерт!».

Это был один из самых воодушевляющих дней в моей жизни. «Кино» в футболках моего дизайна и я сама вместе с ними на сцене перед тысячей зрителей – меня просто распирало от счастья и ощущения собственной важности. Это было выражением благодарности мне со стороны музыкантов и их поклонников за то, что я сделала. После двадцати шести лет блужданий и поисков я наконец-то совершила правильный выбор, и этот вечер стал кульминацией всей предшествовавшей ему жизни.

«Я хочу представить вам нашего друга из Америки Джоанну Стингрей, – громко провозгласил со сцены Виктор где-то посередине концерта. – Мы хотели бы отметить подписание мирного договора в Рейкьявике и подтвердить, что мы хотим мира и дружбы с Соединенными Штатами!».

Толпа взорвалась криками восторга, как вулкан, внезапно проснувшийся после многовековой ледяной спячки. Я стояла потрясенная и от переизбытка чувств не могла даже пошевелиться, пока не увидела обращенную ко мне хитрую улыбку Виктора: «Круто, да?» – зазвучали у меня в голове его привычные слова.

На самом деле этот концерт оказался для меня первым в жизни выступлением на сцене в сопровождении группы. Начиная с памятного вечера в «Студии 54» я всегда пела только под фонограмму. Я и не представляла себе, как это трудно и страшно. Я едва слышала свой голос, заглушенный музыкой, криками и аплодисментами зала. Я знала, что ради ребят опозориться не имею права. Аппаратура была паршивая, я даже не помню, был ли на сцене монитор, но толпа просто вынесла меня, подпевая и размахивая в такт руками. Выступление на сцене перед публикой – одно из самых неестественных ощущений, сравнить его ни с чем невозможно, и я вдруг почувствовала себя невероятно значимой, почти неприкасаемой, даже неосязаемой. Все волнения, страхи, паранойя от возможного запрета концерта испарились под жаром юпитеров. На концерте все становится абстрактным – пропитанным символическим смыслом и значением. Когда все было кончено и мы вышли на улицу ловить машину, я вдруг с удивлением заметила, как тверда земля под ногами и как ощущение ее отличается от полета над залом.

«Да, крышу сносит по-настоящему!» – понимающе глядя на меня, со смехом произнес Виктор.

После этого я еще несколько раз выходила на сцену рок-клуба с другими группами. На каждом новом концерте я чувствовала себя все более уверенно и все меньше боялась неприятностей. Однажды даже я уговорила Костю исполнить со мной битловскую Back in the USSR, а припев я пела по-русски. В тот вечер Коля Михайлов наконец-то перестал делать вид, что он меня не знает и не принимает, и после концерта тепло меня поприветствовал.

Примерно в это же время «Мелодия» наконец-то согласилась выпустить пластинку «Аквариума» – в том виде, в каком ее представила на фирму группа, без какой бы то ни было цензуры. Историческая победа! Именно этого всегда хотели и добивались ребята – чтобы их музыка выходила в свет в том виде, в каком она была создана, без пропаганды и без всяких сомнительных условий. Меньше всего, когда я начинала делать Red Wave с целью помочь американцам лучше понимать Россию, могла я себе представить, что моя затея может привести к реальным изменениям в самом СССР. Мы все с каждым днем чувствовали себя все более счастливыми и все более смелыми. Впервые с начала регулярных поездок в Советский Союз я перестала бояться отказа в визе. Все теперь было открыто и легально, с наступлением осени ветер перемен дул все сильнее.

Первый сюрприз настиг меня сразу по возвращении в Ленинград из Москвы. Я ехала в своей прокатной машине по темным узким улицам и вдруг почувствовала сзади хвост. Я даже глазам своим не могла поверить. На ближайшем же перекрестке меня остановили за нарушение, которого я не совершала.

«Я ничего не нарушила, и вы не имеете права меня останавливать, – сразу довольно резко стала говорить я. – Я работаю с ВААП над важными проектами, и вы не имеете права мне мешать».

По угрюмому непроницаемому лицу гаишника было совершенно очевидно: он не понимает ни слова из того, что я ему говорю, и, более того, ему на это совершенно наплевать. Он отвел меня в участок, где меня стали допрашивать. Я всячески отбивалась, говорила им, что занимаюсь бизнесом в России, что у меня совместные проекты с ВААП, Госконцертом и Министерством культуры. Опять-таки, по бесцветным глазам моих собеседников становилось ясно, что их это все нисколько не интересует. Мне выписали штраф, и я в ярости выскочила оттуда. Отъезжая, я взглянула в зеркало заднего вида и поняла, что если в Москве мои дела и улажены, то в Ленинграде об этом никто пока не знает.

Второй сюрприз подстерегал меня уже при вылете из ленинградского аэропорта – таможенники конфисковали у меня восьмимиллиметровую видеокассету со съемкой концерта «Аквариума». С самого нашего первого приезда мы с Джуди всегда были предельно осторожны с отснятым материалом, всегда прятали записанные кассеты, а в камере оставляли на всякий случай чистую. На этот раз – чуть ли не впервые – я забыла поменять кассету.

«Пожалуйста, вы не можете это у меня отнять, это моя работа!» – умоляла я. Я была в ярости, мозг мой был не в состоянии совместить ощущение открытости, сложившееся за последние недели, с тем прежним беспределом, которому я вновь подверглась в Ленинграде. Выбора у меня не было, я села в самолет, оставив им кассету с записью. Глядя сквозь грязное стекло иллюминатора на удаляющийся серый город, я вдруг со всей остротой ощутила, что, возможно, вера моя в Советский Союз все же излишне идеалистична. Я, быть может, и не хочу ни на кого держать зла, но в Ленинграде есть люди, думающие и ведущие себя совершенно иначе.

Глава 25
Любовь слепа

В начале декабря я узнала, что «Огонек», один из самых популярных и влиятельных советских журналов, опубликовал резко негативную статью о Red Wave^[97], полностью перевиравшую все факты о группах, которые мы назвали «андеграундными». Козырем статьи стала выдержка из слов Бориса в подписанном им письме в ВААП против альбома, хотя люди из ВААП утверждали, что понятия не имеют, каким образом письмо просочилось в прессу.

– А я-то считала, что все изменилось! – в ярости изливала я душу своему соседу по квартире Тому. – Я-то думала, что они наконец поняли, какое важное дело я делаю!

– Ну, дорогая, – спокойно отвечал Том. – Ты же знаешь, как говорят: любовь слепа.

Вернувшись в Лос-Анджелес, я сосредоточилась на контракте по выпуску альбома Бориса в США. Я встретилась со Стивом Лоуренсом из MTV, которому очень нравился Борис и который познакомил меня с нью-йоркским эксцентриком Кенни Шаффером^[98]. Кенни вместе со своим партнером Мариной Олби владел компанией Belka International. В один из приездов Шаффера в Москву люди из ВААП познакомили его с записями советских официальных рок-групп, но ни одна из этих групп ему не понравилась. Но Борис – стоило Кенни узнать о нем поподробнее и услышать его музыку – сразу его зацепил. Мы втроем – Шаффер, Олби и я – решили объединить усилия, чтобы Борис получил контракт. Я всю себя отдавала этому проекту и ни в коем случае не готова была позволить какой-то журнальной статье вбить клин между мной и моим учителем. Борис был одним из тех, кто сделал Россию моим домом, кто научил меня думать и чувствовать и кто познакомил меня с другими группами. Red Wave был моим подарком России, но этот альбом должен стать моей благодарностью ему лично. «Я хочу, чтобы эта вещь была у тебя», – повторяла я про себя услышанные от него когда-то слова. «Я хочу это сделать для тебя, и мне неважно, что по этому поводу говорят власти».

В середине декабря 1986 года я опять поехала в Ленинград с визой больше, чем на месяц. Стояла суровая русская зима: голые деревья, черные тротуары, а хорошо протопленные квартиры, как коптильни, источали пар человеческих тел. По дороге от метро к дому Бориса я поразилась количеству людей на улице, будто мир не был погружен в ледяной холод. Я проскочила мимо киоска с мороженым, к которому вдоль домов тянулась изрядная очередь, – мне было холодно даже смотреть на нее.

В самом центре небольшой комнаты Бориса возвышалась новогодняя елка. Мы уселись под нею, и я рассказала ему новости о Кенни и Марине.

– Ну, круто, – произнес он со своей искренней, теплой улыбкой. Американский альбом, как и планы «Мелодии» издать без всякой цензуры пластинку «Аквариума», согревали холодное зимнее настроение. В небольшой комнате царили воодушевление, любовь и свет.

Вслед за «Аквариумом» «Мелодия» планировала издать неподцензурные альбомы и других групп рок-клуба. Изюминкой на холодном зимнем торте стала растущая как на дрожжах популярность «Кино» – группа бесконечно выступала с концертами. Я отправилась с ними на концерт в Москву, после чего побывала на их выступлении в рок-клубе в Ленинграде. В России, вновь окунувшись в жизнь своих друзей, я с легкостью забыла о своих собственных проблемах и о тех препонах, которые строил на моем пути Кремль. Сигналы со всех сторон поступали крайне противоречивые: от «Мелодии», от ВААП, от таможни в аэропорту. Но с Борисом, Виктором и другими все казалось предельно ясным – дела наши идут в гору.

В эту поездку я полностью отказалась соблюдать какой бы то ни было распорядок своей тургруппы и все тридцать два дня провела в доме Юрия. Я становилась заправским русским. Жизнь с ним превратилась в привычку, и, даже отнесенная на полмира от своего целебного матраса и маминой мраморной кухни, я чувствовала себя здесь как дома. Я погрузилась в жизнь своих друзей и позволила ей отвлечь меня от собственных проблем. Но время от времени чувство отчужденности и изоляции настигало меня, как захлопывающаяся тяжелая дубовая дверь. Юрий помогал мне избавляться от этого чувства. Помню, как-то я была одна дома, заваривала себе чай, глядя в окно на погруженные в холод и снег мрачные ленинградские многоэтажки. Меня охватило странное, темное чувство, и на мгновение мне показалось, что я на Луне – самом неестественном и одиноком месте во Вселенной.

«Что я здесь делаю?» – громко спросила я свое собственное отражение в оконном стекле.

Вдруг в дверях появился Юрий, сразу же обнял меня и потянулся за приготовленным чаем. И я тут же забыла, что в глазах многих была здесь врагом.

Возможности для групп росли как грибы. Они играли во все более крупных залах в разных городах страны. Они были счастливы, радовались, как дети, получившие в подарок новый велосипед. Я буквально упивалась каждой тусовкой, каждым объятьем, каждым концертом, каждым смехом. Новый выгравированный именной браслет – со словом Stingray на одной стороне и именами Юрия, Африки, Виктора, «Папы», Тимура, Густава, Андрея, Кости и БГ на другой – стал моей броней. Мои ребята были моими великолепными рыцарями-спасителями, и Новый год мы встретили вместе, распевая «Тихую ночь»^[99] по-русски. Отмечать праздник мы начали в шведском консульстве – пили, танцевали, пели и веселились как одержимые. Я выкрасила волосы в розовый цвет, а Африка с Тимуром нарядились в привезенные мной безумные радужные парики и очки с носом-пятачком. Сергей наяривал на рояле в окружении бокалов с шампанским и громких голосов и, в конце концов, заиграл нашу любимую песню UB40, которую мы все пели вновь и вновь.

«I don’t like the work but true I need the money! My life is like a joke but to me it isn’t funny! People all around, telling me what to do – And all I want to do is stay at home with you!»^[100]– орали мы в темную, беззвездную ночь.

Уже под утро Африка, Тимур, Юрий, Густав, Андрей Крисанов, наш друг Алеша^[101] и мы с Джуди вышли на улицу. Согретые теплыми объятьями и бесконечными потоками водки, вкус которой я настолько не переносила, что обычно от нее отказывалась, мы совершенно не ощущали холода. В окружении праздничной иллюминации на Невском и радостно визжащих, поющих детей мы чувствовали бушующее внутри нас пламя. Именно такое праздничное настроение постоянно пытался воссоздать в своих фильмах старый Голливуд, но ощутить его по-настоящему можно было только оказавшись в самой гуще веселья. У меня разбегались глаза: марширующий оркестр, семьи с бенгальскими огнями, огромный пластмассовый Дед Мороз наполняли, как легкие свежим воздухом, каждый уголок внезапно пробудившегося к жизни города.

Мы закрутили веселый хоровод, который Африка разнес во все стороны, разогнавшись на ледяной дорожке и врезавшись в нас со своим извечным боевым кличем «Асса-е-е!».

Еще долго я вспоминала эту ночь, сидя под нещадно палящим солнцем у себя в Лос-Анджелесе. Это был чудесный момент, кульминация всей моей работы в России, канун взлета моих групп и моих друзей на вершину успеха. Момент, полный света и надежд, который не могли испортить злобные подозрения и лживые измышления советской прессы, издательств и властей. Это была Россия в лучшем своем проявлении – страна любви, света и тепла.

Глава 26
Бойцовский дух

– Ааа! Ууу! – опять промычали что-то Виктор с Юрием, вплотную придвинув ко мне свои искривленные насмешливой гримасой лица и набитые черным хлебом и рыбой рты.

Я расхохоталась, вспомнив звуки из последнего фильма Брюса Ли, который только что привезла этим двум любителям боевых искусств. Передо мной стояла огромная миска с рисом, который Виктор приготовил специально для меня, – он знал, что я стала вегетарианкой и пристрастилась к его любимой еде.

– Очень похоже, – сказала я с издевкой. – А теперь перестань дурачиться и передай мне цой-соус.

Подмигнув, Виктор швырнул мне пакетик обожаемого им соевого соуса, целый запас которого я закупила для него в магазине «Березка».

Я впервые была в доме у Виктора с Марьяной^[102], где они в расположенной довольно далеко от центра квартире жили со своим полуторагодовалым сыном Сашей, а также мамой и бабушкой Марьяны. Крохотная кухня была забита посудой, кухонной утварью, пачками сигарет, пепельницами. Саша, пользуясь полным отсутствием запретов, периодически хватал своими липкими пальчиками ту или иную вещицу из всего этого нагромождения. Пока ребята откупоривали и дегустировали бутылку подаренного им после концерта в Риге кубинского рома, я решила взять интервью у Марьяны. Марьяна была художницей, но почти все время посвящала решению организационно-менеджерских проблем «Кино». Никто из жен музыкантов не был так вовлечен в дела группы, как она. Виктор, Юрий и Густав высоко ценили и с благодарностью принимали ее вклад.

– Как жена музыканта ты никогда не хотела, чтобы Виктор стал официальным певцом и зарабатывал побольше денег?

– Ни одна женщина, – пожав плечами, ответила она, – никогда не откажется от дополнительного заработка мужа. Но если ради этого ему придется пожертвовать художественной свободой, то тогда мне этого не нужно.

Взгляд ее голубых глаз был на удивление прям.

– Пусть все остается как есть. Деньги можно заработать иначе. Я вообще не думаю, что деньги так уж важны. Конечно, с ребенком их нужно больше, но пока мы более или менее справляемся. Много их или мало, они все равно все утекают!

Мне нравилось, как прямо она высказывает свои мысли, без экивоков и компромиссов.

– Ну а как ты относишься ко всем тем девицам, которые бесконечно вьются вокруг Виктора после концертов и пытаются привлечь к себе его внимание?

– По счастью, круг наш небольшой, – хитро улыбаясь, ответила она. – И слухи о моем нраве уже дошли до всех этих девиц, так что теперь они стараются держаться подальше.

Эх, подумала я, как бы и мне заставить советские власти держаться от меня подальше!

– Не забудь, завтра я веду вас с Юрием в американское консульство есть чизбургеры, – напомнила я Виктору, когда мы с Юрием уже прощались в дверях.

– Спасибо, Джо, – как всегда подмигнув, ответил Виктор.

– Должно быть круто, – предвкушая чизбургеры, сказала я Юрию, когда мы пришли домой. – А то селедка ваша мне уже изрядно надоела!

– Я хочу, чтобы ты стала моей женой, – спокойно, как ни в чем не бывало, ответил на это он.

– Джо-а-нна, я хочу, чтобы ты стала моей женой, – глядя на меня своими милыми темными глазами, повторил он со смешным британским акцентом.

– Да! Да! – заключила я его в свои объятья. – Йа проста ни магу пережит биз тибя, – прошептала я ему в ухо свои любимые слова на русском языке.

Так это и случилось. Во вторник 6 января мы с Юрием отправились во Дворец бракосочетания подавать заявление. Нам назначили дату через три месяца – 6 апреля 1987 года. – Почему так долго? – спросила я Юрия. – В Америке брак можно заключить хоть в тот же день. – Но, подумав, я поняла и до сих пор так считаю, – это гениальная идея, и американцам следовало бы перенять этот опыт. За это время ты должен внимательно обдумать свой выбор и все вытекающие из него последствия.

В тот вечер мы устроили для всех друзей вечеринку. Я и так чувствовала себя своей среди ребят, но теперь я буду связана с компанией еще и законными узами брака.

– Джоанна Стингрей невероятно крута, – сказал много лет спустя в каком-то интервью Густав. – Она очень много сделала для нас. Феноменальная женщина! Мы не могли так просто ее отпустить и потому пожертвовали ей Каспаряна.

Все это было похоже на сказку. Я боролась с чугунными силами коммунизма и предрассудков и в ходе этой борьбы обрела еще и прекрасного принца. Казалось, теперь остается только жить-поживать и добра наживать. Знала бы я, что мир приготовил для меня совсем другое будущее, довольно далеко отстающее от сказочного.

– Поздравляю! – только и сказал, услышав новость, отец Юрия. Мать улыбалась, но я чувствовала, что она нервничает и пытается понять, что ждет ее сына.

«А какие у вас планы? Где вы будете жить? Что делать? Где вы собираетесь воспитывать детей?» – тихо спрашивала она Юрия.

Проблема с любовью состоит в том, что она занимает тебя всю и не оставляет места для логического мышления. Я в те дни была как мультяшный персонаж с огромными глазами в форме сердечек и с детской наивной уверенностью, что все проблемы разрешатся сами собой. Мне и в голову не приходило, что ждет меня вовсе не сказка, а суровая борьба за то, что я хочу получить. Никогда в жизни я не могла предположить, что бойцовский дух Брюса Ли потребуется не Виктору с Юрием, а мне.

Глава 27
А кто же я еще?

В голове у меня никак не укладывалось, что могут найтись люди, для которых выход Red Wave может означать нечто иное, чем польза и позитив в отношениях между Россией и Америкой. На следующий день, когда я пришла к Борису, он подарил мне вышедшую на «Мелодии» пластинку. До Red Wave ничего подобного быть не могло, и я понимала, как много это для него значит.

«Джо со всей любовью от гребаного рок-н-ролльщика. А кто же я еще?» – написал он мне на конверте.

Зная, что я у Бориса, Сергей с Алексом принесли показать мне ту самую статью в «Огоньке».

– Как-то это странно, – Сергей говорил так быстро, что Алекс едва успевал переводить. – Редактор журнала Виталий Коротич считается сторонником горбачевской гласности.

– Как может человек с такой позицией выступать против? – не уставал поражаться Алекс.

– Я хочу с ним встретиться. Я должна объяснить ему, в чем смысл Red Wave.

– Я думаю, это правильная идея, – сказал Алекс.

– Я поеду с тобой, – со свойственной ему торжественностью, но в то же время с лукавой усмешкой в глазах произнес Борис. На том мы и порешили.

Главный редактор «Огонька» Виталий Коротич, в кабинете которого мы с Борисом оказались 13 января 1987 года, был человеком харизматичным, светским, умным и, как мне показалось, незашоренным и способным воспринимать новые идеи. Я все рассказала ему о Red Wave: почему я взялась за проект, какую реакцию он вызвал в Америке и как я урегулировала конфликт с ВААП о нарушении авторских прав.

– Американская Columbia Records заинтересована в записи и издании в Америке альбома Бориса, и мы ведем по этому поводу переговоры с «Международной книгой»^[103]. Речь идет о важном и крупном проекте!

Коротич повернулся к Борису: «А вы что обо всем этом думаете?».

Борис провел рукой по своим светлым волосам, сложил руки на коленях и произнес: «Совершенно очевидно, что рок-музыка остается универсальным языком общения молодежи во всем мире».

– Трудно с вами в этом не согласиться, – ответил Коротич. – Джоанна, вы сделали замечательное дело, и я хочу принести вам свои официальные извинения за негативную статью в нашем журнале.

Он поручил одному из своих журналистов тут же взять интервью у нас с Борисом, которое должно было пойти в февральский номер журнала^[104].

Тем временем – чтобы жизнь медом не казалась – 28 января в «Комсомольской правде», самой популярной газете СССР, появилась еще одна острокритическая статья против Red Wave^[105].

– «Красная волна на мутной воде»?! – вне себя от ярости я громко прочла заголовок. – Как они могут говорить, что меня не волнует моральный и материальный ущерб, который нанес альбом Советскому Союзу? Они пишут, что «Аквариум» нельзя называть «неофициальной» группой, потому что у него вышла пластинка на «Мелодии», но ведь это случилось буквально только что, а Red Wave вышел уже более полугода назад!

Я никак не могла понять, почему подобного рода статья выходит через три месяца после того, как я подписала все документы и оплатила штраф в ВААП. Как только мне начало казаться, что все наконец складывается, почва у меня под ногами вновь зашаталась и стала расползаться. Я все списывала на разгоревшуюся вновь в советском руководстве борьбу между старой гвардией и сторонниками перемен. Друзья объясняли мне, что многие в СССР все еще живут старыми понятиями и принципами и рок-музыка для них – опасное оружие врага. В конце концов я решила просто не обращать на это внимания, чтобы не позволить мелкому кляузничеству испортить мое предсвадебное настроение.

Последнее, что я помню из этой поездки, – расставание с Юрием в ленинградском аэропорту. Он не выпускал меня из объятий, осыпал поцелуями и умолял хоть на мгновение расслабиться, перестать думать о делах и просто провести последние минуты вдвоем. Я же только со смехом отбрыкивалась: полностью погруженная в мысли о свадьбе и в ощущение счастья и любви, я ни к чему в тот момент не могла относиться серьезно. Я чувствовала себя настоящей деловой русской женщиной – уважаемой и обладающей законными правами.

– Пусть они только попробуют теперь меня остановить, – пропела я Юрию, так и не желавшему выпускать меня из рук.

– Джо-ан-на, – медленно, в своей манере, произнес он.

Я отчетливо помню, как мягко отстранилась от него и сказала: «Уже чуть больше, чем через месяц, я опять буду здесь. Не волнуйся ни о чем!».

Я даже не нашла времени остановиться, посмотреть ему в глаза и сказать: «Я люблю тебя!».

– Люблю тебя! – небрежно бросила я уже на ходу, оглянувшись, прежде чем окончательно исчезнуть из поля его зрения в недрах аэропорта. Он стоял, не отрывая от меня взгляд своих огромных ярких глаз, и лишь рассеянно проводил рукой по волосам до тех пор, пока мы окончательно не потеряли друг друга из виду.

Глава 28
Жизнь в грезах

Я предавалась мечтам о своей предстоящей свадьбе: в ушах у меня звучала тихая нежная музыка, в глазах стояли звезды в вечернем небе над каналами и белоснежные цветы.

– Есть ли у вас план? – Из грез о свадебном торте и первом танце меня вернули на землю слова, которые я уже слышала от матери Юрия. – Где вы будете жить? Как собираетесь зарабатывать на жизнь? Планируете ли заводить детей? Где вы будете их воспитывать? Знаешь ли ты, от чего умерли его дедушки и бабушки?

– Ты знаешь, от чего умерли его бабушка с дедушкой?

Высокие скулы матери внезапно оказались прямо у меня перед глазами, белоснежная кожа на лице сморщилась от страха и тревоги.

– Ты должна понимать, в какую семью ты входишь, Джоанна.

– Я люблю его и хочу выйти за него замуж! – твердо произнесла я.

– А я люблю тебя и хочу иметь здоровых внуков.

Мы стояли, пристально глядя друг на друга, разделенные гранитной поверхностью кухонного стола. Мать не выдержала первой.

– Ну а белое платье для свадьбы ты уже начала присматривать?

– Нет, – вздохнула я, облокотившись локтями на стол и подперев голову руками. – Я поняла, что не люблю платья и уж особенно белые. Это не мой стиль.

– Ну, уж нет! – решительно возразила мать, скрестив руки на груди. – Свадьба бывает один раз, и ты ведь хочешь, чтобы день этот был для тебя особенным, не так ли?

– Ты уж выбери, пожалуйста: или белое платье, или внуки. И то и другое не получится.

– Джоанна, подумай хорошенько. Если хочешь, можешь сама придумать фасон.

Всю следующую неделю я обдумывала предложение матери. Я видела, насколько важна для нее моя свадьба, и, учитывая, сколько всего ей пришлось перетерпеть за эти годы моего бесконечного мотания в Россию, я наконец решила, что красивое белое платье станет выражением моей благодарности ей. Ну и, честно говоря, где-то в глубине меня тоже сидела романтическая девочка, грезящая о прекрасной традиционной свадьбе из сказки.

Пока в Лос-Анджелесе все благоухало розами, из России пришло сообщение, что пластинка «Аквариума» на «Мелодии» разошлась тиражом свыше миллиона экземпляров. Ленинградский самиздатовский рок-журнал «РИО»^[106] опубликовал большое интервью со мной, а молодые журналисты журнала Сергей Чернов, Сергей Афонин и помогавший им Алексей Ипатовцев подготовили так, увы, в журнал и не попавшую подробнейшую статью о моих путешествиях в Россию, об успешном издании Red Wave, о конфликте с ВААП и о негативном освещении всех моих приключений в советской прессе. Статья называлась «Девушка из Калифорнии», и в ней я обнаружила некоторые детали, о которых я и сама не знала.

В Америке тем временем уже было продано 15 тысяч экземпляров Red Wave, и продажи продолжались. RCA Records объявила об издании альбома в Британии весной 1987 года. Я получила массу приглашений выступать с лекциями об альбоме по всей Америке, а нью-йоркское издательство Doubleday предложило издать книгу с описанием моих приключений. Аллан Аффельдт, организатор советско-американского Марша мира^[107], попросил меня помочь ему в проведении приуроченного к маршу концерта. Я также планировала поездку в Россию Фила Рамона в апреле 1987 года для обсуждения возможности продюсирования им американского альбома Бориса^[108]. Компания Боуи Isolar дала мне права на организацию предстоящей осенью концерта Боуи в России, с «Аквариумом» на разогреве, и права на съемку фильма о концерте. Владимир Литвинов из Министерства культуры, Валерий Киселев из Госконцерта, Александр Белостоцкий, Олег Попов, Герман Авксентьев и Николай Шевченко из «Международной книги» и Евгений Семенихин, Валерий Иванов, Сергей Семенов и Анатолий Хлебников из ВААП работали со мной над осуществлением всех этих проектов. До этого момента я старалась избегать обращаться в посольство и консульство США из опасения, что Советы сочтут меня шпионкой. Но теперь мне нужна была их помощь. Марк Таплин из посольства в Москве и Морт Аллен и Джим Шумайкер из консульства в Ленинграде помогли организовать доставку крупной партии инструментов и аппаратуры, которую фирма Yamaha подарила Ленинградскому рок-клубу.

Среди всего этого я не забывала и о свадьбе. Вместе с модельером мы придумали белое платье из подесуа^[109], которое я про себя ласково назвала «мое платье от Джетсонов»^[110]. Свадьба – по мере появления специальных свадебных приглашений и «пропусков по всей территории» для приглашенных – стала, как внезапно восходящее из-за горизонта солнце, обретать все более и более реальные очертания. На торжественную церемонию в ленинградском Дворце бракосочетания номер 3 собирались приехать мать, отчим, сестры, несколько лос-анджелесских друзей, Даг Баттлман из Yamaha, Дэвид Уайдерман из Guitar Center. Ну и, конечно же, там будут все рокеры, художники и друзья из России. Ужин я заказала в ресторане «Аустерия» на территории Петропавловской крепости. А накануне свадьбы и в ее честь мы решили провести концерт с участием всех групп и моим собственным. Тимур Новиков вызвался выкрасить задник сцены: я в огромном тракторе и поверх цветными буквами слово «Stingray».

– Звонили из телеканала NBC, они хотят снимать свадьбу, – возбужденно кричала я в трубку, подпрыгивая на диване и растягивая телефонный шнур до предела. – А журнал Life хочет взять у меня интервью о моей роли музыкального дипломата.

– Джоанна, говори помедленнее, я ничего не могу разобрать, – пыталась утихомирить меня Джуди на другом конце провода.

– Они говорят, что я молодой Арманд Хаммер!^[111] – не в состоянии успокоиться, в полном восторге визжала я.

Изюминкой на свадебном торте, становящемся в моем сознании все более и более пышным, стала подаренная мне гитарной фирмой Kramer гитара с окрашенным в советский и американский флаги корпусом. Радости добавило и согласие авиакомпании Pan Am доставить к концу марта в Ленинград бесплатно комплект музыкальных инструментов и аппаратуры, подаренный рок-клубу фирмой Yamaha. Все это походило на диснеевскую сказку: все ладно, одно к одному, складывалось в идеальную картину. «Счастливая я, – думала я, пребывая в полном блаженстве, – мне даже не понадобилась тыква».

Глава 29
Железный кулак

Буквально несколькими мгновениями раньше я пребывала в радостном возбуждении – до моей очередной поездки в Россию оставалось всего три дня, и под гремящую на весь дом панк-песню «Кино» «Мама Анархия» я усердно паковала чемоданы.

Как бы соблазнительно ни выглядела перспектива промчаться на красном кабриолете по извилистым дорогам вдоль холодных зимних пляжей, я заставила себя сидеть дома, боясь пропустить редкий звонок от ребят или информацию о том, что происходит. От предвкушения вот уже совсем скорого возвращения к своей второй семье и предстоящей свадьбы я просто летала вокруг чемоданов, мечтая о четырнадцатичасовом перелете, еще пару лет назад казавшемся мне сущим проклятьем.

Паковка подходила к концу, я пыталась выпутать застрявший в молнии чемодана кусок какой-то одежонки, как вдруг зазвонил телефон. Я быстро выключила музыку и, со смехом переводя дыхание, схватила трубку.

– Мы должны были сегодня получить тридцать виз на группу, но получили, к сожалению, только двадцать девять. – Кроме ее голоса, в трубке звучал и обычный офисный шум: гудение компьютеров, стук пальцев по клавиатуре, стрекот выплевывающих бумагу принтеров. – Джоанна, тебе в визе отказано.

Я стояла в носках, с трубкой в руках и почувствовала вдруг странное желание рассмеяться. «Она шутит, – подумала я про себя. – Не может же она говорить серьезно».

В голову пришла русская поговорка «В каждой шутке есть доля шутки» – то есть в большинстве шуток больше правды, чем смеха. До меня стал доходить смысл услышанного.

– Что ты сказала? – задыхаясь, наконец-то проговорила я.

– Мы получили уведомление, в котором говорится, что на сей раз виза тебе не может быть предоставлена. Мы позвонили проверить, не произошло ли какой-то ошибки, но получили тот же ответ. – Она замолчала. – Может быть, ты сама позвонишь в советское посольство в Вашингтоне? Я могу дать тебе их номер.

Я механически записала номер. Еще несколько минут назад я летала. Теперь я чувствовала себя прибитой к земле, которую к тому же из-под меня выдергивают, как грязную скатерть.

– Мне ужасно жаль, – сказала женщина из турагентства. – Мы сделаем все, чтобы тебе помочь. Будем на связи в ближайшие дни.

Трубку я положила в состоянии полного оцепенения, потеряв способность хоть что-нибудь чувствовать. В услышанное было трудно поверить, и я была уверена, что быстро смогу исправить ситуацию. Все мироздание ждало моего возвращения в Россию. Невозможно было представить себе, что теперь небо не хочет меня туда допустить.

Я позвонила в советское посольство в Вашингтоне и сказала телефонистке, что мне нужно срочно обсудить вопрос об отказе в визе.

– Я занимаюсь в СССР вполне официальной работой, к тому же мне предстоит свадьба с советским гражданином. Мне нужно переговорить с кем-нибудь немедленно.

Сотруднику, с которым она меня соединила, я рассказала свою историю. Прислушиваясь к вылетающим изо рта собственным словам, я постепенно стала вновь обретать чувство реальности, а голос мой становился тверже и тверже.

– Хорошо, хорошо, успокойтесь, – он говорил со мной вполне дружелюбно. – Не волнуйтесь. Скорее всего, произошла ошибка, и мы ее исправим. Дайте мне немного времени.

Он записал мой номер телефона и пообещал перезвонить в течение получаса. Впервые за целую, как мне уже казалось, вечность меня слегка отпустило, и я заставила себя продолжить сборы. Поверх одежды я положила фен и еще пару вещей, которые, как я знала, наверняка украдут, заперла чемодан и устроилась у телефона ждать. Конечно же, это ошибка. И, конечно же, этот добрый и внимательный человек из посольства во всем разберется. Даже на мгновение я не могла представить себе, что поездка сорвется.

– Алло! – трубку я схватила после первого же звонка. И сразу же почувствовала смену настроения – прежней энергии и дружелюбия в его голосе как не бывало.

– Мне очень жаль, но визы нет, – сказал он холодно.

У меня опять перехватило дыхание. Как когда прыгаешь с вышки и входишь в воду неправильно – на тело обрушиваются десятки очень болезненных ударов.

– Как такое могло произойти?! Я работаю над совместными проектами с «Международной книгой» и ВААП!

– Ничего не могу сделать. Нам по телексу из Москвы сообщили, что Джоанну Стингрей в Москве не ждут. Визы нет. – И он повесил трубку.

Я чувствовала себя в безвоздушном пространстве. Я понятия не имела, что произошло и как мне к этому подступиться. Где-то на задворках сознания едва слышный голос взывал: «Джоанна, да встряхнись же ты! Плачь, кричи, чувствуй! Делай что-нибудь, наконец!». Но я не могла пошевелиться. Я тупо смотрела в окно, на ярко-зеленый газон перед домом и затянутое дымкой желтое небо. Я понимала, что у меня прямо из рук вырывают мою собственную жизнь, все, во что я в течение нескольких лет вкладывала сердце и душу. Все это я понимала, но реагировать на случившееся по-прежнему никак не могла.

Опять зазвонил телефон. Я сняла трубку, не в состоянии произнести ни слова, и услышала, как на другом конце провода мать начинает мне о чем-то говорить. И тут я разрыдалась.

– Я не попадаю на свадьбу! Я не попадаю на свою собственную свадьбу! – только и твердила я сквозь слезы и лишь иногда, всхлипывая, пыталась что-то бормотать про визу. Но совершенно очевидно было, что разобрать что-либо сквозь мою истерику она была не в состоянии.

– Да что с тобой?! Ты заболела? Что-то случилось?!

– Джоанна, мы с этим разберемся, – сказала она твердым и громким голосом, чтобы перекрыть мои стенания. – Пожалуйста, успокойся. Мы поможем.

Мать знала, что плачу я редко, и если уж плачу, то дело на самом деле серьезное. И, когда такое случалось, она всегда приходила мне на помощь.

– Пожалуйста, пожалуйста! – только и могла умолять я.

Я прыгнула в машину и помчалась к дому матери и отчима. Ни с кем другим делиться своим горем я пока не хотела. Разошедшаяся по людям новость закрепляется, затвердевает и становится реальной проблемой. К этому я была пока не готова. К моменту моего приезда у матери уже был готов список людей, к которым можно обратиться за помощью, и с одним из них она уже говорила по телефону. Когда я расклеиваюсь, мать проявляет себя с лучшей стороны – настоящий рыцарь со шлемом из стильно уложенных светлых волос и пылающими голубыми глазами.

Я рассказала ей о телексе, который, как мне сообщили в посольстве, они получили из Москвы. «Они назвали меня Стингрей», – сказала я. Деталь была важна, так как это не было моим официальным именем: и в паспорте, и в заявлении на визу стояла другая фамилия. Стало совершенно очевидно, что мы имеем дело с продуманной, целенаправленной акцией, мне подают сигнал о том, что деятельность моя в России больше продолжаться не может. Я опять разрыдалась.

«До свадьбы еще три недели», – прикрывая трубку рукой, пыталась успокоить меня мать. Она говорила с Долорес Бейленсон, муж которой Энтони был одним из конгрессменов от Калифорнии и близким другом нашей семьи. Долорес пообещала матери, что Энтони поможет, и добавила, что мой отчим Фред должен ему немедленно позвонить. Она также посоветовала привлечь к этому делу Арманда Хаммера – ни один другой американец не имеет на Советы такого влияния, как он.

Пока мать названивала влиятельным друзьям и знакомым, я отстучала телекс Олегу Попову из «Международной книги» с подтверждением нашей предстоящей встречи и всех тех проектов, над которыми мы работали и в числе которых были приезд Фила Рамона в апреле, концерт Дэвида Боуи и крупный подарок от фирмы Yamaha Ленинградскому рок-клубу. Я включила в телекс письма от Рамона, менеджмента Боуи и от Yamaha. Во всех этих письмах подтверждалось согласие работать со мной в этих проектах и желание видеть меня в качестве представителя их авторов в России. Никоим образом я не хотела дать ВААП возможность опять обвинить меня в каких-либо нарушениях. Об отказе мне в визе я не сказала ни слова.

Обычно Попов отвечал очень быстро. Не дождавшись от него ответа в течение суток, я отправила аналогичные послания своим контактам в ВААП и Госконцерте. Я также попыталась дозвониться своему приятелю в ВААП Анатолию Хлебникову. Ответом мне было молчание – оглушительное и неизменное. Все вокруг стало казаться зловещим и пугающим. Мне было физически плохо – как угодившей вдруг в эпицентр циклона птице, не способной никого позвать на помощь. После всего, что я сделала и несмотря на все, что я сделала, я вдруг превратилась в тень, в призрак, в парию, практически в ничто. Хуже ощущение трудно было себе представить.

Мать тем временем двигалась вперед с неумолимостью парового катка. Долорес Бейлинсон дала ей имена и контакты Марка Перриса и Кэтлин Лэнг в Госдепартаменте. Еще одна ее подруга Марша Уайсман раздобыла координаты секретаря Арманда Хаммера Клода и двух сотрудников, постоянно сопровождавших его в поездках в Россию: Джоан Мондейл и Гилфорда Глейзера. Еще кто-то подсказал, как связаться с тоже работающей на Хаммера Флоренс Аганян. Отчим обратился к своему другу Лео Маккарти, вице-губернатору Калифорнии, с просьбой вывести его на Хаммера. Стало известно, что визу отклонили по решению советского МИДа. Политиками дело не ограничивалось – мать написала письмо известному певцу Крису Кристоферсону, который уже выступал в России и звукооператором у жены которого, тоже певицы Риты Кулидж, работала моя сестра Ребекка.

«Я написала ему, что была на его концерте в Лас-Вегасе, и он просто поразил меня своей силой и человечностью по отношению ко всем людям», – рассказывала мне мать, пока я тихо, как мышка, сидела у нее в доме. «Я также написала, что его песни сделали меня более открытой к восприятию обеих сторон в каждом политическом споре. Я уверена, что он поможет, если сможет».

Так как мне мои московские контакты не отвечали, Даг Баттлман отправил телекс Попову, в котором вновь подтвердил, что Yamaha уполномочивает меня заниматься приемом инструментов и аппаратуры, переданных фирмой в дар рок-клубу. Он попросил подтверждения нашей встречи в Москве в апреле. И опять никакого ответа.

В какой-то момент мне удалось наконец пробиться к Юрию по телефону. Я рассказала ему, что произошло, сказала, что к решению проблемы подключены все наши друзья и знакомые и что я надеюсь суметь приехать ко дню свадьбы.

– Я попробую, – медленно проговорил он в ответ, – сделать что-то в России. Я лю… – И связь прервалась.

В своем отчаянном стремлении как можно скорее найти решение я превратилась просто в машину. Я бесконечно слала телексы Марку Таплину в отдел культуры американского посольства в Москве. Еще один телекс ушел Виталию Коротичу в журнал «Огонек», где я объясняла, что случилось, говорила, что очень люблю Юрия и хочу быть с ним вместе. Совершенно несправедливо, писала я, что советские власти не дают возможность мне соединиться с человеком, без которого я не представляю себе жизни. Тому Шенкеру, московскому корреспонденту Chicago Tribune, с которым я подружилась в Москве, я жаловалась, что после всей проделанной мною позитивной культурной работы меня просто используют как мячик в политическом футболе.

«Почему они так боятся любви?!» – взывала я к миру во всех этих посланиях.

Да, в моем отчаянии был элемент мелодрамы, но я была всего лишь молодая женщина, чувствовавшая, что созданную ею жизнь у нее грубо вырывают из груди вместе с сердцем. Я была в ужасе от угрозы потерять своих друзей и своего будущего мужа; была столь повержена шоком, болью и страхом, что сохранять спокойствие могла не больше, чем выброшенная из воды и неспособная дышать рыба. Люди и работа в России были моим воздухом.

Кто-то предложил написать Владимиру Познеру, харизматичному советскому телеведущему, регулярно выступавшему в программе Nightline Теда Коппела и в телешоу Фила Донахью^[112]. И вновь в ответ молчание.

26 марта 1987 года конгрессмен Бейлинсон отправил по телексу письмо в консульский отдел советского МИДа, а на следующий день, 27 марта, министру культуры СССР Василию Захарову. Он объяснял, что отказ мне в туристической визе срывает мои планы выйти замуж за советского гражданина и подрывает мою работу в качестве музыкального посла в России. Он призывал своих московских корреспондентов воспользоваться имеющимися у них полномочиями и способствовать предоставлению мне визы. Но даже и он, американский конгрессмен, не был удостоен ответа.

Представьте себе парусный корабль. Представьте себе, что он поймал попутный ветер и влился в эскадру других кораблей. Яркие разноцветные паруса сливаются в великолепную радужную картину. Эскадра сильна единством: подстегивая друг друга, корабли уходят все дальше и дальше в море. Оторвавшись от своих причалов, они устремляются в неизведанное. Они жаждут вкусить свободы и не боятся взбираться на гребень самой опасной волны. А затем представьте себе, как вздымающийся вдруг из холодной морской бездны Железный Кулак обрушивается вдруг на тот первый корабль и в щепки крошит его кормило. Остальные, увлеченные звездами и манящим горизонтом, этого не замечают. Несчастный парусник, потеряв управление, дрейфует, отстает от эскадры и остается в одиночестве с вдруг оказавшимся ненужным белым свадебным платьем.

Глава 30
Разбитый тираннозавр

В то время не было еще ни мобильных телефонов, ни текстовых сообщений, ни FaceTime, ни WhatsApp. Вся в слезах, зарывшись в подушку на своем огромном ярко-красном диване в Лос-Анджелесе, я была убеждена, что мои русские друзья пойдут по жизни дальше без меня. Русские прекрасно понимали бесполезность борьбы с тем, что победить невозможно. Но я не знала, что, только услышав о моей проблеме с визой, Юрий с несколькими друзьями прыгнул в ночной поезд и помчался в Москву, где он написал письменное обращение в консульский отдел Министерства иностранных дел. Длинными безлунными ночами я, не сомкнув глаз, думала о нем. А знание о том, что он сделал, принесло мне мгновение счастья в непрекращающемся кошмаре.

Ответ, который Юрий, наконец, получил на свое обращение, гласил: «Приезд гражданки США Джоанны Филдз/Стингрей в настоящее время невозможен». Конец нашей истории написали за нас, прежде чем мы сами подошли к нему.

В России тем временем жизнь шла своим чередом: другого выбора ни у кого из нас не было. Чтобы получить информацию, мне приходилось ждать дни, недели, иногда месяцы. С их стороны было то же самое. Наступило 6 апреля 1987 года – день назначенной, но не состоявшейся свадьбы. Мир тем не менее не остановился, и мне пришлось заставить себя проснуться и в тупой неподвижности просидеть часы, предназначенные для смеха, поцелуев и свадебного торжества. Я, впрочем, совершенно не помню тот день. Я уже пыталась погрузиться в глубины памяти, чтобы выскрести оттуда какие бы то ни было застрявшие на задворках сознания воспоминания, но безрезультатно: ничего, кроме унылой, растянувшейся на 24 часа пустоты. Вместо этого всякий раз на меня накатывается другое воспоминание: финал чемпионата школ Калифорнии по прыжкам в воду, я – звезда своей родной Beverly Hills High School и явная претендентка на медаль. Последний прыжок – сальто назад в полтора оборота. Я сделала три шага и прыгнула. Боли от столкновения головы с трамплином я почти не почувствовала и лишь уже входя в воду услышала разнесшееся по всему огромному бассейну эхо от удара. Я шла ко дну в мирном, расслабленном состоянии, не очень понимая, почему это вдруг куча народу попрыгала в воду и устремилась ко мне. «Интересно, что это был за шум? – помню, подумала я. – Интересно, почему они вдруг все прыгнули в воду и плывут ко мне?» Вдруг сильные руки крепко схватили меня и потянули вверх, на поверхность. Все громко говорят, перекрикивая друг друга, смотрят на меня и спрашивают, как я себя чувствую. Я же чувствовала себя умиротворенно, как несомая на сильном ветру в небо птица. Это воспоминание – свидетельство того, сколь могущественна человеческая психика, как при очень сильной боли, будь то физическая или душевная, она просто отключает реакцию и выпадает из реальности. Так моя психика просто стерла из памяти один из самых страшных дней моей жизни. Как бы я ни напрягалась, дня 6 апреля 1987 года в моей памяти не существует.

А на другой стороне Земли в тот день Юрий сделал единственное, что было в его силах для выражения грусти и разочарования: Густав по его просьбе состриг все его прекрасные волосы. На попавшей ко мне позже фотографии с остриженным наголо черепом и насупленным взглядом он выглядел как солдат-новобранец: это была наша тихая война.

А вот происходившее после пропущенной свадьбы я помню уже очень хорошо: я сама, родители, друзья – все с головой погрузились в решение моей проблемы. Мы, американцы, в отличие от русских, столкнувшись с несправедливым к нам отношением, превращаемся в доисторических динозавров, готовых крушить все и вся на своем пути. Мы воспринимаем это как неотъемлемое право граждан своей собственной страны и мира. Родители полетели в Европу с моим паспортом и попытались поставить в него визу в советском консульстве в Варшаве. Незадолго до отъезда отчиму Фреду удалось встретиться с находившимся как раз в Лос-Анджелесе Владимиром Познером, который пообещал по возвращении в Москву заняться вопросом с моей визой.

«Только Арманд Хаммер может убедить советский МИД сделать визу для американского гражданина», – ответил спустя несколько дней Познер Фреду по телефону.

Недавно я обнаружила у себя в архиве письмо от Хаммера, датированное 20 декабря 1985 года. «Дорогая мисс Филдз, – писал он, – спасибо большое за присланный Вами и снятый в России видеоматериал, который я возвращаю Вам вместе с этим письмом. Было любезно с Вашей стороны вспомнить обо мне. Позвольте пожелать Вам всего наилучшего в связи с наступающим Рождеством и всяческих успехов в Новом году. Искренне Ваш, Арманд Хаммер». Получив это письмо, я была в восторге. Но теперь, став старше и лучше понимая мир вокруг, я вижу то, что осталось между строк, и понимаю, в чем состоял истинный смысл этого письма.

«Да кто ты такая? Не люблю я этот ваш рок-н-ролл. Друзья эти твои выглядят как шпана, и не буду я делать ничего противозаконного даже ради хорошего дела. У нас с тобой нет ничего общего. Забирай свое видео!» – так и слышится мне его голос.

Кто-то дал родителям выход на Анатолия Добрынина, члена ЦК КПСС и в течение более чем двадцати лет, вплоть до 1986 года, советского посла в Вашингтоне. Фред также обратился к мэру Лос-Анджелеса Тому Брэдли, сенаторам от Калифорнии Алану Крэнстону и Мелу Левину, сенатору от Массачусетса Теду Кеннеди, всем своим видным друзьям и политикам, которых он поддерживал в течение многих лет. Через Долорес мать получила ответ от Госдепартамента, из которого явствовало, что в Советском Союзе недовольны мною и тем, что я делала, и что я совершенно очевидно не учла это недовольство. Нам дали понять, что я попыталась взять под свой контроль всю ситуацию с роком в России и что они были не готовы просить одолжения у Советов ради молодой американки с геометрической прической и зелеными глазами.

Я отправила еще один длиннющий телекс Анатолию Хлебникову в ВААП, приводя все возможные новые аргументы, которые, как мне казалось, могли помочь в моем деле. Я написала, что Боуи готов передать «Мелодии» лицензию на свои альбомы, и умоляла его отправить мне приглашение на бизнес-визу с тем, чтобы я могла участвовать во встрече между ВААП и Кенни Шаффером для обсуждения планов о приезде Бориса и «Аквариума» в Америку. В ответ тишина. Я отправила телекс Захарову и Литвинову в Министерство культуры, объясняя, что мои телексы Киселеву в Госконцерт о концерте Боуи и Бориса остались без ответа.

«Мы не должны позволить моим личным проблемам помешать делу. Это разные вещи, и подходить к ним нужно по-разному, – перечитывала я вслух текст своего телекса, прежде чем отправить его. – У нас в процессе подготовки находятся несколько крупных проектов, слишком важных, чтобы позволить им провалиться. Пожалуйста, ответьте!». Я начала плакать. С каждым отказом, с каждым безжалостным молчанием я все больше и больше превращалась в разбитого тираннозавра^[113].

В России отказ мне в визе и пропущенная свадьба наделали больше шума, чем я в тот момент могла предположить. Многие мои друзья пытались помочь или раздобыть хоть какую-нибудь информацию. Ходили слухи, что за отказом мне в визе стояли какие-то официальные рок-группы, которые таким детским и жестоким образом пытались выместить на мне злобу и зависть за то, что их не включили в андеграундный Red Wave. Они в России были звездами и считали, что первыми имеют право на издание своей музыки на Западе. Я на все эти слухи внимания не обращала: мне было неважно, кто именно отказал мне в визе, всю свою энергию я сосредоточила на стремлении сломать этот барьер и прорваться через границу.

На помощь пришел сенатор Алан Крэнстон, отправивший 20 апреля 1987 года телекс Евгению Антипову, заместителю начальника консульского отдела МИДа, с просьбой приложить все усилия для положительного решения моей визовой проблемы.

«Ничто в этом вопросе не имеет значения, кроме того, что двое любящих друг друга людей разлучены, – сказал Крэнстон Фреду, узнав о моей проблеме. – Так не годится. Мы должны исправить ситуацию».

Я была невероятно благодарна сенатору Крэнстону, особенно после получения ответа от сотрудников Кеннеди, которые написали, что Советы с любовью и почтением относятся к Кеннеди и сложившемуся вокруг семьи образу Камелота^[114] и что они не хотят ставить под угрозу эти хрупкие отношения вмешательством в мои визовые проблемы.

Дни я проводила либо строча очередные письма и телексы, либо валяясь в постели, слушая музыку друзей, наполняющую мою темную комнату. Припев из песни Бориса «Мне снится пепел» постоянно крутился у меня в голове. Эти слова для меня превратились в реальность. Я знала, что у меня за спиной и проект с Боуи, и щедрый подарок фирмы Yamaha, и контракт Бориса на американскую пластинку, но чем больше я пыталась ухватиться за свет, тем дальше погружалась во тьму. Были дни, когда я даже не открывала шторы и не включала свет.

Глава 31
When I Get To The Bottom

– Привет, Джоанна, это Кенни. Как у тебя дела? Мне очень жаль, что такая неприятность у тебя с визой.

– Спасибо, – тихим голосом ответила я. – Да, ситуация непростая, но пытаемся ее решить.

– Знаешь, у нас была прекрасная встреча в Москве в связи с американским альбомом Бориса. – Он замолчал, и я слышала треск электричества в телефонных проводах. – Понимаешь, твоя визовая проблема может тут нам всем помешать. Мне ужасно неудобно тебе это говорить, но ради Бориса будет, наверное, лучше, если ты выйдешь из проекта.

Я почувствовала, как к горлу подступила тошнота. Я сжалась в комок, телефонная трубка до боли втиснулась в ухо. Меня саму удивили охватившее меня вдруг чувство собственника и вздымающийся в глубине души протест. Это ведь я, как челнок, моталась бесконечно между Россией и Штатами, это я три года трудилась над тем, чтобы мечта Бориса стать артистом всего мира осуществилась. С первого же мгновения нашей встречи я знала, что он – поэт-маг, трубадур и рок-н-роллер, света души которого хватит, чтобы осветить весь мир. Как я могла теперь отступить? Это было мое сердце, в этом была частичка меня самой, отражение моих чувств и моих убеждений, подтверждение того, что я действительно нашла что-то необыкновенное и что потому и во мне, сумевшей это распознать, было что-то особенное. Этот подарок Борису должна сделать я, а не кто-то другой.

Из глаз у меня ручьем полились слезы, и в мрачной, темной комнате мне вдруг привиделся Витя Сологуб, поющий свою отвязную панковскую версию битловской Helter Skelter.

Уж не знаю почему, но строчка эта, как медитативная молитва, беспрерывно крутилась у меня в голове. И вдруг на меня спустилось озарение, от которого мгновенно отступила вся тьма.

«Если я дарю тебе вещь мне не нужную, то подарок этот ничего не значит. Я хочу, чтобы эта вещь была у тебя», – шепотом зазвучал у меня в голове голос Бориса. Сколько раз я слышала эти слова у него дома, сколько раз с этими словами он вручал нам с Джуди ту или иную вещь. Вещь, которую он любил, ценил, вещь, которая в тот момент могла быть для него всем, но он с радостью отдавал ее другим. Она была важна для него, и он знал поэтому, что она будет важна и для меня. Ему было абсолютно безразлично, какую материальную вещь он терял, – для него счастьем было видеть радость и любовь, исходившие от нас, когда он дарил ее нам.

– Конечно, я выйду, – наконец ответила я Кенни. – Я ни в коем случае не хочу оказаться на пути Бориса и его мечты.

Я добровольно отказывалась от одной из величайших ценностей своей жизни – Бориса и его музыки. Это был мой подарок ему и миру, выражение благодарности за все то, чем он бескорыстно и с чистым сердцем делился со мной. Ведь дал он мне куда больше, чем подаренные безделушки и сувениры. Он научил меня чувствовать без страха, петь с уверенностью и любить самыми потайными уголками сердца. Так долго я была сосредоточена на нем и на других ребятах, что у меня не было ни минуты обратить внимание на трансформацию собственной души. И вдруг я поняла, что я изменилась. Впервые за долгое время я вдруг ощутила свет и надежду. Я встала, собралась, отряхнула налипшие на ноги пушинки дивана и поняла, что готова вновь карабкаться на самый верх. Другого пути, кроме как вверх, у меня не было.

Глава 32
Мелкие людишки

Если Green Day^[116] шли по Бульвару разбитых мечтаний^[117], то я прокладывала себе путь по Авеню Измождения. Я решила про себя, что не остановлюсь ни перед чем, чтобы опять попасть в Россию. Я позвонила в советское консульство в Сан-Франциско, где со мной говорили любезно и внимательно выслушали, – настолько, что я решилась прыгнуть в самолет и полететь туда только лишь для того, чтобы вновь наткнуться на ту же стену. Я полетела в Лондон, чтобы испытать счастья там. Выстояла огромную очередь в советское посольство, валясь с ног от усталости. В очереди разговорилась со стоявшей впереди меня молодой, ясно мыслящей и хорошо излагающей свои мысли девушкой с яркими, внимательными глазами и длинными каштановыми волосами. Звали ее Кейт Карам, она работала в «Гринпис» и получала визу для открытия представительства «Гринпис» в России. Я всегда с симпатией и интересом относилась к этой организации и с огромным уважением к людям, ведущим мужественную борьбу за будущее планеты. Я рассказала ей о своих проблемах, и мы обменялись номерами телефонов, чтобы поддерживать связь. Это был единственный позитивный результат дня: домой я летела с пустыми руками и абсолютно не выспавшаяся.

– А что вы будете делать, если не сумеете попасть в Россию, а Юрия тоже не выпустят из страны? – спросила меня из Нью-Йорка по спутниковой связи Джейн Поли^[118] во время интервью о моем статусе «врага советского государства» для программы Today Show^[119].

Вопрос застал меня врасплох. Даже в моменты крайнего отчаяния и гнева я не рассматривала такую возможность и не позволяла этой мысли проникнуть в сознание. Впервые такая перспектива отразилась гулким эхом в той пустоте, что отделяла меня от моего второго дома. Я почувствовала, как меня стала бить дрожь.

– Нет! – громко и твердо ответила я. – Не видеть Юрия и не стать мужем и женой – такого варианта для нас не существует!

Оказывается, и в шести тысячах миль от меня были люди, считавшие так же. Я узнала, что на имя Егора Яковлева, главного редактора газеты «Московские новости», ушло письмо на трех страницах, подписанное всеми музыкантами Ленинградского рок-клуба во главе с его председателем Колей Михайловым. В письме подробно описывалось, что я сделала в России, рассказывалось о возникшей у меня проблеме с визой, и заканчивалось оно такими словами: «Это письмо не жалоба и не просьба. Оно лишь констатация целого ряда фактов и недоумение по их поводу. А может быть и вопрос, отвечать на который рано или поздно придется нам, советским людям».

Это был приятный сюрприз, еще больше укрепивший меня в уверенности, что альтернативы моему возвращению нет. Русские нечасто отваживаются поднять голос против системы, и тот факт, что ребята на это решились, придавал мне силы продолжать борьбу за справедливость. Я была ужасно горда тем, что стала частью этой банды пиратов, и готова была сражаться не на жизнь, а на смерть, чтобы вернуться к ним.

Аллан Аффельдт, прослышав о моих проблемах с визой, отправил мне официальное приглашение как специальному гостю советско-американского Похода за мир, который должен был проходить с 15 июня по 8 июля между Москвой и Ленинградом. Он сказал, что для всех участников похода его организация получает групповую визу, и, быть может, в группе и мне удастся проскочить. Попробовать стоило, но, увы, и этот трюк не сработал.

25 мая наконец-то пришла какая-то корреспонденция из России. Это был телекс Дагу Баттлеману из Yamaha от имени Л. Д. Нечаевой, заведующей отделом культуры Ленинградского областного совета профсоюзов. Я всегда, даже в своем тогдашнем состоянии нервозности, не уставала поражаться множественности пышных титулов, которыми русские сопровождали свои должности. Складывалось ощущение, что при коммунизме власти только и изобретали все новые и новые титулы и звания. В письме госпожа Нечаева сообщала, что они будут рады принять в дар от фирмы Yamaha комплект аппаратуры для рок-клуба, и выразила надежду, что этот дар «будет способствовать дальнейшему развитию и расширению музыкальных и культурных связей между нашими странами». «Наконец-то!» – помню, подумала я. Должна была появиться женщина, чтобы понять и оценить, что именно самое важное во всем этом деле. По крайней мере, один из задуманных проектов сдвинулся с мертвой точки.

Пока у меня была куча свободного времени, я стала писать английские тексты на песни своих друзей и записывать эти песни у себя в «Золотом штате»^[120]. Я поняла, что так – если уж мы не можем джемовать, смеяться и петь вместе – я чувствую более тесную связь с ними. Это были великолепные, полные света песни, которые трогали меня при каждом прослушивании. Английские слова просто вдруг возникали у меня в голове: «Пепел» и «Вавилон» Бориса, «Битник» Цоя, «Мое поколение» Кинчева, «Крик в жизни» «Странных Игр». Мне удалось уговорить Джуди отвезти в Ленинград эти записи, что помогало мне по-прежнему чувствовать себя частью их мира. Особенно мне нравился написанный мною английский текст к новой песне Цоя «Перемен», ставшей впоследствии одной из его визитных карточек. По-английски я назвала ее Petty Men («Мелкие людишки»), так, чтобы по размеру название совпадало с русским оригиналом, и в этот текст я вложила все свое возмущение, весь свой гнев по отношению к столь враждебно отнесшимся ко мне русским:

В 2014 году депутат российской Государственной думы^[122] сделал заявление, основанное, по его словам, на специально проведенном КГБ исследовании. По его словам, «целый отдел ЦРУ в Голливуде профессионально занимался написанием песен для Виктора Цоя, изучив ситуацию в СССР и подбирая слова, которыми можно было сыграть на чувствах слушателей». Может быть, он имел в виду меня?! Говорят, что Россия страна с непредсказуемым прошлым, но это также страна, где за прошлое иногда выдают чистый вымысел.

Глава 33
Бог за рулем белого кабриолета

Я решила пойти по стопам своих друзей и перевести борьбу в андеграунд. Кассету с Petty Men и еще несколькими песнями, для которых я сочинила и записала английский текст, я оформила самодельной обложкой с названием по-русски «Помоги Стингрей».

Джуди отвезла кассету в Россию, где по привычным старым добрым каналам андеграунда она пошла по сети рок-фанов.

Параллель была очевидной: я контрабандой вывезла музыку своих друзей в Америку и издала ее на не совсем легальном альбоме, теперь они делают то же самое с моей музыкой. Такие моменты, такая совместная вовлеченность в общее тайное дело были спасательным кругом, который только и помог мне выжить в мрачном океане бюрократического равнодушия.

16 июня 1987 года конгрессмен Бейленсон получил ответ от консула А. Терехина в Генеральном консульстве СССР в Сан-Франциско. Письмо это было ответом на отправленный в Москву в МИД еще в марте телекс.

В письме говорилось, что МИД СССР не считает возможным в настоящий момент предоставить мне въездную визу. Это был единственный прямой ответ советского правительства на все отправленные в его разнообразные ведомства многочисленные запросы и обращения.

Шок от холодного душа, обрушившегося на меня из этого письма, был пострашнее, чем две тысячи футов ревущего ледяного потока водопада Йосемите^[123]. Никому и никогда не пожелаю испытать такой же эмоциональный удар.

Все это время – бесконечные и остающиеся без ответа либо удостоенные короткого, холодного отказа письма, телексы и телефонные звонки – слилось для меня в полный разочарований и неопределенности период хаоса. Как на американских горках, меня швыряло от смятения и отчаяния к надежде, а потом опять к отчаянию – и все это в течение нескольких минут.

– Джоанна, – мать начала телефонный разговор настороженным, даже слегка взволнованным голосом. – Тебе пришло письмо из России…

Я пулей вылетела из дома, прыгнула в машину и помчалась к ее дому. «Бог мой!» – только и смогла выдохнуть я, открыв конверт и увидев исписанную почерком Юрия целую страницу. Он никогда раньше не писал мне писем, да и в разговоре редко произносил больше, чем несколько слов. И вдруг вот она – покрытая черными чернилами страница толстой бумаги. Ушло несколько секунд, прежде чем я смогла сфокусировать внимание на самом тексте и в ужасе сообразить, что написан он от начала до конца по-русски.

«Мне нужно перевести это письмо!». И опять я вылетела из дома, и опять покрышки моей машины заскрежетали на резких, крутых поворотах. Переводчика Google тогда еще не существовало, и в голове у меня стали один за другим прокручиваться варианты легкого решения возникшей вдруг задачи. Каждая проходящая секунда казалась мне убийственной, ведь с ней я могла бы уже быть ближе к Юрию и слышать в голове его густой, низкий голос. Я повернула на бульвар Сансет, проскочила мимо знаменитого Beverly Hills Hotel, и на повороте в Бенедикт Кэньон^[124] меня вдруг настигла вспышка света. Хлопая глазами, я увидела прямо перед собой белый кабриолет Volkswagen Rabbit, за рулем которого сидел настоящий бог – красавец с ниспадающими на плечи длинными светлыми волосами. Я мгновенно узнала его и, не раздумывая ни секунды, пристроилась и довольно безрассудно стала прижимать его автомобиль к обочине дороги.

– Годунов!^[125] – заверещала я, опустив стекло своей машины. – Годунов! Я враг Советского Союза, и они не дают мне выйти замуж!

По выражению его изумленного лица, широко раскрытым глазам и губам, готовым уже разразиться гневным ругательством, было очевидно, что понять смысл моих отчаянных воплей он был совершенно не в состоянии. Тем не менее каким-то чудом он все же решил остановиться и припарковал машину у тротуара. Запыхавшись, я остановилась рядом, выскочила из машины, распахнула дверь его «Фольксвагена» и плюхнулась на сиденье рядом с ним.

– Я враг Советского Союза, и меня не пускают обратно в страну, где у меня должна быть свадьба с моим женихом. Но вот он только что прислал мне письмо. Я по-русски читать не умею, вы мне не переведете? Пожалуйста!!! – я чуть ли не насильно заставила его взять письмо и наконец-то перевела дыхание.

Александр Годунов бросил взгляд на уже захватанный моими потными пальцами листок бумаги, затем опять на меня. Я же, не отрываясь, смотрела на его великолепное лицо, на глядящие прямо на меня мятежные голубые глаза. «Конечно», – спокойно ответил он.

Что могло быть более примечательного в этот день, чем возможность услышать обращенные ко мне мысли Юрия, изложенные с сильным русским акцентом голосом одного из самых знаменитых в мире танцовщиков? «Бейби, – начал переводить письмо Годунов, – мне очень жаль, что свадьба наша сорвалась, и нам с тобой, конечно, сейчас очень трудно. Я пытаюсь сделать все, что в наших силах здесь в России, и мы будем продолжать бороться. Я хочу, чтобы ты была моей женой, и буду ждать столько, сколько потребуется. Не волнуйся. Нужно успокоиться. Я состриг волосы. И я хочу, чтобы ты родила мне ребенка». Читая все это, Годунов даже бровью не повел.

Каждое слово письма наполняло меня теплом, как животворная струя воды наполняет засохший цветочный горшок. С каждой секундой, которую отсчитывала стрелка часов на крохотной приборной доске годуновского «Фольксвагена», жизнь начинала казаться более сносной, а проблемы решаемыми. Я посмотрела на Годунова и улыбнулась.

«Спасибо вам огромное! Это очень важно для меня». Я выскочила из машины, не решаясь больше занимать время столь знаменитого человека. Я так торопилась, что даже не забрала письмо, а он так и остался сидеть в своей машине на обочине каньона, с изумлением глядя на убегающую безумную незнакомку. Но в душе у меня уже звенели слова Юрия, и я была опять готова к бою.

Глава 34
Везение Стингрей

«Мы считаем очень важным, чтобы Джоанна Стингрей оказалась на борту отправляющегося в Москву в 7:00 30 июня чартерного рейса», – с таким письмом обратился к известному концертному промоутеру Биллу Грэму^[126] вице-губернатор Калифорнии Лео Маккарти.

Широчайшие связи Грэма по всему миру позволили ему организовать рок-концерт в завершение намеченного в СССР Похода за мир. Участвовать в этом концерте пригласили и меня. Билл был убежден, что я просто должна сесть в самолет с ним, Джеймсом Тейлором^[127], Бонни Рэйтт^[128] и Doobie Brothers^[129] и лететь вместе с ними в Москву безо всякой визы. Лео Маккарти со своей стороны пообещал сделать все возможное, чтобы разрешить ситуацию, но Билл заверил нас, что в самом крайнем случае он уладит все уже при посадке. И по сей день я не устаю поражаться его желанию и готовности помочь совершенно незнакомому человеку. Вся эта затея казалась лучшей возможностью для меня приехать-таки в Россию. Это было огромное предприятие, на осуществление которого компьютерный магнат Стив Возняк^[130] пожертвовал 580 тысяч долларов. Если что и могло побудить Советы закрыть глаза и посмотреть сквозь пальцы на какие-то прегрешения, то это были деньги. 580 тысяч долларов оказались, впрочем, недостаточной суммой, чтобы смягчить сердца советских бюрократов, так как из Москвы пришло сообщение, что если на борту будет Стингрей, то самолету не дадут разрешение на посадку и никому из находящихся в нем людей не будет разрешен въезд в страну. И вот, спустя 24 часа после столь обнадеживающего предложения Билла, я стою с чемоданом в руке, с уже знакомым ощущением отверженной и нарастающим чувством паники в душе, и смотрю на взмывающий в небо без меня самолет.^[131]

Именно в такие моменты надежда покидала меня и казалась уже исключительно плодом воображения. Прошло уже почти полгода с первого отказа в визе. Дни, унылые и безрадостные, шаркали по жизни, как старые дырявые носки по усыпанному занозами щербатому полу. Россия казалась все более далекой. Пришло сообщение, что я пропустила совершенно феноменальный концерт «Поп-Механики», в котором прямо на сцене двух девиц постригали наголо, что Африка снимается в новом фильме известного режиссера Сергея Соловьева и что в фильме будет звучать музыка «Аквариума» и «Кино»^[132]. Перемены к лучшему в России нарастали с огромной скоростью, и сердце у меня разрывалось от невозможности быть там и стать частью этих перемен. Ощущение было такое, будто меня забросили в одиночестве на другую планету и позволяют лишь издалека наблюдать, как на моей кипит жизнь.

В такие тяжелые минуты Виктор каким-то волшебным чутьем понимал, что мне нужно. «С днем рождения, Джо! 3 июля. Р-р-р-р-р-р-р!!!» — подписал он собственноручно нарисованную и присланную мне по почте свою смешную рожицу. Осознание того, что я не забыта, вдувало дополнительный воздух в тот спасательный жилет, благодаря которому я продолжала удерживаться на плаву.

Сенатор Крэнстон сообщил отчиму, что он не оставит попытки помочь мне, несмотря на казавшуюся непробиваемой стену, в которую мы все уперлись. У матери, однако, были другие идеи.

– Может быть, это знак, Джоанна, – завела она как-то осторожный разговор. – Мы испробовали практически все… Не знаю, может, настала пора оставить Россию как пройденный этап и начать строить свою жизнь здесь?

– Я не могу жить без России! – кричала я в истерике. – Она у меня в крови! Я лучше буду сидеть в русской тюрьме, чем в твоем огромном роскошном доме! И не смей больше НИКОГДА говорить мне, что я должна оставить свой дом как пройденный этап! – Всю свою злость, все страхи, все ощущение одиночества и весь адреналин бессонных ночей я выплеснула на нее.

Солнце по-прежнему каждое утро всходило над горизонтом. Я совершенно не понимала зачем.

Меня постоянно преследовали воспоминания о нашей с Юрием последней встрече. Вновь и вновь я корила себя за то, что не нашла минуты, чтобы крепко обнять его и, глядя прямо в его точеное светлое лицо, еще и еще раз сказать ему о своей любви. Это ведь было так просто, а я повела себя так легкомысленно. Тот момент навсегда изменил меня. Я стала другим человеком: всякий раз теперь, когда дела идут особенно хорошо, я начинаю нервничать и бояться, что если буду невнимательна и неосторожна, непременно случится что-то плохое. Я никогда не ложусь в постель, не уладив ссору или размолвку с членами семьи или близкими друзьями; и когда родители чувствуют себя сильными и здоровыми, я по ночам все равно молюсь за их здоровье. Мне нравится моя нынешняя жизнь, но даже когда дела идут еще лучше, я могу проверить имеющийся в доме набор вещей, необходимых на случай землетрясения, или уровень загрязненности воды в кране. Все постоянно держать под контролем невозможно, как невозможно и полностью застраховать себя от беды, но внимательность и осторожность, по крайней мере, могут уберечь тебя от некоторых неприятностей, которые могут проскользнуть сквозь щели.

«Везенье Стингрей», — шептала я сама себе одинокими вечерами или проснувшись утром, чувствуя себя особенно далеко от своих друзей в этом городе пустынного смога.^[133] Таким образом я напоминала себе, как мне повезло, что на меня свалились все мои приключения в России. Ведь ничего этого предвидеть было невозможно, и я заставляла себя верить, что везение мое может и обязательно должно ко мне вернуться.

Конец июля и правда принес с собой две удачи. Во-первых, сенатор Крэнстон написал отчиму, что во время встречи с советским послом попросил его обратить особое внимание на мое дело. Он сумел выяснить, что наш с Юрием брак был одним из двух в списке «заблокированных» подобными проблемами, и спросил у посла, как вообще такой список может существовать в «новой России Горбачева». Ну а во-вторых, мои тогдашние менеджеры Харриет Стейнберг и Кен Краген, с которыми я познакомилась еще на проекте We Are The World и которые помогали мне в борьбе за визу, где-то услышали, что есть круизный рейс на теплоходе из Хельсинки в Ленинград с остановкой в городе на семь часов. И что для такой краткосрочной визы не нужно представлять все данные паспорта – имя, фото и так далее. Достаточно только номера.

– Если я официально сменю имя, – объясняла я матери, – то получу новый паспорт с новым номером!

Мать, уже примирившаяся с тем, что мой роман с Россией слишком глубок и серьезен, чтобы его можно было так просто, как прядь волос, отрезать, подключила свои контакты, и буквально за несколько дней я получила новое имя и новый паспорт. Все, теперь я официально Джоанна Стингрей!

Номер этого нового паспорта я и подала в числе документов на тур в Финляндию, и меня не завернули! Ощущение было такое, будто после многомесячного бесплодного тыкания в лед под водой я наконец-то наткнулась на прорубь и смогла сделать огромный глоток свежего, чистого, сладкого воздуха. Руки были в синяках и ссадинах, дух подорван, но я выжила!

– Я еду с тобой, – тоном, не подразумевающим возражений, заявила, услышав о новости, мать.

– Да ты что? Серьезно? Да, ну, мама, брось. Все будет со мной в порядке. Незачем тебе ехать.

– А что если тебя узнают и арестуют? – Она сидела с напряженно выпрямленной спиной, славянский подбородок вызывающе выдвинут вперед, а глаза холодны, как камень. Именно такого человека я хотела иметь рядом с собой в трудную минуту. – Без меня ты не поедешь, даже не думай.

Пока о финском круизе мы решили на всякий случай никому не сообщать. Джуди во время очередной поездки в Россию должна была сказать Юрию и остальным лично, в какой именно день я приеду на эти самые семь часов. Если все будет благополучно, мы просто встретимся в квартире Бориса, в той самой, так мне хорошо известной, залитой солнцем квадратной комнате.

Неделю спустя вместе с мамой, продюсером телеканала NBC Линдой Эллман и их оператором Тимом я приземлилась в Хельсинки. NBC решили, что они хотят заснять мое воссоединение с русскими друзьями на мою небольшую ручную камеру. Стараясь не встречаться глазами с окружавшими нас финнами с блондинистыми волосами и бледными лицами, мы отправились в турбюро и получили билеты на корабль и визы. Нервы у меня были на пределе, я невероятно остро ощущала каждое движение и каждый отблеск света на линолеумных плитках пола. Мне нравился этот внезапный приток возбуждения и предвкушения, столь отличающийся от месяцев недвижной изоляции и безнадежной депрессии. Унылой смерти в логове любой волк всегда предпочтет гибель в бою.

– Надо было перекрасить тебе волосы или купить парик, – уже в сотый раз нервно повторила мать.

Я отрицательно покачала головой. Я понимала, что русские либо вычислят мой приезд и тут же арестуют меня, либо я проскочу незамеченной. И дело тут было не в хитростях тайной маскировки. Дело было в мгновенном решительном ударе в самое слабое место защиты в надежде прорваться. Как волк, я готова была ринуться на медведя, надеясь, что у меня хватит сил и скорости вновь прибиться к своей стае.

Глава 35
Смотри не умри

В ожидании отправившейся за нашими визами матери я вела себя как оставленный босиком на раскаленном асфальте ребенок. Ноги мои на месте не стояли, я бегала туда-сюда по блестящему полу, пока наконец не увидела приближающуюся ко мне с торжествующей улыбкой на лице мать.

– Две визы! – с гордостью произнесла она. – На судне надо быть к шести.

– О Бог мой! – До последнего момента я не могла поверить, что все получится. Я схватила вожделенный клочок бумаги, который в этот момент был для меня дороже любых богатств на свете. Сердце заколотилось как безумное от одной мысли, что скоро, совсем скоро я увижу Юрия и всех своих друзей – после нескольких месяцев ставшего уже почти безнадежным ожидания.

– Мне нужно срочно позвонить в Россию, – не в силах сдерживать возбуждения, зашептала я. – Я должна сказать, что все в порядке и что я приезжаю. Ты представить себе не можешь, сколько раз уже они сидели и ждали меня, а я так и не могла появиться.

Мать покачала головой, той самой головой, которая некогда была увенчана короной Мисс Нью-Йорк и которая и по сей день обладала способностью подчинять себе всех вокруг, в том числе и меня.

– Ну хорошо, ну хотя бы Марку в Лос-Анджелес мы можем позвонить и сказать? – не успокаивалась я.

И опять такое же покачивание головой. Да, она – сама красота и изящество, как поется в песне «Мисс Америка»^[134], но в песне ничего не сказано о том, что последнее слово всегда остается за нею.

При входе на судно пассажиров встречал стоявший на подмостках одинокий аккордеонист. По дороге в нашу каюту нам пришлось пройти по темным коридорам, и я почувствовала, как мать слегка подергивает мне волосы.

– Мне кажется, тебе нужно прикрыть волосы или что-то с ними сделать, чтобы они не так бросались в глаза, – нервно сказала она. Если мне полученная виза придала силы, то мать заметно разнервничалась. Мы будто размахивали красной тряпкой перед самым носом быка, и если в России прознают о нашей хитрости, то – мы обе понимали это хорошо – бык обрушится на нас со всей яростью.

В словах матери тем не менее был резон. Вообще-то волосы у меня каштановые, но несколькими годами раньше я выкрасила челку в вызывающе яркий, ангельски-светлый цвет. А затем в тот же цвет выкрасила и спускающуюся с затылка гриву. В итоге волосы у меня оказались трехслойными: сверху и снизу светлые и посередине темные. Мне нравились светлые волосы, но полностью перекрашиваться я не стала – своей полосатой раскраской я, может быть, и стала похожа на скунса, но зато не превратилась в типичную голливудскую куклу-блондинку.

Борясь с непрекращающейся качкой, мать пыталась пристроить мне на голову платок, и обе мы хохотали, настолько смешно я в нем выглядела. С трудом удерживая равновесие на ходящей ходуном палубе, она прилаживала его и так, и эдак, но все это выглядело совершенно ужасно.

– Я уже готова либо и вовсе состричь их, либо выкраситься в голубой цвет, – в отчаянии заявила я. – Давай я уберу их назад и перетяну розовой лентой. – Выглядела с этой лентой я довольно глупо, но лучше ничего придумать я уже не могла.

С Линдой и Тимом мы обсудили план действий по прибытии в Ленинград.

– В баре человек двести, они уже еле стоят на ногах, но пьют рюмку за рюмкой без остановки, – рассказал Том. – В Финляндии спиртное очень дорогое, а здесь дьюти-фри, и оно стоит копейки. – С верхней палубы доносился гомон пьяной толпы.

– Мы приезжаем, выгружаемся, проходим таможню, и все должны садиться в автобус на семичасовую экскурсию по Ленинграду, – стала говорить Линда, пытаясь перекричать шумное веселье уже изрядно опьяневших финнов. – Мы же все держимся вместе и пытаемся пройти мимо автобусов и отправиться в город своим ходом. Держитесь нас, и мы все вместе поедем к Борису, чтобы заснять встречу Джоанны и Юрия.

От этих слов по спине у меня пробежали мурашки. На мгновение я увидела себя со стороны, сидящей на палубе балтийского парома в компании направляющихся в Ленинград сотен пьяных финнов. Линда и мать заучивали наизусть адрес Бориса на случай, если мы вдруг потеряем друг друга. Наконец я вернулась в свое тело – меня трясло, и от волнения и нетерпения я нервно закусывала губы. Чтобы хоть чуть-чуть успокоить меня и привести в чувство, мама дала мне половинку таблетки снотворного. Паром замедлил ход, развернулся, и в нашу каюту сквозь задернутые шторы стали пробиваться лучи солнца. Я встала и выглянула в окно. Первое же, что я увидела, – старая ржавая посудина с русскими буквами на борту. При виде ее у меня перехватило дыхание.

– Мама, проснись! – закричала я. – Мы подъезжаем!

Мы вышли на верхнюю палубу, но прежде я опять по-дурацки убрала волосы назад. Никого кроме нас наверху не было, и мы смотрели, как наш тяжелый паром медленно пробирается сквозь сгрудившиеся у причала разношерстные советские суденышки: все старые, видавшие виды, глубоко осевшие в воду, но почему-то от одного вида их я вдруг почувствовала невероятный прилив радости и счастья. «Как странно, – помнится, подумала я, – эти старые, полуразвалившиеся корабли вдруг пробудили во мне чувство ностальгии, будто я возвращаюсь домой». В этом чувстве было что-то потустороннее, но в то же время прекрасное: как в тот самый первый вечер, когда я бродила по Ленинграду, по его погруженным в дым темным закоулкам.

Когда к нам присоединились Линда и Том, на глазах у меня были слезы. Мы ожидали увидеть толпу стремящихся к выходу пассажиров, но никто явно не торопился не только в Ленинград, но даже сойти с борта корабля. Паром медленно подплыл к причалу и пришвартовался. По-прежнему никаких признаков остальных туристов. На берегу своей музыкой нас приветствовал какой-то заурядный оркестрик. Мне немедленно захотелось к своим рокерам, к своей семье, к своему дому. Мне нужно было на берег и как можно скорее.

Прямо у причала возвышалось огромное, суровое здание из бетона – паспортный контроль и таможня. За ним – просторная пустая площадь, у дальнего края которой виднелась крохотная одинокая фигурка.

«Джуди?!» – выдохнула я полушепотом. Я так психовала, что, казалось, у меня начались галлюцинации, в которых мне хотелось найти хоть какое-то утешение.

С ближней к порту стороны площади выстроился десяток автобусов. Открывшийся перед нами кусок города выглядел странно тихим и безлюдным. Откуда-то доносилась тихая безликая музыка. Я почувствовала вброс адреналина, как после чашки крепчайшего эспрессо, и ринулась вниз через два пролета лестницы к выходу. За мной торопились мать и пара из NBC. Под ложечкой жутко заныло: я уже была так близка к свободе, что близость эта, казалось, вот-вот разорвет мне сердце. Еще несколько мгновений, и ноги мои ступят на землю матушки России. Только надолго ли? Возвышавшееся передо мной, как старый маяк, здание паспортного контроля было неумолимым предостережением о поджидающих меня на пути острых скалах.

– Может быть, стоит подождать других пассажиров, чтобы не так выделяться? – шепотом спросила Линда, пока матросы спускали трап и открывали ворота.

Но ждать я больше не могла. Как застоявшаяся в стойле лошадь, я ринулась вперед с опущенной вниз головой. Шла я быстро, сердце колотилось, и на уме была только одна мысль: мне нужно попасть на эту площадь. Со мной не было ничего, кроме паспорта, поэтому я быстро миновала таможенников и подошла к паспортному контролю.

«Вот он и наступил, этот момент, – подумала я про себя. – Смотри, чтобы тебя не вытошнило, смотри, не потеряй сознание, смотри – не умри».

Глава 36
Драже и Цой-соус

Оказавшись лицом к лицу перед сидевшим напротив меня в будке солдатиком-пограничником, я протянула ему паспорт. Я пыталась заставить себя улыбаться и не обращать внимания на землетрясение в руках, толчки от которого отдавались по всему телу. За спиной у меня было зеркало, в которое пограничник время от времени, отрываясь от паспорта, смотрел, желая убедиться, что за спиной у меня ничего или никого нет. Я изо всех сил старалась держаться неподвижно, едва позволяя себе дышать.

Солдат медленно перелистывал страницы паспорта. Вдруг лицо его изменилось, когда он увидел, что все они абсолютно пусты, если не считать свежего штампа о приезде в Финляндию. Как я могла не подумать об этом?! Ведь для них это как красный флаг тревоги! Все, это конец.

– Ааааааааа! – все помещение внезапно огласил громкий крик и какое-то оживленное движение. И я, и пограничник инстинктивно обернулись ко входу и увидели растянувшуюся на полу прямо перед таможенниками мою мать.

– Бог мой! Да помогите же мне! – нарочито громко простонала она, с наигранными усилиями пытаясь приподняться. Руки с тщательно наманикюренными ногтями упирались в грязный пол, а вокруг веером рассыпалось содержимое ее сумки Louis Vuitton: косметика, маникюрный набор, белье, бесконечные мини-бутылочки с алкоголем, конфеты-драже и соевый соус для Виктора. Оркестрик перестал играть, таможенники ринулись ей на помощь, но замерли перед кружевным бюстгальтером и раскрытой коробкой с макияжем, не решаясь прикасаться к женским таинствам. Я увидела это все в замедленном темпе, в черно-белом монохроме, как в старой немой кинокомедии.

Громкий шлепок за спиной заставил меня вернуться туда, где я, собственно, и находилась. Оказалось, что солдатик уже проштемпелевал мой паспорт и протягивал его мне, сам торопясь туда же, ко всеобщему скоплению людей вокруг матери. Я не могла поверить своим глазам. Какое-то мгновение я как завороженная смотрела на него, но еще через мгновение меня и след простыл. Ноги, как собаки в упряжке, вынесли меня на площадь, где я постепенно стала приходить в себя. Мать и ее маленький спектакль – мое подлинное избавление! – я оставила позади, а сама теперь стремилась кратчайшим путем преодолеть площадь.

«Иди, иди вперед, не оглядывайся», – бормотала я себе под нос. Тело трепетало от ощущения свободы, победы, торжества – как первый освежающий глоток холодной воды после полугода засухи и страданий. Голова недвижно смотрела только вперед, и я вынуждала себя идти спокойно, не торопясь. Я боялась оглянуться, боялась смотреть по сторонам, как будто один неверный взгляд может вызвать сирену тревоги у меня за спиной. Тело было так напряжено, что боль от этого напряжения я ощущала еще несколько дней. Я панически ожидала, что что-то произойдет, как это всегда происходит в фильмах о побеге. Все вокруг было тихо и спокойно, но каждую секунду мне казалось, что вот-вот тишину эту пронзят отчаянные крики и мимо меня, как Джеймса Бонда в юбке, начнут свистеть пули. У площади, казалось, нет конца, я шла и шла, будто навечно обреченная находиться на этой проклятой земле между берегом и городом.

Однажды в детстве родители повезли нас с сестрами посмотреть на пустыню. По какой-то причине поехали мы на двух машинах, и, когда отец против желания матери решил остановиться перекусить в какой-то придорожной забегаловке, она в ярости запихала нас всех троих к себе в машину и выехала на трассу, пристроившись в хвост длинной череды автомобилей.

«Да черт бы тебя побрал! – завизжала вдруг мать. Не веря своим глазам, она уставилась в зеркало заднего вида и, чтобы удостовериться, что ей не померещилось, даже поправила его. – Да нет, ну это же просто невероятно!».

Я оглянулась и через заднее стекло увидела улыбающегося до ушей и практически поравнявшегося с нами отца. Мы выехали минут на двадцать раньше и двигались все это время по дороге, прибавить газу на которой было невозможно, – столько на ней было ям и выбоин. И тем не менее вот он – догнал нас и теперь улыбается и приветливо машет рукой. Я поняла, что матери, больше всего желавшей в тот момент выпустить свой собственный гнев, стряхнуть с себя и оставить позади случившуюся ссору, казалось, что колеса ее машины гонят изо всех сил, хотя на самом деле мы едва ползли по дороге. Теперь, много лет спустя, я смотрела, как медленно плывет мимо меня обрамляющий площадь тротуар. Мне казалось, что мое движение никуда не ведет, что я в ловушке ускользающей из-под ног дорожки тренажера и только жду, пока меня догонят другие герои моей истории. Это было далеко не так романтично, как супружеская ссора, – я знала, что в любом догнавшем меня автомобиле будет выть сирена и лаять собаки.

Как бы то ни было, за всеми этими мыслями и воспоминаниями я все же дошла до конца площади. Несколько промчавшихся мимо меня машин я пропустила, но потом вытянула вперед руку. Немедленно рядом со мной остановился автомобиль, как будто он поджидал моего появления.

«Улица Софьи Перовской, дом пять», – сказала я по-русски, приоткрыв дверь.

Кивком водитель пригласил меня садиться рядом с ним.

В старой дешевой «Ладе» стоял тяжелый, невыветриваемый запах табака, сиденья и подлокотники были в жирных пятнах от еды, потолок шелушился. Но все же всю дорогу в центр Северной Венеции с лица у меня не сходила счастливая улыбка. Я вернулась – несмотря ни на что, я преодолела все препоны и была на пути домой. За мать и людей из NBC я не волновалась: спектакль, мастерски разыгранный и обеспечивший мой беспрепятственный проход через контроль, убедил меня в сообразительности и практичности матери. Я не сомневалась в том, что увижу их уже очень скоро, сама же я в тот момент не хотела ничего, кроме как оказаться в объятиях Юрия, остальных музыкантов «Кино» и Бориса. Я оглянулась на убегающую через заднее стекло пустую дорогу.

«Да нет, ну это же просто невероятно!» – прошептала я. Вокруг не было ничего, кроме сладкого вкуса свободы.

Глава 37
Ребята вернулись^[135]

«Россия — страна с непредсказуемым прошлым».

В полном соответствии с этим высказыванием не известного мне автора я, наверное, так никогда до конца и не узнаю, что именно проделали советские власти, чтобы исказить историю выпуска Red Wave и подлинную сущность записанных на альбоме групп. Как неведомыми мне останутся и причины, по которым меня было решено причислить к «врагам народа». Только когда везший меня «жигуленок» наконец-то повернул на улицу Бориса, я в полной мере ощутила, что вернулась в этот безумный и непостижимый мир. Только что я тряслась от страха на заднем сиденье автомобиля, пытаясь в то же время вспомнить не виданные мною уже полгода лица своих друзей. И вот, будто мы никогда и не расставались, я уже в объятьях Юрия – таких крепких, что все невзгоды последних семи месяцев в них немедленно растаяли.

«Волосы!» – это было первое, что я сумела произнести, как только мы отлипли друг от друга. Прекрасные длинные волосы исчезли, и вместо них лицо его обрамлял короткий «ежик». Я улыбнулась. Момент, о котором я так долго мечтала, казался совершенно ирреальным. Я гладила его короткие колючки и целовала морщинки у глаз и в уголках рта. Мы полностью погрузились друг в друга и могли бы простоять так, наверное, целую вечность, пусть даже над нами обрушилась бы крыша.

– Джоанна! – я подняла глаза и увидела бегущих ко мне Джуди с Виктором. Не успев опомниться, я очутилась прижатой к темной ткани рубашки Виктора.

– Р-р-р-р-р-р! – зарычал он, высунув язык прямо передо мной и улыбаясь до ушей.

– Ц-ц-ц-ц-цой! – засмеялась я, уткнувшись носом в его нос.

Наконец-то мы вчетвером вскарабкались по бесконечной лестнице в квартиру Бориса. Оказавшись в знакомой коммунальной кухне, я полностью утратила способность говорить. Я просто сидела у Юрия между ног, наслаждаясь ощущением его тела и сгибаясь под весом появляющихся один за другим Тимура, Густава, Алекса, каждый из которых крепко-крепко обнимал меня.

– Все-таки приехала! – воскликнул Алекс. – Мы уже и не надеялись, что ты прорвешься!

Джуди отправилась за едой и выпивкой, мы же беспечно болтали, счастливые просто оттого, что мы опять вместе. Вдруг я услышала удивленный голос Джуди:

Я подняла голову и увидела стоящую в дверном проеме мать – высокую, стройную, с привычной копной светлых волос, выделяющихся ярким пятном под тусклым светом на фоне темных стен. Она смотрела прямо на меня.

«Они все отобрали, представляешь себе! – в отчаянии воскликнула она. – Весь алкоголь, грим для музыкантов, конфеты-драже, даже салфетки с парома, и бог знает какое количество пакетиков соевого соуса!» – Я видела, как ребята переглянулись, с удивлением выслушав весь перечень добра, которое пыталась провезти с собой моя мать. Я же с не меньшим удивлением вслушивалась в странный акцент, которым мать успела обзавестись за то короткое время, что прошло с момента нашего расставания. И вдруг я поняла: она решила, что если будет говорить по-английски, акцентируя каждое слово, то моим друзьям будет легче ее понимать. «Каким-то образом я отыскала это место, но как-то занервничала, когда надо было подниматься по лестнице, спустилась вниз, чтобы удостовериться, что я ничего не перепутала, и тут же встретила Джуди! Ну же! Ни “здрасьте”, ни “как дела”! И это после всего, что я для вас делаю, девочки!».

Я вскочила, обняла мать и тут же затащила ее в центр круга. Удобно устроившись, мы пили чай и болтали, как обычно. Я вдруг поняла, что вот этого образа жизни, центром которого была тусовка, мне не хватало куда больше, чем я отдавала себе в этом отчет. Джуди сняла на видеокамеру будущий видеоклип песни Feeling: Виктор, Юрий и я, обнявшись, старательно раскрывали рты под фонограмму, а Тимур с Густавом за нашими спинами прыгали и кривлялись, как чудесные, странные птицы. Мать покатывалась со смеху. Всем ребятам я привезла часы Swatch, и мы вышли на крышу, чтобы сделать несколько промофотографий. Стоя на покатой крыше и любуясь величественным видом куполов Храма-на-Крови, мерцающих в лучах летнего солнца, я почувствовала, как во мне опять пульсирует кровь. Я опять ощущала жизнь, у меня кружилась голова от присутствия рядом моих друзей, от песен и дуракавалянья, от того, что я вновь в нашем собственном маленьком мире, в нашей кроличьей норе.

Забравшись обратно сквозь окно в квартиру, я увидела, что народу в ней прибавилось: Линда из NBC оживленно болтала с матерью. Она, совершенно очевидно, была расстроена тем, что упустила момент нашей встречи с Юрием, но была тем не менее полна решимости взять у него интервью. Удобно устроившись прямо напротив него, эта уверенная в себе опытная журналистка была готова забраться в самые потаенные уголки души своего собеседника. Не тут-то было! Ей было невдомек, что русские мужчины – а Юрий в особенности – говорят просто и немногословно.

– Что вы чувствуете сейчас, когда Джоанна здесь, с вами? – начала она, подавшись вперед и с чувством положив руку на стол.

Юрий заморгал. «Разве это не очевидно?» – так и слышался мне его немой ответ.

– Ну а что вы думаете обо всей ситуации с отказом Джоанне в визе?

Линда слегка заерзала на стуле и подняла брови.

– Ну а почему, как вы думаете, вам хорошо пожениться?

– А почему бы и нет? – вопросом на вопрос ответил он, вертя в пальцах локон моих волос, – я все это время сидела у него на коленях. Типичный Юрий! За это я его и люблю. Ну не только за это, конечно. Многословные объяснения – не для него, он говорит всегда как есть.

– А когда Джоанна не могла приезжать, о чем вы думали?

Юрий поморщил лоб. Все эти мелодраматичные, легковесные вопросы начали ему надоедать.

– Я не все могу пока понять… Крыша едет очень быстро.

– Когда ее не было, Юрий был очень грустный, одевался только в черное, – пришел на помощь товарищу Тимур.

– Юрий, а что вы делали в день несостоявшейся свадьбы? – спросила воодушевленная словами Тимура Линда.

– Дома сидел, – ответил он просто. – Ничего не делал.

– А можете ли вы сказать американцам, почему для Джоанны будет хорошо приехать в Россию и выйти за Вас замуж?

– Брак вообще дело хорошее, – он улыбнулся, а все остальные расхохотались.

– Скажи же им, скажи, Юрий! – подначивала его за кадром Джуди.

– Я очень люблю Джоанну! – во весь голос заорал Юрий, крепко сжимая меня в объятьях. Слова его были встречены восторженными возгласами и аплодисментами. Я видела, что ребята из NBC получили что хотели. Но самое главное – я получила больше, чем даже могла мечтать.

Глава 38
Лучше я буду предметом борьбы

Юрий, Виктор и Алекс переглянулись и неловко заерзали на стульях. Было ясно, что никто из них не хочет говорить мне суровую правду: я должна ехать. Наконец Алекс почесал бороду и покачал головой:

– Не думаю, что это будет правильное решение, – медленно проговорил он. – Ты нарушишь закон, и у властей будут все основания выслать тебя из страны. И запретить въезд навсегда.

И все же мысль о такой возможности меня не отпускала. Мы с Юрием решили подать повторное заявление на свадьбу, для чего отправились во Дворец бракосочетаний номер 3. Я понятия не имела, чего ожидать, но сам факт пребывания рядом с ребятами придал мне невиданную прежде решимость. Взявшись за руки, мы поднялись по широкой, устланной ковровыми дорожками лестнице и быстро получили новую дату – через три месяца.

«2 ноября 1987 года», – как завороженная, повторяла я. Так легко полученный новый день свадьбы не только укрепил мою веру в свою сказочную судьбу, но и подтвердил то, что я и так уже знала об этой огромной забюрократизированной стране: Россия была вовсе не страшной, хорошо отлаженной машиной, а скорее эдаким валяющимся под кроватью детским монстриком, который там у себя в темноте не так уж много и видит. Информация месяцами перемещалась между организациями и городами и иногда и вовсе где-то застревала.

– Я никак не могу понять мотивы, по которым они отказывают Джоанне в визе, – призналась мать в разговоре с Алексом и Линдой. – Разве сейчас не время гласности?

– Мне представляется, что она просто очень неудачно оказалась в центре всей той борьбы, что ведется в стране вокруг рока. – Алекс сидел на краешке стула, сложив руки на столе. – После бесконечного давления и преследования, которому рок подвергался годами, он внезапно, буквально за несколько последних месяцев, получил почти полную свободу. В немалой степени благодаря Red Wave, который стал одним из самых сильных аргументов в пользу легализации рока. Но есть немало людей, настроенных националистически, они утверждают, что хотят сохранить русскую культуру, русский дух, и для них все, что исходит из Запада, уже по определению декаданс. И рок – самое явное проявление такого западного декаданса.

– То есть Джоанна для них – орудие потенциальной угрозы? – спросила мать, насупив брови. Она скептически посмотрела на меня, на мою безумную раскраску волос и набитый жвачкой рот.

– Ну да. Ведь именно она продвигает русский рок. Благодаря ей его узнали, услышали на Западе. Она добивается для него международного признания и таким образом превращает его в реальную силу. Он теперь намного сильнее, чем когда-либо раньше. – Алекс замолчал, в его глубоких темных глазах отражалась работа мысли. – Мы зачастую склонны думать об этом обществе как о монолите и о его власти как о едином организме. Мы думаем, что оно всегда голосует единогласно и что голос власти всегда единый сильный голос. Так было десятилетиями, но теперь ситуация изменилась. Есть очень, очень сильные аргументы против этого единства, и в высших эшелонах власти по каждому серьезному поводу идет суровая борьба. По вопросам экономики, политики и, да, рок-н-ролла тоже.

Ну, уж лучше пусть я буду предметом борьбы и споров, чем просто никем.

Время утекало неумолимо, как песок из стоящих на солнце песочных часов. Мне не хотелось уходить из такой родной и знакомой кухни Бориса, ставшей для меня за эти три года символом тепла и уюта. Еще немного времени, впрочем, оставалось, и Борис торопился из другого города, чтобы встретиться с нами в парке недалеко от причала.

– Рад видеть тебя, Джо, – сказал он, крепко обнимая меня в тени ветвистых каштанов. Ощущение было такое же, как и при нашей первой встрече – его чарующая улыбка и стройное тело молодого хиппи. Как будто ничего не изменилось, и энергия его сразу придала мне уже почти забытое ощущение покоя и надежды. Солнце скрылось за тучей, горько подмигнув на прощание, но не в состоянии бороться.

– Борис, – сгорая от журналистского нетерпения, сразу взяла быка за рога Линда. – Почему, как вы думаете, Джоанне отказывают в визе?

Борис стоял перед нею – высокий, стройный, волосы развевались на мягком весеннем ветру.

– У меня нет объяснения. Я сам не знаю ответа на этот вопрос. По моему убеждению, то, что сделала Джоанна, – один из самых позитивных моментов культурного обмена, а тот факт, что сделала она это еще до перестройки, только говорит в ее пользу. Для меня в происходящем сейчас нет никакой логики. По всей видимости, есть люди, придерживающиеся консервативных ценностей и не желающие ничего знать о свежих идеях. Те же люди, что годами запрещали рок, теперь запрещают Джоанне въезд в страну. Я думаю, что по тем же причинам.

– Ну что ж, а я думаю, что нам не следует давать им еще и дополнительные причины, – мягко сказала мать, давая тем самым понять, что настало нам время садиться на корабль.

– Уезжать ужасно не хочется, но, боюсь, выбора у меня нет, – грустно произнесла я. – Но вы же, ребята, знаете, что я вернусь…

Один за другим они крепко обняли меня на прощание.

– Джо, мы ждем тебя, – сказал Виктор. Его взгляд соединился с моим, как мост соединяет разъединенные водой берега.

– Все будет хорошо! – улыбнулся своей лучезарной улыбкой на прощание Борис.

Я стояла, пытаясь запечатлеть в памяти эти прекрасные лица. Из-за облаков вновь выглянуло солнце, и в его лучах они стали похожими на ангелов. Наконец Юрий крепко обнял меня за плечи и повел к причалу. Мы стояли, прижавшись друг к другу целую вечность, слушая, как вода плещется о берег этой неумолимой страны.

– Бейби, все будет в порядке, – прошептал Юрий, крепко сжимая меня. Он чувствовал, что я, как голодный зверь, готова была ринуться обратно в город. – Мы будем вместе. Целую тебя, скучаю по тебе.

Спокойствие Юрия передалось мне, и, глядя на него, я больше не боялась уезжать. Я верила ему, и я знала, что, когда я уеду, обо мне здесь не забудут. Меньше, чем за день, мои друзья вернули мне три года, и я знала, что годы эти опять будут со мной, когда я приеду в следующий раз.

– Вы не боитесь, что вам больше никогда не удастся сюда еще раз приехать? – спросила меня Линда уже на корабле.

Я стояла у окна и неотрывно смотрела на удаляющийся серый берег. Где-то там на горизонте была моя стая: ребята, как обычно шутя и дурачась, шли по домам, напевая ставшие нашими общими песни. Я практически видела их взгляды, когда они, оборачиваясь, пытались сквозь густой город разглядеть то место, где я, стоя на качающейся палубе, вглядывалась сквозь даль в них.

– Джоанна? – повторила Линда. – Вы не боитесь, что вам больше никогда не удастся сюда еще раз приехать?

Все это мы уже проходили. Отчаянию поддаваться я больше не намерена. Мои волки ждут меня.

Глава 39
Никому кроме Зигги^[136]

В то самое время, когда я тайком проникла в Россию на семь часов из Финляндии, точно так же скрывшись от посторонних глаз, американский госсекретарь Джордж Шульц и советский министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе обсуждали предстоящую встречу между президентами Рейганом и Горбачевым. Благодаря непрекращающемуся давлению со стороны сенатора Алана Крэнстона Шульц на встрече поднял вопрос и обо мне с моей злополучной визой. Что именно он сказал, я никогда не узнаю, но, что бы ни происходило на этой встрече, она в точности совпала по времени с тем, что Советы, по всей вероятности, узнали о моем тайном проникновении и повторной подаче заявления на свадьбу.

– Сама пока не могу поверить. Я получила визу в Россию на сентябрь!

Советские власти, видимо, поняли, что сдаваться я не намерена и что, когда на тебя мчится разъяренный бык, лучше отойти в сторону, чем стоять у него на пути. Я была на седьмом небе от счастья. Я еще не успела отойти от возбуждения после своей поездки, и теперь это! «Благодарю, благодарю Вас! – написала я сенатору Крэнстону. – Не хватит слов, чтобы выразить Вам свою благодарность». Я отправила ему в подарок крутейшие советские часы, а его жене – расписную палехскую шкатулку, но я до сих пор не уверена, поняли ли Крэнстон и его помощница Элми Беремеджо в полной мере всю ту безмерную благодарность, которую я испытываю по отношению к ним обоим. И по сей день благодарность эта переполняет мое сердце.

Казалось, лучше дела идти уже не могут. Пока не раздался телефонный звонок.

– Угу, – ответила я, накручивая телефонный шнур на кольца, которыми теперь, в подражание Борису, были усыпаны мои пальцы. – Это кто?

– Я звоню из офиса Дэвида Боуи. Он едет в Лос-Анджелес и хотел бы с вами встретиться.

ЧТО??? БОУИ??? С перепугу я проглотила жвачку. Легенда, моя первая настоящая любовь, кумир моего детства и юности, на музыке которого я росла и которая вдохновила меня пойти по избранному мной пути. БОУИ! Человек, о котором я мечтала всю жизнь. Я ВСТРЕЧУСЬ С БОУИ! И ОН ХОЧЕТ СО МНОЙ ПОЗНАКОМИТЬСЯ!

– Конечно, с удовольствием, – спокойно ответила я. Повесив трубку, я заверещала так, что с ближайших деревьев попадали птицы.

Через несколько дней я сидела в номере отеля Westwood Marquee в Лос-Анджелесе и, затаив дыхание, смотрела, как к дверям отеля подъезжают роскошные лимузины. Я всячески пыталась убедить себя держаться спокойно, не превратиться в его присутствии в обезумевшую фанатку. «Не вздумай прыгать на него, Джоанна! – мысленно твердила я себе. – Не смей прыгать на него!».

– Привет, Джоанна! – вдруг услышала я мягчайший, серебристый голос. Голос, в котором соединились и освежающий дождь, и согревающий огонь. – Я Дэвид. – Он широко раскрыл руки и крепко обнял меня.

«Вот оно, – подумала я. – Так бы я хотела умереть».

– Как здорово, что мы наконец-то познакомились, – продолжал он. – То, что ты сделала с русским андеграундным роком, это по-настоящему круто. – Со своей львиной гривой и завораживающей улыбкой, он говорил легко и непринужденно, как обычный парень. В телеинтервью я видела многих звезд, переполненных собственной значимостью, но Боуи был чист и мил, как Аполлон в коже и кроссовках. У меня совершенно поехала крыша от осознания того, что я вижу реального человека, стоящего за всеми его загадочными сценическими воплощениями. С ним было невероятно легко, с первого же мгновения он вел себя со мной так, будто мы ближайшие друзья. Он научил меня, что если ты и звезда, то вовсе не обязательно должен вести себя по-звездному. Этот урок я пронесла с собой на протяжении всей своей жизни в России.

Мы устроились на диване, как два кота, и он начал рассказывать мне о своих творческих достижениях: о музыке, о том, как он пишет, продюсирует, снимается в кино и как его интересуют все аспекты кинопроизводства. Я сидела и слушала, внимательно впитывая в себя каждое слово.

– То, что ты сделала, это просто невероятно, – сказал он, наконец, после паузы. Его глаза, знаменитые разноцветные глаза^[137], встретились с моими. – И я хотел бы купить права на историю твоей жизни.

Никаких слов – ни в английском, ни в русском языке – не хватит описать то, что я чувствовала в тот момент. Человек, которого любит весь мир, хочет стать частью всей моей жизни.

– И я хотел бы сыграть Бориса в этом фильме, – он продолжал повышать градус, все тело его просто светилось.

– Это будет невероятно круто, – только и смогла пролепетать я в ответ. Я знала, что мои приключения в России были совершенно потрясающими – для меня лично, но мне и в голову не приходило, что кто-то захочет превратить их в кино. Тем более Дэвид Боуи!

Он продолжал забрасывать меня вопросами о Red Wave и моих приключениях в России. Казалось, что все это его совершенно искренне интересует. Он не торопил, внимательно слушал и погружался в историю, которую я ему рассказывала. И по сей день я прекрасно помню свое тогдашнее ощущение: мне казалось, что на меня льется золотой дождь.

– Давай так, ты подумай несколько дней и дай мне знать, есть ли у тебя ко мне какие-то вопросы, – наконец сказал он. – Но в любом случае, давай не терять друг друга, Джоанна. – Улыбка его была совершенно разоружающей. Мне казалось, стекла в окнах сейчас лопнут.

Я сидела и смотрела, как Изможденный Белый Герцог^[138] пролетел по роскошному затемненному гостиничному номеру, как ангел с крыльями на каблуках^[139]. «Что это было? – спрашивала я себя. – Что это было?!».

В номер вошел его представитель и сел рядом со мной.

– Боуи очень понравилась ваша встреча, и ему был очень интересен ваш рассказ о России. Он предлагает вам 35 тысяч долларов за права на вашу историю, хотя он думает, что вы, наверное, не согласитесь. – Он испытующе посмотрел мне в глаза, как бы спрашивая, хватит ли у меня смелости не согласиться. – Подумайте и дайте нам знать.

Понятия не имею, сколько времени еще я просидела в этом номере, оставив остальной мир крутиться без меня. Впервые я почувствовала, что Страна Чудес, тот причудливый мир, который я построила для себя и без которого не могла уже жить, вдруг начал раздвигать свои границы. Если это сон, то я не хотела просыпаться, а если я потеряла рассудок, то лучше я буду жить без него. Если уж продавать свою историю, то я не хочу продавать ее никому, кроме Зигги.

Глава 40
Под давлением

Мало о чем в жизни я так сожалела, как об этом.

– Это будет ошибкой, это станет огромной, страшной ошибкой, – постоянно твердила я себе под нос, в отчаянии свернувшись дома на полу и пытаясь отгородиться от друзей и родственников, которые наперебой высказывали мне все, что они думают о предложении Боуи.

– Нужно нанять агента, и он найдет для тебя куда более выгодный контракт.

Все, кого я знаю, стали немедленно предлагать своих друзей и знакомых из мира кино и шоу-бизнеса. То есть типичный Голливуд, в полный рост, со всеми своими стандартами и клише. Какой-то приятель родителей сказал, что прежде всего, чтобы чувствовать себя защищенной, мне нужно найти хорошего юриста в сфере шоу-бизнеса. Однако, сидя в одиночестве на полу, я нутром чувствовала, что мне нужно соглашаться на предложение Боуи. Я знала, что он неравнодушен и к Борису, и к моей истории, и мне, конечно же, ужасно хотелось поработать с ним вместе – что может быть лучше?

Все минувшие три года я действовала без какого-либо плана, руководствуясь исключительно чувством, но как-то все у меня получалось. Голодный тигр не смотрит на карту, прежде чем нырнуть в лес за добычей. Это были прекрасные три года, однако в 1987 году становилось очевидно, что я куда лучше умею тратить деньги, чем их зарабатывать. Временные подработки в турагентстве серьезных денег, конечно же, не приносили, и существовала я исключительно благодаря щедрой поддержке родителей. Впрочем, пределы щедрости существовали, и я начинала чувствовать, что, кажется, к ним приближаюсь. Поэтому, когда все друзья родителей в один голос заговорили, что моя история может принести большие деньги, я стала чувствовать некоторое давление и нечто вроде обязанности, долга, поступить так, как советуют родительские друзья. Но хороший юрист непременно повлек бы за собой и серьезного агента. А я ведь готовилась к поездке в Россию, где у меня на носу была свадьба, и меньше всего в это время мне хотелось ходить по студиям, отсматривать и выбирать себе продюсерскую компанию. Все вокруг, казалось, были увлечены моей историей, все спешили выдать мне грандиозные идеи по ее экранизации, и я уже даже не помню, почему в суматошные недели перед отъездом я выбрала именно ту команду, которую выбрала. В итоге был подписан контракт на производство полнометражного художественного фильма с Кэтрин Галан из компании Atlantic Releasing, и я получила аванс в 10 тысяч долларов. Когда фильм будет готов, я должна была получить еще 75-100 тысяч. Перспектива, что и говорить, заманчивая, но никакие деньги – тем более пока еще вполне эфемерные – не могли заполнить пустоту и излечить боль в сердце, образовавшиеся из-за того, что Боуи я так и не ответила.

Осенью 1987 года в Россию я летела с Дэвидом Уайдерманом из магазина Guitar Center и Дагом Баттлманом из Yamaha. С нами вместе летел полный комплект звуковой аппаратуры для Ленинградского рок-клуба. Даг и Дэвид были бесшабашные, веселые ребята, всегда не прочь приударить за симпатичной бабенкой – оба будто из старого доброго Дикого Запада, когда такие же ковбои, как и они, гнались за садящимся за горизонт солнцем и самозабвенно откидывали головы в заразительном хохоте. Они сильно облегчили мне задачу по оформлению и доставке своего дара – трудоемкий процесс, оказавшийся в конечном счете очень даже нужным.

– Сегодня исторический день, – объявил со сцены неизменно обаятельный директор рок-клуба Коля Михайлов. – Мы открываем новый сезон рок-клуба. Вы, конечно, слышали о компании Yamaha. Я хочу пригласить на сцену ее представителя Дага Баттлмана.

Здание сотрясли восторженные крики и аплодисменты. О невероятном подарке знали уже все.

– Рок-н-ролл! – пытаясь переорать толпу, прокричал в зал Даг. Лицо его светилось бесхитростной улыбкой, а в высоко поднятых руках, чтобы все видели, он держал табличку. – Эта табличка, как и наш подарок, – для всех: для фанов, для музыкантов, для всех, благодаря кому существует русский рок-н-ролл. Этим своим даром Ленинградскому рок-клубу мы отдаем должное музыкантам, которые приносят нам всем мир и радость своей музыкой. Да здравствует рок-н-ролл от Yamaha и от Джоанны Стингрей!

Я прыгала вместе со всеми, поглощенная всеобщими безумием и любовью. Здесь время для меня теряло смысл – месяцев, проведенных вдали отсюда, казалось, и вовсе не было.

– Мы надеемся и уверены, что этот шаг со стороны Yamaha приведет к укреплению дружеских связей между нашими странами, – торжественно провозгласил, отступая вглубь сцены, Коля.

Однако надежды Дага и Дэвида услышать привезенную ими аппаратуру во всей ее мощи не оправдались. Как и вся американская техника, она была рассчитана на напряжение 120 вольт, в то время как в России напряжение в сети было почти в два раза выше – 220в. Так что в тот вечер все мы слушали настоящий русский концерт на допотопном рок-клубовском аппарате, глубокий, глуховатый звук которого разносил по зданию музыку игравших на сцене «АукцЫона» и «Калинова Моста».

Рок-н-ролл теперь, казалось, полностью вышел из подполья, он был повсюду. Раньше о таком количестве концертов никто и мечтать не смел, своим громким звуком и ярким светом они выплескивались из залов и клубов прямо на улицы. За это время «Игры» дважды сыграли во Дворце молодежи, и оба раза я присоединялась к ним на две номера: Keep on Traveling – их песня, к которой я написала английский текст^[140], и битловская Back in the USSR с припевом на русском языке.

«Абратна в Эсэсэсэр!» – орала я микрофон. Я действительно вернулась – в своей огромной черной футболке, крутой широкополой черной шляпе и с бубном в руках. Под нами колыхалось море горячих тел и улыбающихся лиц, и никто и ничто больше не мог нам помешать. С «Играми» мне нравилось играть больше всего – их жесткий рок с изрядной примесью панка идеально подходил мне и наполнял мою душу. Мы практически не репетировали, и песни сами вели нас в самые разные направления. Лучшую школу для обучения мастерству живого выступления трудно было придумать.

После этого концерта я дала интервью русскому телевидению о Red Wave. Вечером того же дня, увидев себя на экране телевизора, я впервые ощутила себя реальным человеком. Я не должна больше прятаться по углам, шарахаться от подозрительных людей и автомобилей и притворяться немой. Я вышла из подполья – и, черт побери, мне показалось, что у меня выросли крылья.

«Сегодня в 12 часов дня Ленинград принял участие в ”Волне мира“. Здесь, в Ленинградском Дворце молодежи, проходит концерт, в котором среди прочих выступает и Джоанна Стингрей. Привет, Джоанна! Вот у нас в руках выпущенная вами пластинка ”Красная волна“. Это волна мира!»

На следующий вечер Коля Михайлов впервые объявил о моем выступлении на сцене рок-клуба. Юрий на своей белой гитаре Fender, Игорь Тихомиров^[141] на басу, Сергей на клавишах и Африка с Густавом на барабанах. Они уже начали играть мою песню «Lonely Boy», когда я появилась под восторженные крики толпы – в черной кожаной куртке, на спине которой красовались советский и американский флаги, и с огромной, болтающейся прямо у подбородка серьгой в виде красной звезды с американским флагом посередине. Всю свою душу я вложила в это выступление и чувствовала невероятную гордость от того, что я на сцене рядом с моими самыми любимыми в мире людьми.

Вторым номером в этом концерте стала наша совместная с Борисом Modern Age Rock n’ Roll. В самом конце ее был особенно запомнившийся мне момент: у Юрия зафонила гитара, а я в прыжке вскинула ногу так высоко, что она оказалась прямо у меня перед лицом. «Вот она я», – подумалось мне. Наконец-то я открыла себя для себя самой, поняла, кто я и кем я хочу быть.

Перед следующей песней – Turn Away, которую я написала с Сергеем, гитарный усилитель надо было подправить. Пока мы ждали, в зале раздался истошный вопль: «Перестройка!!!». Обернувшись, я увидела парня с высоко вскинутой вверх и сжатой в кулак рукой.

«Рок-н-ролл!!!» – ответил ему уже целый хор голосов.

Turn Away я пела для них всех. Это настоящий рок-н-ролл, а музыканты у меня были настолько хорошие, что даже всего лишь после пары полуимпровизированных репетиций они сумели поставить на уши весь зал. Затем мы сыграли Steel Wheels – еще один плод нашего совместного с Борисом творчества, вслед за ней – мою версию Back in the USSR, на припеве которой ко мне присоединились Костя и Слава Задерий.

В зале началось настоящее безумие, выскочившие на сцену панки устроили переросший в толкотню и драку танец. Все были в восторге, панковская энергия – неуемная и заразительная – захватила всех.

На десерт мы приберегли песню Виктора «Двигайся, двигайся, танцуй со мной». И я, и Сергей нацепили на себя гитары, я пыталась воспроизвести те три аккорда, которые успела выучить, а Сергей просто сиял от счастья. Мы не столько играли, сколько прыгали, бегали и орали, заведенные подпевавшей нам в полный голос толпой.

Последнее, что я помню, уже в самом конце, когда музыка практически затихла, из толпы раздался крик с сильным русским акцентом: «I love you, Joanna!».

Это было так прекрасно, что голос этот и по сей день, будто это было вчера, звучит у меня в ушах. «I love you too, – хотелось закричать мне в ответ. – I love you all!».

Глава 41
Знакомство с родителями^[142]

– Что важнее для сближения Америки и СССР? Политика, экономика или культура?

– Ну, во-первых, я считаю, что музыка выше политики, – отвечаю я. – Я всегда считала, что если Горбачев и Рейган станут танцевать под рок-музыку, они продвинутся куда дальше, чем сидя за столом переговоров.

В 1987 году в СССР было всего два телевизионных канала, которые смотрела вся огромная 250-миллионная страна. Меня пригласили на новую популярную программу «Музыкальный ринг»^[143], где я должна была открывать рот под запись своих песен и отвечать на вопросы аудитории. Публика была самая что ни на есть разношерстная: госслужащие, рок-фаны, обычные советские граждане с круглыми лицами и в темных костюмах. Это была, пожалуй, крупнейшая платформа, на которой тебя могли услышать и увидеть в те годы перестройки.

– Что такое рок-музыка? – услышала я еще вопрос из зала. – Пища для ума? Для чего она нужна? Что в ней главное: душа, ум, развлечение или всего понемногу?

– Я думаю, что рок-музыка это в первую очередь энергия. Она и для ума, и для ног, и для души. Но это очень мощное оружие. Это самый простой способ показать людям во всем мире, что нас связывает.

Когда кто-то сказал, что в музыке, которую мы исполняем, мало национальной самобытности, «нашей русской природы», Курёхин не выдержал: «Как вы хотя бы приблизительно представляете себе национальную самобытность советского рока? Когда я пишу, я не думаю о том, какая это музыка – национальная или не национальная. Мне нравится та музыка, которую я пишу, и если она исполняется, то я очень рад, что она исполняется. Я считаю себя русским человеком, и поэтому моя музыка национальная. Я занимаюсь музыкой 28 лет и слушаю музыку разную: русскую, американскую, “Битлз“. Я живу в огромном музыкальном универсуме, но я русский человек».

Если для меня не было ничего зазорного в том, чтобы воспользоваться любой возможностью разъяснить свою позицию, то Сергей не выносил вопросы, которые он считал наивными или глупыми. В глазах его начинали сверкать молнии, он быстро заводился, но так же быстро остывал – ему было скучно опровергать надуманные обвинения и отвечать на безграмотные утверждения.

Тот выпуск «Музыкального ринга» я смотрела дома у Юрия вместе с ним и его родителями, на их маленьком черно-белом телевизоре. Ощущение было такое, будто на экране я вижу не себя, а кого-то другого: смелого, яркого, сильного. Мне нравилось, кем я стала в России. Даже сжатые до микроскопического размера, даже на монохромном экране наши с Юрием лица светились любовью друг к другу: мы не только пели вместе, но и постоянно обменивались взглядами. Склонив голову ему на плечо, я с восторгом и изумлением следила за происходящим в телевизоре.

К моменту приезда моих родителей в Ленинграде началась уже настоящая русская зима. Мать в огромной шубе вышла из самолета с букетом в одной руке и маленьким букетиком ландышей, которому суждено было стать бутоньеркой на свадебном костюме Юрия, – в другой. Оба букета были завернуты в пластиковые конверты, на дне которых в серебряной фольге плескалась вода.

– Ты с ума сошла?! – с изумлением воскликнула я, увидев это необыкновенное зрелище. – Ты это везла через океан и два континента?!

– Ну, посмотри, разве это не прелесть? – когда мать была в ударе, даже самые завиральные ее идеи остановить никто не мог. Понятно, в кого я такая уродилась.

Никогда не забуду, как мы ехали с родителями в Купчино и как я пыталась понять, что они думали об унылом пейзаже ленинградской городской окраины. Фред был одет в превосходный костюм с галстуком, а мать, как фарфоровая статуэтка, была завернута в элегантную черную шубу. Они были воплощенное изящество и стиль, особенно рядом со мной, в бесформенной куртке и с черным чокером, на котором висел старинный медальон, где я хранила нашу с Юрием фотографию. Когда, войдя в подъезд дома Юрия, мы втроем пытались втиснуться в промозглый, крохотный лифт, в глазах у матери я увидела тревогу. «Куда, черт побери, нас занесло?» – прочла я ее мысль. Лифт тронулся, но уверенности в том, что он довезет нас до нужного этажа, не было. Он кашлял и дергался, как гриппозный младенец. Когда мы все же добрались до последнего этажа, Фред, обожавший приключения и подобного рода непредвиденные ситуации, от всей души расхохотался.

Дверь нам открыли Юрий и Виктор. Оба, как и я, с ног до головы в черном. Они обволокли нас, как звезды ночное небо, – теплыми руками и глазами. К приходу моих отца и матери родители Юрия тоже приоделись – Ирина была в свитере и спрятанной под фартуком мягкой юбке, а Дмитрий в темных брюках, белой рубашке и галстуке. Глядя на две родительские пары, я не могла не поразиться: мы все похожи друг на друга. Мы могли быть где угодно в мире, но ситуация остается неизменной: родители смущенно пожимают друг другу руки, а молодые влюбленные улыбаются.

– Пахнет просто превосходно, – сказала мать в ответ на жест, которым Ирина пригласила всех отведать приготовленный ею в честь предстоящей свадьбы ужин. Пока накрывали на стол, я провела родителям небольшую экскурсию по трем комнатам, в которых мы жили вчетвером. Я понятия не имела, что они при этом думали. Огромный дом моих родителей выглядел скорее как музей: всегда безукоризненно, сверкающе чист, а на свежевыкрашенных стенах – уникальные произведения искусства, убранные в роскошные рамы.

– Замечательно! – сказал Фред, пораженный свободно болтающимся деревянным сиденьем унитаза и подвешенной к сливному бачку старой цепью.

– Разве мы не учили тебя, что крышку унитаза нужно всегда закрывать?! – нервно засмеялась мать.

– Но здесь крышки не было вовсе! – возмущенно ответила я.

А как она была потрясена, сообразив, что заткнутые за трубу клочки газеты должны служить заменой туалетной бумаге!

Ирина и Дмитрий были невероятно гостеприимными хозяевами. Длинный деревянный стол был покрыт цветастой скатертью, на которой стояла разноцветная посуда с целым ассортиментом блюд. В центре стола – большая ваза с фруктами, по краям хрустальные рюмки, чайные чашки и прочая старинная утварь. Отчим с любопытством стал разглядывать выставленные на стол бутылки и пытался прочесть, что написано на отслаивающихся этикетках водки, вина и русской пепси-колы. Тут же небольшая комната заполнилась хлопками открываемых бутылок.

– Что?! Начали без нас?! – услышала я глубокий низкий голос. Повернувшись, я увидела сестру Джуди в сопровождении моего старинного друга Марка Салеха. – Я привез тебе пирожные от Пэт! – В руках у него была коробка с моими любимыми кексиками, теми самыми, которые я воровала из холодильника своей подруги и которые столь мастерски пекла ее мать Пэт. Он вез их из самого Лос-Анджелеса. – Тебе еще жевательная резинка, а Каспарянам две банки кофе!

Я усадила их за стол, и все погрузились в еду. Блюда сменяли друг друга, а увенчалось все домашнего приготовления пирогом с вишней. Марк решительно взялся за дело и довольно быстро захмелел. Он умыкнул видеокамеру и с нею в руках отправился обследовать пространство.

– Если бы ты почаще смотрела Дэвида Леттермана^[144], ты бы знала, что я делаю! – провозгласил он, входя в нашу с Юрием спальню, где в этот момент Виктор говорил по телефону.

– Здесь живет Джоанна Стингрей? – показным дикторским голосом громко спросил он, после чего стал перечислять все, что видел в комнате, – фотографии, картины на стене. Затем открыл шкаф и перебрал все многочисленные предметы нашего с Юрием почти исключительно черного гардероба.

– Вот, смотри, я покажу тебе, что Юрий подарил мне на свадьбу, – стала подыгрывать ему я и достала прекрасное колье из нефрита и кораллов.

– Что?! А бриллианты где?! Или он думает, что одного бриллианта у тебя на руке уже достаточно?! Да нет! У тебя и на пальцах бриллиантов нет! – насмешливым голосом говорил Марк.

– Не вредничай! – завизжала я, толкая его обратно в кухню.

К вечеру с наступлением темноты голоса наши становились все громче и громче. Я встала, чтобы налить себе стакан холодной воды из-под крана.

– Ты что! Что ты делаешь?! Воду кипятить надо! – испуганно пытался остановить меня отец Юрия.

Но останавливать меня было бесполезно. Я пила только холодную воду, и мне ее всегда не хватало. Я понимала, что в ней, скорее всего, полно химикатов и микробов, но когда я хотела пить, мне было все равно. Я пережила кагэбэшных шпиков, погони за своей машиной, шесть месяцев изоляции, выдержала удары советских властей и восстановила казавшуюся уже окончательно порушенной свадьбу. В тот вечер, жадно глотая холодную воду и наблюдая за движущимися по кухне, как ангелы, самыми дорогими мне людьми, я поняла, что наконец одержала победу.

На следующий день родители Юрия устроили обед для своих родственников. Также среди гостей были приехавшие из Лос-Анджелеса киношники, Тамара Фалалеева, Сергей, Алекс и Марьяна в прекрасном цветастом платье и зеленом шарфе вокруг шеи. Джуди повезла родителей и Марка на экскурсию по городу, а я осталась с Клеем, автором сценария будущего фильма. Он с изумлением рассматривал ряды книг за стеклом в деревянном книжном шкафу.

– Бог мой! Да ведь это все первые издания в твердом переплете!

– Ну да! Скажи, круто! Не поверишь, у большинства русских такие библиотеки. – Я знала, что многие из них даже не отдают себе отчет в том, какой ценностью эти старые книги обладали бы на Западе.

Родственники Юрия были милейшие люди, и еда, как всегда у Ирины, была вкуснейшей. Сергей в своей новой джинсовой куртке, которую по моему заказу сделали для него в Лос-Анджелесе и на спине которой яркими цветными нитями было вышито слово CAPTAIN, встал и произнес проникновенный тост с пожеланиями нам с Юрием счастья. Русское гостеприимство было непревзойденным, но здесь было уже не просто гостеприимство. Это была моя новая семья, мои лучшие друзья, и ощущение счастья глубоко укоренилось у меня в сердце. Какая, к черту, кипяченая вода!

Глава 42
Это наш вечер, и мы будем танцевать, если хотим

Зал был набит до отказа: мои родители, родители и родственники Юрия, Марк, Кэтрин Галан и команда будущего фильма: сценарист Клэй Форман, продюсеры Джим Роджерс и Джордж Пейдж, не говоря уже о многочисленных фанах. Я стояла перед задником сцены, который специально по этому случаю сделал Тимур: моя огромная фигура приветственно махала рукой, восседая на тракторе с надписью «Stingray». Это был грандиозный воскресный концерт, который мы организовали во Дворце культуры 1 Мая^[145] накануне назначенной на понедельник 2 ноября свадьбы,

В ушах у всех звенел громогласный панк-рок «Игр»: братья Сологубы по очереди то солировали, то подпевали друг другу. Музыка, напряженная и энергичная, каждым тактом отдавалась у меня в венах. Когда Гриша своим болезненно нервным голосом запел «Крик в жизни», лица зрителей исказились от боли сопереживания. Никогда ни до, ни после мне не доводилось слышать в пении столько печали и боли. Через некоторое время я вышла на сцену, чтобы спеть с ними свою Keep on Traveling. Помню, на мне была широкополая шляпа, обтягивающая черная футболка и брюки в серо-черную клетку. В руках у меня был бубен, и при каждом движении рукой свисавшие у меня с перчаток серебристые кисточки и бусинки сверкали, как планеты, в освещающих сцену огнях.

«Следующую песню я посвящаю своему другу Коле Васину», – прокричала я в микрофон перед Back in the USSR. После этого Витя спел свою версию Helter Skelter^[146]. Он исторгал из себя такую энергию, что, казалось, вот-вот взорвется. Мы с Борисом, Дюшей^[147] и Гаркушей^[148], сидя на корточках, наблюдали за происходящим из-за кулис. «Сила музыки», – восхищенно прошептал мне на ухо Борис, неуклюже сжимая в руках приткнувшуюся у него между ног акустическую гитару.

«Аквариум» вышел на сцену следующим под восторженные возгласы зала. Борису – в пышной белой рубашке и с завязанными сзади в хвост длинными волосами – аккомпанировали Саша Титов на басу, Дюша на флейте и Миша Файнштейн^[149] на бонгах. Каждую новую песню, которую начинал петь Борис, зал встречал взрывом аплодисментов – все песни зрители знали практически наизусть и с удовольствием подпевали музыкантам. Затем внезапно все стихло – Борис запел одну из самых популярных своих баллад «Город золотой» – старинную барочную мелодию на слова поэта Алексея Хвостенко^[150]. Меня песня пробрала до мурашек. Стоя за кулисами, я всматривалась в зал, пытаясь отыскать там родителей, полная благодарности за то, что они наконец-то получили возможность увидеть и услышать легенду, о которой я им так много говорила.

– Почему это?! – услышала я вдруг возмущенный голос Наташи Васильевой, одного из главных фотографов ленинградского рок-андеграунда. – У меня есть разрешение!

Я вскочила и помчалась в зал, где Наташу попыталась задержать работница ДК.

– В чем дело? – спросила я. – Наташа снимает концерт на мою видеокамеру по моей просьбе.

– Да, Джоанна попросила меня вести съемку, – перевела Наташа. И добавила, повернувшись ко мне: – Бабуля говорит, что об этом она ничего не знает и что ей нужно доказательство разрешения на съемку.

Да, гласность, как и многие другие вещи в России, продвигается медленно.

– Кто вам разрешил снимать? – сердито спросила служительница, переводя взгляд с меня на Наташу. – Что это еще такое?

– Я здесь с музыкантами, – повторила Наташа. – Джоанна Стингрей попросила меня снимать концерт.

– Ну и что? Вы когда приходите в чужой дом, тоже ведете себя как хотите? Немедленно прекратите съемку! Никакой Джоанны я не знаю. У нас здесь есть директор рок-клуба.

– Я не могу прекратить. Я делаю это совершенно официально.

И хотя в полной мере понять их разговор я не могла, мне было ясно, что бабушка готова стоять насмерть. Каким-то образом при помощи появившихся друзей нам удалось протащить Наташу за кулисы, чтобы она могла продолжать съемку оттуда.

– Сделай что-нибудь смешное, это же видеокамера, а не фотоаппарат! – говорит она, направив камеру на Дюшу. Видеокамеры тогда были в новинку, и многие видели их впервые.

Я выступала в сопровождении «Кино» и Сергея. Родители впервые видели меня на сцене – в облегающих черных брюках, серебристом поясе в заклепках и черной кожаной куртке. Я танцевала как дикий зверь, прыгала, вертелась и изо всех сил колотила бубном по ногам. Во мне было столько энергии, столько любви, что, казалось, я лечу. Когда я сбегала со сцены, Виктор взял меня за руки и посмотрел на меня своим неотразимым взглядом. Как же мне повезло!

Из-за кулис я услышала, каким ревом был встречен новый хит «Кино» «Группа крови» о войне в Афганистане. Весь в черном, Виктор стоял в центре сцены, широко расставив ноги, с непроницаемым лицом, покорив своей энергией весь зал. Каждый, даже малозаметный его жест – притопывание ногой, поворот плеч или внезапно вздернутый подбородок – был актом любви к человечеству и к окружающей нас вселенной. Именно на этом концерте я поняла вдруг, за какого крутого гитариста выхожу замуж: Юрий просто гипнотизировал всех своими соло и взятыми у меня темными очками Ray Ban. Как зачарованная, я слушала, как они начали «Транквилизатор» – медленный, завораживающий ритм песни и глубокий голос Виктора проникали в самую глубину моего естества. Сергей со свойственной ему изобретательностью импровизировал на клавишах – на записях этих импровизаций не было, но звучали они так, будто были неотъемлемой частью песни.

«Любовь – это не шутка», – пел Виктор, сорвав микрофон со стойки и извиваясь всем телом, как пробирающаяся сквозь пустыню змея. Слова эти звучали для меня как никогда актуально. В тот момент любовь действительно была тем, за что стоит бороться.

После заключительной песни «Следи за собой» зал никак не хотел отпускать группу. Музыканты сгрудились вокруг Виктора, решая, чем же им все же закончить концерт. Внезапно Африка с Густавом стали колотить по барабанам, выстукивая ритм новой песни Виктора «Война». Барабаны звучали как сердцебиение великана. Юрий пританцовывал на месте, а пальцы его с огромной скоростью бегали по грифу гитары. Виктор прочувственно пел:

«Между землей и небом – война!» – голос его отдавался в каждой паре ушей большого зала.

Стоя в темноте и глядя на блистающих на сцене своих друзей, я поняла, что Бог сотворил нас всех прекрасными, а люди затевают войны и готовы уничтожить друг друга и все прекрасное на земле.

Закончив петь, Виктор остановился и долго смотрел в зал – ангел, спустившийся на эту сцену, чтобы показать нам, кем мы можем быть. Кем я могу быть.

Глава 43
Some More of Your Love^[151]

– А вы американцы? – во время антракта говоривших по-английски Клэя и его коллег из киногруппы окружила стайка подростков с возбужденными глазами и хитрыми улыбками.

– Trade, trade!^[152] – не дожидаясь ответа и перекрикивая друг друга, они вывалили из карманов на обозрение американцев груды значков.

Клэй и другие стали рыться в карманах и сумках в поисках подходящих для обмена вещей: у Джима нашлась сигара, у Кэтрин – губная помада, а Клэй выудил пакетик жевательной резинки и даже несколько монет. Начавший гаснуть перед началом второго отделения свет вынудил обе группы прекратить увлекательную торговую операцию, и они расстались, чрезвычайно довольные ее результатом и друг другом – мне это было очевидно по улыбке Клэя, встреченного мною по дороге за кулисы. Сценка эта показалась мне характерным примером дружелюбных культурных контактов, о которых я и мечтала, затевая свой проект.

На сцену я вышла в черных штанах с серебристой окантовкой, черных очках и с черной гитарой Fender. Я стояла между Юрием и Сергеем, и через несколько минут на песню «Двигайся со мной» ко мне присоединился и Виктор. На этом свадебном концерте, в переполненном зале при свете прожекторов, я чувствовала себя своей среди музыкантов, частью новой большой семьи.

Под приветственные возгласы толпы, приплясывая и извиваясь в своем переливающемся от всевозможных блесток и сверкающих аксессуаров черном костюме, на сцену выскочил главный шоумен Олег Гаркуша. Виктор подбежал к моей микрофонной стойке, обнял меня за плечи, и «Увау-вау» мы пели вместе. Ну а когда он запел очередной куплет по-русски, я вместе с гитарой отошла к остальным ребятам – как будто так и делала всю свою жизнь. На следующий припев к Виктору присоединился Гаркуша, а мы с Сергеем пели вместе в другой микрофон.

«Увау-вау!» – орал изо всех сил Виктор, по очереди поднося микрофон к каждому из нас. Юрий тоже заорал с такой громкостью, какой в его голосе я и не подозревала. В тот вечер мы все жили в полный рост.

Юрий и Сергей последними оставались на сцене. Не знающий усталости и никогда не теряющий настрой Сергей готов был играть часами. Юрий в завершение концерта решил продемонстрировать весь арсенал педалей и эффектов, которые я привезла ему от фирмы Roland. Он по очереди включал эхо, дилэй, искажение, петли и, как волшебник, творил на глазах у зрителей новую звуковую вселенную. Толпа ревела от восторга – львы новой советской империи.

Из-за кулис мы слышали, что зал не успокаивался, и постепенно разрозненные аплодисменты, крики, свист слились в единодушное ритмическое скандирование: «КИ-НО! КИ-НО! КИ-НО!!!».

– Цой, ребята, надо вам опять выходить! – решительно потребовала просунутая в дверь артистической чья-то голова.

Со сверкающими от счастья глазами они вновь пошли на сцену. Прихватив свой бубен, я побежала за ними. Устроившись между Африкой и точеным, обнаженным торсом Густава, я вместе с ними пропела завораживающую «Электричку». К концу песни нас уже не просили больше петь или не уходить со сцены, – люди едва могли пошевелиться, полностью отдавшись эйфории, в которую их повергли песни Виктора.

– Круто, правда? – Густав сиял, вытирая занавесом сцены льющийся ручьями по лицу и обнаженному торсу пот.

Как всегда, переодевались ребята прямо среди толпы друзей и фанов, заполнивших артистическую. Я протиснулась сквозь разгоряченные тела и ринулась на поиски Наташи.

– Спасибо тебе огромное! – обняла я ее, получив в руки свою камеру с заснятым концертом. В благодарность я вручила ей привезенную из Штатов пачку фотобумаги, которой она, очевидно, была очень рада.

Лишь много лет спустя, просматривая видеозапись того концерта, я поняла, что он зафиксировал то, что можно было охарактеризовать как смену караула. Борис всегда будет оставаться крестным отцом русского рок-н-ролла, и место его в истории увековечено в граните. Но в тот вечер Виктор стал самым обожаемым и самым знаменитым рок-музыкантом своего времени. Я также поняла, что, хотя мне никогда не избавиться от роли американки в России, но там, в окружении потных, возбужденных тел друзей можно ощутить, что в жилах моих течет русская кровь.

– Довольна? – Юрий крепко поцеловал меня за кулисами. Он, как и Густав, снял рубашку, и его бледный обнаженный торс резко контрастировал с черными кожаными штанами.

Концерт был в честь нашей свадьбы, но это вовсе не означало, что все внимание было сосредоточено на нас. Я была не просто довольна, я была счастлива: и за нас, и за Виктора, и за Бориса, справедливо гордившегося невероятным взлетом своего ученика, и за остальные группы, и за восторженных зрителей. Мы вселили гордость в эту львиную стаю и теперь, покрывшись потом, были готовы к новым свершениям.

После концерта в одном из просторных залов построенного в конце XIX века в стиле модерн здания был устроен банкет – с черной и красной икрой, рыбой и изобилием напитков. Элегантность и роскошь стола заставили меня вдруг осознать, насколько мы уже вышли из андеграунда. Я смотрела, как мои родственники и друзья потягивают вино и едят бутерброды под звуки курёхинских фортепианных импровизаций. Вечер был в полном разгаре.

Глава 44
Возвращение к счастью

2 ноября 1987 года мы с Юрием проснулись улыбаясь друг другу.

Я до сих пор не могу описать, что я чувствовала в утро дня своей свадьбы. Будто я проснулась под проливным дождем абсолютно сухой. Невозможность происходящего и изумление от того, что оно все же происходит со мной – самым особенным человеком на планете. Мы стали медленно собираться, чтобы отправиться во Дворец бракосочетаний номер 3. Юрий облачился в черный смокинг, белую рубашку, красную бабочку и широкий красный пояс. Он выглядел как настоящий принц: волосы откинуты назад, а глаза сверкали, как алмазы.

Я же свадебное платье решила надеть уже в самом дворце. Долго продержаться в этом кукольном наряде я не могла – пусть он даже и часть моей сказочной свадьбы. На прикроватной тумбочке лежали два серебряных кольца с выгравированными на них словами: «Юрий и Джоанна, 6 апреля 1987 года» – напоминание о нашей несостоявшейся свадьбе и о тех демонах, с которыми нам приходилось тогда сражаться. Юрий положил их себе в карман, и мы отправились во Дворец.

Дворец бракосочетаний номер 3 на Петровской набережной был возведен еще в 1913 году для внука императора Николая I – последний дворец, построенный в столице для члена императорской семьи. Своим классицистским фасадом он обращен к Неве, в воде отражаются мраморные стены и виднеющаяся сквозь огромные окна золоченая внутренняя отделка. После революции в нем располагались различные государственные учреждения, а в 1985 году там разместился Дворец бракосочетаний^[153]. День свадьбы выдался холодным и, по счастью, не только без дождя, но и безоблачным, и здание блестело в лучах редкого зимнего солнца.

Работники дворца проводили нас в специально отведенную для нас комнату, где меня уже ждала стилист. Я изо всех сил старалась сидеть неподвижно под ее кистями и кремами, но больше всего мне хотелось вскочить, прыгать и носиться по застланным коврами роскошным залам. Мать медленно расхаживала по комнате, одним глазом постоянно приглядывая за мной, – точно так же, как когда-то в детстве, когда в универмаге она усаживала меня на стул и строго-настрого велела не вставать с места, пока она делала покупки. На этот раз, правда, за мое постоянное ерзанье и верчение на стуле наказания не последовало. Она лишь улыбалась и продолжала с интересом разглядывать деревянные панели и резные гербы императорского рода.

– Джо! – чинную тишину нарушили ворвавшиеся в комнату Виктор и Марьяна. Виктор держал в руках огромное – фута два в диаметре – керамическое блюдо, которое он украсил изображением танцующих нас с Юрием. По своей главной специальности Виктор был художник по дереву, и в эту величественную вещь он вложил все свое сердце.

Он засмеялся и насмешливо показал на мое загримированное лицо: «А это что еще такое?». Никому из моих друзей до сих пор не доводилось видеть на лице этой пацанки накладные ресницы.

За спиной у меня появился Юрий – мой личный парикмахер – и провел руками по пышным волосам: «Стиль Duran Duran»^[154], – сказал он с гордой улыбкой.

Я не без труда втиснулась в свадебное платье, особенно трудно было натянуть его через голову, не повредив висящие у меня в ушах огромные серьги в виде красной звезды с американским флагом. Прохладная ткань облегала все тело, но руки от волнения у меня слегка тряслись. Вернувшись в комнату, я поняла, что Виктор и Юрий шокированы моим новым обликом не меньше, чем я сама. Придя в себя, они начали прилаживать к моему левому бедру голубую повязку – обязательное «что-то голубое» свадебного наряда^[155].

Втроем мы прошли в величественную дворцовую гостиную с огромными старинными гобеленами на стенах и витринами с антикварными костюмами вдоль стен. В центре гостиной стоял низкий стол, окруженный четырьмя мягкими, сохранившимися во дворце с великокняжеских времен креслами. В своем жестком платье я отказалась даже попытаться сесть. Виктор, Марьяна и Юрий удобно расположились в креслах, а я стояла рядом, опасаясь повредить хрупкую строго прямоугольную форму своего платья.

Виктор и Марьяна были у нас другом жениха и подругой невесты, по русской традиции они назывались «свидетели». Они сидели бок о бок друг с другом – Марьяна в ярком цветастом платье, двойном янтарном ожерелье и с сигаретой в зубах, Виктор весь в черном, кроме леопардовой окраски треугольного выреза в верхней части куртки и светлых кроссовок. Вообще-то я хотела, чтобы моим свидетелем был Борис – в знак благодарности за все, что он для меня сделал, и признания того, что он для меня значит. Но Юрий сказал, что, раз уж он пригласил на эту роль Виктора, то не позвать Марьяну будет невежливо. Я прекрасно относилась к Марьяне и, конечно же, согласилась, и теперь, глядя, как они с Виктором перешептываются и смеются, я была искренне рада, что нас сопровождает столь праздничная и сияющая от счастья пара.

– Видишь вон тот маленький домик? – Юрий подвел меня к окну. – Это домик Петра Первого.

– Да, этот деревянный домик стал первым строением будущего Санкт-Петербурга, – пояснил Виктор.

Я рассматривала стеклянный павильон, скрывающий теперь старинный домик, и вновь меня охватило ощущение сказки. Я уже не была в центре современного города, ожидающей поставить свою подпись в акте регистрации брака, я была в ином временном измерении, далеко от автобусов, коммунизма и телевидения. Магия этого дня нарастала с каждой минутой, затуманивая стекла окон и заставляя меня трепетать от волнения.

– Джоанна? – мать подошла неслышно в своих мягких туфлях, с идеально уложенными светлыми волосами и в темно-синем юбочном костюме в полоску. Она всех расцеловала, мне вручила прекрасный букет ландышей, а Юрию прикрепила к нагрудному карману смокинга бутоньерку. Мы с Юрием по очереди потянулись к букетам, желая удостовериться, что цветы сохранили запах. Я вдохнула аромат свежести, невинности и счастья, который быстро наполнил всю комнату.

– Ну разве они не прелесть? – довольно промурлыкала мать.

– На самом деле прелесть, – тихо ответила я.

– Они символизируют возвращение к счастью, – сказала, подойдя к нам и прикоснувшись к крохотным ландышевым бутончикам, Марьяна. – Но в то же время эти цветы очень ядовитые, не нужно их есть! Видишь ли, счастье нужно отстаивать, каждой клеткой своего существа. Если оно попало к тебе в руки, ты ни в коем случае не должен его отпускать.

Глава 45
Семь минут на всю жизнь

Пока мы ждали в гостиной, гости стали прибывать и собираться в еще одном, не менее роскошном зале дворца, который немедленно наполнился сигаретным дымом. Я была сильно удивлена, что при всей строгости советских законов в этом романтическом месте, да еще к тому же в историческом здании дворца, было позволено курить. Борис пришел в темном костюме и красной рубашке с повязанным поверх нее шейным платком. Волосы он убрал в хвост и выглядел как картина: яркое, светящееся лицо в обрамлении темных тонов. Коля Васин был в темном свитере с портретами «Битлз», из-под которого торчал ворот белой рубашки, а поверх свитера – переливающийся на свету коричнево-красный бархатный пиджак. Африка мелькал то в одном углу зала, то в другом, как видение из «Фабрики» Уорхола. Облачен он был в самолично скроенный военный мундир с орденами, эполетами, подвесками и прочими сверкающими аксессуарами.

«Мэр Ленинграда!» – с потешной гордостью представлялся он гостям.

К подобного рода торжествам русские традиционно относятся с повышенным вниманием, и было совершенно очевидно, что по этому случаю все попытались одеться как можно лучше. Большинство мужчин были в костюмах, женщины – либо в нарядных платьях, либо в торжественных юбочных костюмах. У некоторых были приколоты белые значки с красным сердечком и с надписью по-русски «Каспарян и Стингрей». В руках у всех были букеты цветов – обязательно с нечетным количеством бутонов. У Сергея букет был ярко-оранжевого цвета – в тон его яркому внутреннему миру, а Сева, как котенка, держал на руках букет темно-красных роз.

– Почему обязательно нечетное количество? – спросила Джуди.

– В подарок обязательно нечетное количество, – пояснила какая-то женщина. – Четное приносят только на похороны.

Юрий несколько раз выходил поздороваться с гостями, гордо вышагивая с высоко поднятой головой и широкой улыбкой на лице. Он остановился и приветственно кивнул моим родителям: Фред, взяв в руки висящий у него на груди фотоаппарат Nikon, фотографировал мать на фоне роскошных деревянных панелей дворца.

Густав в ожидании начала церемонии сел в остававшееся свободным рядом с Виктором, Юрием и Марьяной кресло. Одет он был в темный костюм, зеленый галстук с белыми узорами и очки в проволочной оправе, в которых, кажется, даже стекол не было. Виктор стал шутливо кривляться и дурачиться перед объективом Джуди, Густав к нему присоединился. Глядя на них, от смеха удержаться было невозможно: они спрятались за спинками кресел, выставив вверх лишь бешено вращающиеся, как при езде на велосипеде, ноги. Подыгрывая им, я запрыгала к креслам на одной ноге. Виктор, пока не увидел собственными глазами, никак не мог поверить, что я была в туфлях на каблуках высотой восемь сантиметров!

– Никогда в жизни тебя в таких не видел! – проговорил он, изумленно покачивая головой.

– И никогда больше не увидишь! – пообещала я.

Наконец все гости собрались в главном зале дворца. Это была просторная комната, вдоль одной стены которой стояли всего шесть кресел для наших с Юрием родителей и его пожилых родственников и еще два кресла вдоль другой – для свидетелей. Все остальные плотно сгрудились за деревянными спинками кресел, сжимая в руках букеты цветов.

Под величественные звуки гимна города^[156] Марьяна и Виктор торжественно распахнули тяжелые двери и пригласили нас с Юрием в зал. Пытаясь соблюдать элегантность и удерживать равновесие в своем огромном платье и на высоченных каблуках, я шла, сконфуженно улыбаясь и кивая знакомым лицам. Юрий с серьезным лицом, соответствующим значимости момента, подвел меня к заранее обозначенному месту в центре зала так, чтобы я оказалась на более светлой, а он на более темной половине ковра. Он с полной ответственностью соблюдал все необходимые формальности этикета, придерживая мою руку строго под прямым углом и тщательно отмеривая шаги в соответствии с заданным темпом. Когда наконец мы заняли свои места, он уверенно кивнул женщине-регистратору с темно-бордовыми волосами и в такого же цвета платье, поверх которого висело тяжелое массивное ожерелье.

– Сегодня, 2 ноября 1987 года, заключается брак между гражданкой США Джоанной Стингрей и гражданином Советского Союза Юрием Дмитриевичем Каспаряном, – начала говорить она по-русски. Она говорила и говорила и, помню, я вдруг забеспокоилась: «Что, черт побери, она говорит? Интересно, может быть, что-то важное, что я должна знать…».

В какой-то момент Юрий повернулся ко мне, и я тоже повернулась к нему. Он широко улыбнулся и поднял брови, как бы говоря: «Ну как? Прочувствовала момент?» Я тоже улыбнулась в ответ. «Понятия не имею, что она там говорит, но ты у меня самый прекрасный муж на свете!» – подумала я.

– Да, – услышала я через мгновение слова Юрия в ответ на что-то, что спросила у него женщина-регистратор. Наступила долгая пауза. Наконец Юрий повернулся ко мне и несколько секунд разглядывал мое ничего не понимающее лицо.

– Да! – сообразив наконец, что от меня требуется, под всеобщий смех произнесла и я. Теперь, много лет спустя, ужасно забавным кажется мне этот момент, когда я согласием ответила на не понятый мною вопрос. В России приходится действовать руководствуясь моментом.

Женщина продолжала говорить, Юрий неотрывно смотрел на меня, время от времени кивая головой, как бы подтверждая важность произносимых ею слов. Мне до сих пор неведомо, осознавала ли регистратор, что я не понимала ни слова из того, что она говорила.

Наконец Юрий подвел меня к деревянному столу с двумя стульями в передней части зала. Один из стульев он придвинул ко мне. На столе перед нами лежала огромная раскрытая книга с толстыми листами. Регистратор указала на лежавшую на открытой странице авторучку. Юрий взял ее в руку и протянул мне. Под вспышки многочисленных фотоаппаратов я поставила в двух местах свою подпись, затем понаблюдала, как то же самое сделал и Юрий. Я понятия не имела, под чем расписываюсь, но была полностью погружена в официальную торжественность церемонии.

– Уважаемые свидетели! – проговорила после того, как мы с Юрием встали, регистратор. – Прошу вас засвидетельствовать брак.

В одной руке Виктор держал букет из пяти белых цветов. Другой, с подаренными мною черными часами на запястье, он подхватил Марьяну, и они подошли к столу. Ставя свою подпись, Виктор поднял и опустил перо с таким же благоговением, с каким он возвращал микрофон на стойку после важного концерта. Все, что происходило в этот день, напоминало мне какое-то представление. Именно это так нравилось мне в России – свадьба и концерт были для нас здесь в равной степени личными переживаниями.

На крохотном деревянном подносе регистратор подала нам наши кольца, и Юрий легко и изящно надел кольцо мне – по русскому обычаю – на безымянный палец правой руки^[157]. Я проделала ту же процедуру, после чего он наклонился и поцеловал меня.

«В полном соответствии с Законом о браке и семье Российской Советской Федеративной Социалистической Республики ваш брак зарегистрирован».

Услышав эти слова, Юрий от волнения чуть не потерял равновесие. Я продолжала стоять с каменным лицом, по-прежнему не имея понятия о том, что говорила нам женщина-регистратор. Пока Юрий шепотом мне на ухо пытался перевести ее слова, она торжественно провозгласила: «Объявляю вас мужем и женой! Поздравьте друг друга!».

Музыка зазвучала еще громче. Юрий обнял и поцеловал меня под всеобщие восторженные возгласы и аплодисменты.

Женщина продолжала свою короткую поздравительную речь. У меня от возбуждения и ощущения значимости момента закружилась голова, и я крепко вцепилась в своего стойкого мужа. И хотя слов ее я по-прежнему не понимала, мне было ясно, что слова эти добрые и приятные. Вся церемония заняла всего семь минут. Семь минут на всю жизнь.

Глава 46
Крыша поехала!

В руках у меня было столько цветов, что ни обнять кого бы то ни было, ни даже пожать руку я была не в состоянии. Борис подошел ко мне, склонился над ярким ароматным букетом и начал говорить какие-то мудрые слова, которые тут же утонули в окликах фотографов: «Боря, Боря, сюда! Джоанна, сюда!» После сотни поцелуев у меня в руках было не меньше сотни цветов: розовых, красных, белых – каких угодно, только не желтых. Склонные к приметам и поверьям русские считают желтые цветы провозвестником разлуки.

– Кто-нибудь может взять их у меня?! – наконец-то взмолилась я.

– По традиции ты должна держать их в руках, когда спускаешься вниз по лестнице, – извиняющимся тоном объяснила Марьяна.

Пока все фотографы не были удовлетворены, мы должны были терпеливо стоять на вершине лестницы, а за спиной у нас – все гости. Наконец все медленно стали спускаться вниз: впереди мы с Юрием, за нами Виктор, который принял было свою героическую сценическую позу, но тут же расхохотался. Мы с Юрием не могли удержаться от улыбок. Он все время придерживал меня под руку, чтобы я не утонула в море цветов.

– Опа!!! – раздался всеобщий восторженный вопль, когда наконец мы достигли подножья лестницы. По дороге к поджидающей нас черной «Чайке», выполнявшей в России роль лимузина, нас осыпали еще грудой цветов. Перед тем, как исчезнуть в недрах автомобиля, мы получили в руки по великолепному хрустальному бокалу, наполненному искрящимся шампанским. Скрестив руки, мы с Юрием осушили бокалы и швырнули их оземь. Тысячи хрустальных осколков разлетелись по мостовой. Пока Юрий мозолистыми руками гитариста притянул меня к себе и мы сливались в поцелуе, Виктор последовал нашему примеру и, выпив свое шампанское, так же вдребезги разбил бокал. Каждый осколок означал год счастливого брака, и, судя по хрустальному ковру под ногами, нам предстояла долгая счастливая жизнь.

Виктор, Юрий и я устроились сзади, а Марьяна села на откидное сиденье. Гости ехали за нами на автобусе, и вся кавалькада отправилась в объезд главных исторических мест города. У стрелки Васильевского острова мы остановились, чтобы сделать фотографии. Юрий выскочил из машины и, встав на одно колено, протянул мне руку.

– Мы не одни, – сказал Марк, снимая на видео еще одну пару молодоженов, которые, как и мы, также решили сполоснуть руки в Неве.

– Мне никто больше не нужен, у меня есть все! – ответила я, прижимаясь к теплому телу Юрия и пытаясь согреть заледеневшие в холодной ноябрьской воде пальцы. Юрий с улыбкой достал еще бутылку шампанского и приложил ее к моим губам. Они с Виктором вовсю дурачились на берегу, взяв меня за руки, подбегали к самому краю набережной, будто намереваясь совершить групповой прыжок в темно-синюю невскую воду. Мы вовсю дурачились перед объективами фотоаппаратов и видеокамер: Виктор принимал свои излюбленные позы кунг-фу, я задирала подол платья, а Юрий расстегивал ширинку, притворяясь, что намерен помочиться на гранитный пьедестал одной из Ростральных колонн.

– Крыша поехала! – кричали мы подъезжавшим и выходившим из автобуса гостям. – Крыша поехала!

Есть ставшая с тех пор классической фотография: я, Густав, Борис, Юрий, Тихомиров, Титов, Крисанов, Африка и Виктор на фоне Невы. Все молодые, беззаботные, уверенные в себе и ни о чем плохом не думающие в этот миг. Много десятилетий спустя эта «рок-свадьба» была названа ключевой свадьбой 80-х, днем, когда с холодной войной было покончено навсегда.

Следующая наша остановка была на Сенатской площади. Заложенная в 1704 году, одна из первых площадей Санкт-Петербурга прославилась как место знаменитого восстания декабристов в 1825 году. С приближением вечера становилось холодно, и, проглотив в машине по рюмке водки, мы побежали фотографироваться у Медного всадника – величественной статуи Петра I на фоне еще более величественного Исаакиевского собора.

– Сюда, сюда, давайте сюда! – услышали мы призывный голос спрятавшегося за объективом видеокамеры Марка. Он, очевидно, опрокинул в себя уже достаточно рюмок, чтобы весело улыбаться, невзирая на пробирающий до костей холод. – Еще стопка, и Джоанна, наверное, и на ногах не устоит. Она, похоже, чуть-чуть перебрала. Ну-ка, дайте мне снять крупный план этой красавицы. Ну-ка, ну-ка, пропустите меня поближе!

– Нет, нет! Так нечестно! – Глаза у меня на самом деле уже затуманились, и сквозь смех слова сталкивались друг с другом, как глыбы тающего льда. – Марк, это удар ниже пояса! Так нечестно! Перестань!

– Простите, вы Джоанна Стингрей-Каспарян?! – не унимался Марк.

– Марк, Виктор хочет тебя поцеловать! Поцелуй его, Виктор!

Виктор вплотную подошел к камере и запечатлел поцелуй на объективе. Стекло немедленно затуманилось его дыханием.

– Ох, ничего себе! – завопил Марк. – Меня ранили!

В автобусе тоже, похоже, было немало бутылок, так как холод больше, кажется, никого уже не волновал. Борис вышел, широко, как парящий над долиной орел, раскинув руки. Постоянно прикладываясь к бутылкам, мы сложили цветы к подножью Медного всадника и выстроились для снимка, который фотографы тут же окрестили Red Wave 2.

– Не смейтесь, я вижу, вы смеетесь! – подначивал нас Марк, пока «Чайка» совершала круги, ожидая, как долго мы с Юрием продержимся в непрерывном поцелуе.

– Отвали! – сквозь поцелуй смогла проговорить я, слыша, как Виктор с Марьяной покатываются со смеху.

– Отвали, Марк! – сумел выдавить из себя и Юрий.

Русские свадьбы нередко растягиваются на несколько дней, и было похоже, что и наша не станет исключением. Усаживаясь обратно в машину, я чувствовала, что у меня кружится голова от алкоголя и возбуждения. «Чайка» выехала на проспект, и я прислонилась к Юрию.

– Крыша поехала! – весело проговорил он, придерживаясь рукой за крышу набиравшего скорость по пути в ресторан автомобиля. – Крыша поехала!

Глава 47
Горько!

– Ну, что, моя дорогая жена, – Юрий широко, заразительно улыбнулся. – Идем на свадебный ужин!

С шампанским в руках мы вошли в просторный зал ресторана «Аустерия» в Петропавловской крепости. Гости встретили нас аплодисментами и свистом, и, пока мы осушали бокалы, раздался неизбежный возглас: «Горько!» Очень скоро одиночный голос превратился в дружный хор: «Горько! Горько!»

По русскому обычаю, чтобы подсластить горечь алкоголя, молодожены должны слиться в максимально долгом – под дружный и громкий счет гостей – сладком поцелуе. Я с удовольствием подчинилась, не понимая пока, что в течение вечера ритуал этот придется повторить не один десяток раз.

В зале ресторана было тепло и уютно. Белые стены уходили под потолок с открытыми деревянными балками. Длинные столы были расставлены буквой П, и над центральным красовалась огромная надпись по-английски: «Happy Wedding, Stingray and Yuri!» Тут же висел и наш с Юрием прекрасный портрет, который нам подарила на свадьбу наш друг, художница Зина Сотина.

Воздух был пропитан аппетитными запахами: на столах между бутылками и вазами с цветами было не протолкнуться от тарелок с едой.

В летающих по залу белых и серебристых шарах отражался пар от дымящихся горячих блюд. Огромный красный шар был украшен надписью по-русски: «Каспарян и Стингрей».

– А мы где сидим? – спросила я у Юрия, перекрикивая хлопки вылетающих из бутылок с шампанским пробок и пьяный смех. Он взял меня за руку и провел на наши места в середине главного стола. Не успели мы усесться, как прозвучал тост за родителей.

«Горько! Горько!» – опять раздались нестройные возгласы. Мы вновь и вновь целовались под восторженный рев друзей.

Постепенно праздничный ужин превратился в безудержное веселье. Над столами летали пробки от шампанского, люди переговаривались через головы друг друга. На смену всякой опустошенной тарелке появлялась новая, стаканы вновь и вновь наполнялись напитками. Русские умеют праздновать и наслаждаться ощущением счастья. Я купалась в море светящихся глаз и открытых сердец.

Подробности того вечера постепенно стерлись из памяти. Это было настоящее представление музыкальной и художественной сцены Ленинграда, с вкраплением нескольких западных дипломатов и с участием эксцентричного британского художника Эндрю Логана^[158]. Мы с Юрием получили множество картин в подарок от друзей-художников.

В какой-то момент я чудом улучила момент, чтобы снять наконец с себя пышное свадебное платье и туфли на каблуках и переодеться в более привычные черные штаны, замшевые ботинки и кожаную куртку. Голубую ленту я повязала поверх штанов чуть пониже колена.

– Вернулась! – радостно засмеялся Виктор, когда я появилась рядом с ним. Именно такую девчонку все они знали – штаны, кожа и необузданная свобода в глазах.

– Джоанна, дай-ка я сфотографирую вас с Виктором! – Мать со своим «Полароидом» пользовалась на вечеринке колоссальным успехом. Все приходили в невероятное восхищение, глядя, как готовый снимок мгновенно выползает из аппарата.

– Ма, ты будь поосторожнее с этим аппаратом, – пошутила я. – Если у нас вдруг закончится еда, то мы, наверное, сможем поменять его на черном рынке на тонну белужьей икры.

Через клубы табачного дыма несколько человек сумели пробраться к оборудованной в углу зала крохотной сцене с барабанной установкой, парой усилителей и микрофонной стойкой. Группа собралась крайне разношерстная, и все мы пели вместе и по очереди: братья Сологубы, Андрей Крисанов с трубкой во рту, Олег Котельников, я и Виктор. Уже ближе к концу вечера появился диджей, подключил проигрыватель, и все стали танцевать. Танцевали по-русски: без партнеров, лицом друг к другу, большой, бурлящей толпой. Мы с Юрием танцевали, закинув руки на плечи друг другу, и еще через мгновение я увидела, как вокруг нас образовался круг. Не было стен, барьеров, таможен. В тот вечер мы не принадлежали никаким странам – только друг другу.

Ночь была бесконечной. Одни продолжали танцевать, другие постепенно вырубались прямо на стульях или положив голову на стол. Слава Бутусов заснул на руках у Фирсова^[159]. Как мы с Юрием добрались домой и легли спать, я совершенно не помню. Помню только, что засыпая у него на груди, я почувствовала, будто опять проваливаюсь в кроличью нору.

Глава 48
Мы здесь все не в своем уме

Проснувшись уже ближе к вечеру, мы с Юрием стали собираться на ночной поезд в Москву. Для не сумевших приехать на торжество в Ленинград москвичей Саша Липницкий организовал вечеринку у себя на даче в подмосковной Николиной Горе. Так что в то время, когда мои родители летели обратно в Штаты, а остальные наши гости крепко спали, Юрий, Виктор, Сергей и я загрузились в купе «Красной стрелы».

Русская зима уже вовсю вступила в свои права, и отопление в поезде работало во всю силу – настолько, что окна купе полностью запотели. Все лениво болтали, а мы с Сергеем красили ногти черным лаком.

– Покурим? – наконец-то предложил Юрий. Они с Виктором уже надели пальто и нетерпеливо переминались с ноги на ногу в дверях купе.

– Мы с вами, – сказала я, бросив взгляд на Сергея. Все вместе мы вышли на трясущуюся площадку тамбура между вагонами, пытаясь удерживать равновесие на ледяном ветру и пробирающем до костей морозе.

Сергей, насколько я знала, не курил, поэтому была удивлена, увидев, что он сделал пару затяжек.

– Холодно, – объяснил он, неловко улыбаясь и показывая рукой на невидимый морозный воздух.

Дрожа от холода, я тоже решила последовать его примеру и сделала свою первую в жизни затяжку. В ночной тьме и под стук колес мчащегося на юг поезда мы передавали друг другу сигарету. Я почувствовала, что поплыла, мимо меня в окне пролетали едва различимые очертания ночного пейзажа.

Мы молча стояли в тесном тамбуре, прижавшись друг к другу. В нашем разговоре не было слов, лишь энергия и выразительность. «Мы здесь все не в своем уме»^[160]. – как бы говорил своим взглядом Сергей.

Перед возвращением в купе мы все сфотографировались на «Полароид», чтобы зафиксировать этот момент, навсегда зависший во времени и пространстве между Петербургом и Москвой.

«Yeah, we go together, running in the shadows. We must never break the chain, never break the chain»^[161], – тихо мурлыкала я себе под нос, пытаясь удерживать равновесие с камерой в руках в трясущемся тамбуре. В тот момент эти слова Стиви Никс^[162] значили для меня все. Рельсы мчались у нас под ногами, а вагоны были сцеплены друг с другом своими холодными металлическими пальцами. Я точно так же чувствовала неразрывность нашего единства – и мечтала, чтобы никогда не рвалась эта цепь.

«По причине гастролей московские друзья “Кино“ не смогли поздравить Джоанну и Юрика в Питере, и Стингрей поступила, как Магомет по пословице, пошла по проторенной дорожке и привезла на Николину Гору всю свадьбу», – объяснял много лет спустя в своей видеопрограмме Саша Липницкий^[163].

Я наняла в Москве автобус, который отвез нас всех на Сашину дачу на Николиной Горе – русский эквивалент Ист-Хэмптона^[164], в 45 минутах езды от Москвы. Кроме нас четверых, на приготовленный Сашей и его очаровательной женой Инной великолепный ужин с горячей едой и огромным ассортиментом напитков собрались Джуди, Африка, Костя, Вася Шумов из московской группы «Центр» и «Звуки Му» в полном составе. Весь день мы сидели за столом: ели, пили, говорили, опять пили. Петя Мамонов, эксцентричный вокалист «Звуков Му», казался в тот вечер необычайно расслабленным и довольным. В какой-то момент он взял гитару и запел прямо за столом:

Потом, когда мы с Виктором и Костей расслабленно улеглись в одной из спален большого дачного дома, среди наклеенных по стенам рок-плакатов и фотографий, Костя стал петь одну из своих песен. Даже для аудитории всего из двух человек он полностью преобразился, дух его слился с духом музыки:

Приложившись к бутылке, Виктор в свою очередь тоже взял гитару. Его песня была такой же мощной и такой же чистой – эти двое были лучшими из лучших. Я чувствовала уникальность момента – друзьями они не были и не так уж много времени проводили вместе, но в тот вечер, в этой комнате музыка победила всё.

К тому времени я давно уже перестала удивляться количеству алкоголя, которое способны были потребить русские, но с пьянством «Звуков Му» сравниться не мог никто. Они начали джемовать в оборудованной на верхнем этаже Сашиного дома студии: грохот, крики и беспорядочный набор музыкальных звуков продолжались всю ночь. Музыка даже больше, чем алкоголь, заставляла их существовать на пределе человеческих возможностей, сгоняя кровь в жилы, даже когда небо начал окрашивать поздний ноябрьский рассвет. Те немногие из нас, кто мог еще держаться на ногах, переступали через тела вырубившихся друзей, чтобы освежиться утренним чаем и завтраком. Саша с любовью обозревал сборище собранных им юродивых и отщепенцев – у каждого из них был свой огромный причудливый мир, которым он был готов делиться с другими.

Вернувшись в Ленинград и расслабленно улегшись на Юрия в освежающей ванне, я вдруг вспомнила, что моя туристическая виза подходит к концу. Уже на следующий день мне нужно было уезжать, а я совершенно забыла даже и думать о том, что же, собственно, мы будем делать после свадьбы. Мы столько сил отдали борьбе за эту свадьбу, и теперь, когда борьба эта увенчалась победой, я и понятия не имела о дальнейшем сценарии.

– Я знаю, что люблю тебя и хочу быть с тобой, – сказала я ему. – Но где и как?

Я закрыла глаза, а когда открыла их, то мы опять уже были в зале отправлений аэропорта Пулково, и я в его крепких объятьях.

– Дыши, – сказал он мне, как говорил всегда. – Что-нибудь мы придумаем.

В жизни, как известно, все временно, и перемены происходят вне зависимости от того, хотим ли мы их и готовы ли к ним. Я уезжала из России в ноябре 1987 года с полным счастья сердцем и переполненной счастливыми мгновениями памятью. Мои друзья, волшебные герои, научили меня верить в невозможное. В самолет я садилась, повторяя про себя бессмертные слова Льюиса Кэрролла: «Я не могу вернуться во вчера, потому что тогда я была совершенно другим человеком». Все, что я могла, – двигаться вперед и надеяться, что когда-нибудь вновь окажусь в Стране Чудес.

Конец первой книги

Юрий и Джоанна в аэропорту Пулково в Ленинграде через несколько дней после свадьбы 2 ноября 1987 года.

Эту книгу я писала с огромной любовью. Возможность оживить воспоминания и погрузиться в волшебный мир первых лет моей ленинградской жизни – чудесный дар, который переполнил мне сердце и согрел душу. Никто из нас не мог тогда знать, что мы – часть уникального периода художественной жизни, интерес к которому будет жить и спустя десятилетия. Как я хотела бы, что те наши друзья, кто не дожил до сегодняшнего дня, могли бы видеть, какой след они оставили после себя в истории. Живя полноценной, полнокровной жизнью, в самом круговороте событий, мы об истории совершенно не думали. Но я рада и счастлива, что прошедшие годы лишь высветили то, каким необыкновенным было наше время и как нам повезло жить в нем.

Мои приключения в Стране Чудес продлились и в конце 80-х, и в начале 90-х годов. О них вы сможете прочесть во второй книге.

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ТЕМ, КТО СЛИШКОМ РАНО ПОКИНУЛ НАШ МИР И КТО СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ И РАБОТОЙ УКРАСИЛ И ОБОГАТИЛ ГОДЫ МОЕГО ПРЕБЫВАНИЯ В РОССИИ

SARA DONNELLY, которая зафиксировала в звуке мои воспоминания о жизни в России и превратила их в ставшие столь дорогими для меня записи.

GEORGE ITZHAK & LEA ELISHA, которые неустанно переводили все сохранившиеся у меня в архиве интервью.

JIM ARKEDIS – за то, что побудил меня начать писать.

ГРАНД-ОТЕЛЮ «ЕВРОПА» В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ – мой любимый отель!

Большая часть фотографий в книге сделаны Джоанной Стингрей и Джуди Филдс. Так как авторство некоторых фотографий установить не удалось, мы хотели бы выразить признательность тем фотографам, которые работали с Джоанной во время первых лет ее пребывания в России:

Иллюстрации

✓ Пресс-фото для изданной в 1983 г. пластинки Beverly Hills Brat. Размалевывать стены граффити – дело, конечно же, незаконное, поэтому и наносить краску, и делать снимок приходилось просто мгновенно.

✓ Беру интервью у Бориса во время второго приезда. По всей видимости, это август 1984 г. То, что он рассказал мне в интервью – о своей жизни, о рок-музыке в России – просто снесло мне крышу. Я бы говорила с ним сутками напролет.

✓ Первая встреча с Борисом дома у Севы. Борис на моем Walkman’е слушает мой альбом Beverly Hills Brat. Рядом с ним на диване – изданная в 1981 г. на британской Leo Records The Ways of Freedom – первая пластинка тогда еще неведомого мне Сергея Курёхина. Я еще считаю себя крутым американским рокером. Но уже через несколько минут, впервые услышав музыку «Аквариума», я пойму, что Борис – маг и волшебник, а я – просто глупая поп-певичка. Апрель 1984 г.

✓ Последний день первого приезда. Перед отъездом в аэропорт Борис пригласил меня на службу в церковь. Он уже одет в мои джинсы, мои красные кроссовки, на голове у него подаренная мною черная бандана, а на плече – моя сумка. Мне нравилось дарить ему вещи, и нередко я просто снимала с себя тот или иной предмет одежды и тут же отдавала ему. Апрель 1984 г.

✓ Впервые в Рок-клубе. 1984 год. За кулисами Борис знакомит меня с братьями Сологубами из выступавшей в тот вечер группы «Странные Игры». Увидев Витю и Гришу, я почувствовала, будто нахожусь где угодно на рок-концерте на Западе, настолько все это было похоже.

✓ С Сергеем и Борисом дома у Алекса Кана. Одно из многочисленных обсуждений планов по изданию Red Wave: какие инструменты и аппаратура нужны группам и тому подобное. 1985 г.

✓ Мы с Борисом в моем гостиничном номере в Ленинграде. Русским вообще-то не позволялось заходить в гостиницы «Интуриста», но я как-то протаскивала туда Бориса. Мы болтали, писали песни, я дарила ему вещи. На этом снимке он в моих джинсах, моих кроссовках и моих темных очках. 1985 г.

✓ Мы с Борисом у него дома. Просто болтаем. С ним всегда интересно говорить – он бесконечно много знает о литературе и культуре всего мира. 1985 г.

✓ Я помогаю Борису перед концертом в гримерке Рок-клуба. На нем – привезенные мною голубой концертный комбинезон, грим и бандана с заклепками. 16 марта 1985 г.

✓ Мы с Борисом в ванне моего номера в гостинице «Космос» в Москве во время съемок нашего дуэтного видео I Got You Babe. 1985 г.

✓ Публика на концерте в отданной театру Эрика Горошевского квартире на проспекте Чернышевского. Набившаяся в небольшую комнату толпа заставляла меня вспомнить то, что я слышала и читала о Сан-Франциско 60-х. Крайний справа, с наполовину обрезанным лицом, – Алекс Кан. 1984 г.

✓ Этот снимок сделан в день съемки видеоклипа «Аквариума» «Пепел». Сергей и Борис не могли удовлетвориться обычными кадрами и притащили откуда-то пилу. Мне нравились их безумие и их безудержная свобода. 1985 г.

✓ Мы с Сергеем – как обычно, сплетенные воедино. Мы всегда сидели вместе, слушая Бориса и строя самые безумные планы. 1985 г.

✓ Борис и Сергей репетируют. Борис играет на привезенной мною белой гитаре. 1985 г.

✓ Сергей и Борис с привезенными мною новым синтезатором и четырехканальным микшерским пультом. Из-за многочисленных подарков меня стали называть «Санта-Клаус». Прозвище мне понравилось – мне было ужасно приятно, что я могу доставлять ребятам радость. 1985 г.

✓ С группой «Кино». Мы много времени проводили вместе, бесконечно слушая новую музыку, главным образом английскую. Джоанна в центре, слева направо: Георгий «Густав» Гурьянов, Юрий Каспарян, Виктор Цой. 1986 г.

✓ С Колей Васиным в его битловской квартире-музее. У него в руках – переданная мне специально для него фирмой Capitol «золотая пластинка» Битлз с именной надписью «для Васина». 1986 г.

✓ Мы с Борисом в Рок-клубе после концерта. Мне нравилось, что Борис любил носить нашейные медальоны, кулоны, ленты и пр. Он был настоящий хиппи и одевался соответственно. 1986 г.

✓ Именно таким мне больше всего запомнился Борис в 80-е годы: тельняшка, бутылка в руках и неизменная улыбка на лице. Всего лишь один из бесконечного числа веселых вечеров у него дома. 1986 г.

✓ Получаю багаж в аэропорту Хельсинки – куча сумок и чемоданов с инструментами, аппаратурой и другими подарками для друзей-музыкантов. 1986 г.

✓ Типичная тусовка с ребятами и их женами. 1986 г.

✓ Африка, Сергей, я и Тимур на скамейке в парке. Как только погода позволяла, мы обязательно выбирались в парк, куда-нибудь в тихий уголок Ленинграда. 1986 г.

✓ Мне нравится этот снимок – он отражает магию рок-клуба, энтузиазм фанов в ожидании своих героев. 1986 г.

✓ Первая встреча с Костей Кинчевым. На балконе дома Алекса Кана мы снимаем рекламный клип для MTV. 1985 г.

✓ Этот кадр из фотосессии для Red Wave в Михайловском саду. Помню, что было чудовищно холодно. Губы у меня посинели, а ребятам хоть бы что – подумаешь, еще один холодный зимний день в Ленинграде. Настроение у всех было прекрасное – в этот день они поверили, что пластинка-таки выйдет в свет. 1985 г.

✓ Еще один кадр из фотосессии для обложки Red Wave. Ребенок – сын Саши Титова Марк. Слева направо: Витя Сологуб, Юрий Каспарян, Тимур Новиков, Михаил «Фан» Файнштейн-Васильев, Виктор Цой, Георгий «Густав» Гурьянов, Джоанна, Андрей «Дюша» Романов, Сергей Курехин, БГ, Петр Трощенков, Саша Титов с сыном Марком, Гриша Сологуб, Слава Задерий, Костя Кинчев, Сева Гаккель. 1985 г.

✓ Я очень много времени проводила в мастерской Тимура Новикова вместе с ним, музыкантами «Кино» и друзьями Тимура – художниками. Для меня казалось полным безумием, что здание КГБ было буквально напротив, и его прекрасно было видно из окон мастерской. 1986 г.

✓ Фотосессия в парке для магазина Guitar Centre. Все музыканты одеты в футболки с эмблемой магазина и с названием своей группы. Мне нравилось привозить ребятам футболки от всех музыкальных компаний, и всякий раз мы делали групповой снимок, чтобы передать его в компанию в знак благодарности. Слева направо стоят: Андрей Крисанов, Олег Котельников, Саша Титов, Артемий Троицкий, Сергей Бугаев «Африка», Александр Липницкий, Виктор Цой, БГ, Андрей «Дюша» Романов. Сидят: Андрей Нуждин (группа «Игры»), Гриша Сологуб, Витя Сологуб, Юрий Каспарян, Джоанна, Сергей Курехин. 1985 г.

✓ Фотосессия в футболках журнала MUSICIAN. Этот снимок потом был опубликован в журнале. Слева направо: Петр Трощенков, Гриша Сологуб, Виктор Цой, Тимур Новиков, Джоанна, за спиной у Джоанны Георгий «Густав» Гурьянов, БГ, Саша Титов, Михаил «Фан» Файнштейн-Васильев, Андрей «Дюша» Романов, Сева Гаккель. Сидит Витя Сологуб, ребенок – Марк Титов. 1986 г.

✓ Энди Уорхол с подаренным ему мною коллажем Олега Котельникова. Я также подарила ему коллаж Новикова и показала множество фотографий с работами русских художников. Он был невероятно впечатлен и заинтригован моими рассказами о существующем в России таком искусстве и таких художниках. 1986 г.

✓ Мы с Борисом на фото для журнала MUSICIAN. Борис всегда умел одеться так, чтобы выглядеть настоящей богемой. Мне ужасно нравились большие серебряные кольца с камнями, которые он всегда носил. 1986 г.

✓ Фотосессия в футболках журнала INTERVIEW в мастерской Новикова. Ребята с удовольствием носили привезенные футболки и с удовольствием позировали в них. Иногда – как в данном случае – Сергей организовывал съемку и определял композицию кадра. Слева направо: Слава Задерий, Костя Кинчев, Джоанна, Тимур Новиков, Виктор Цой, БГ, Сергей Курехин, Георгий «Густав» Гурьянов. 1986 г.

✓ В своей родной Beverly Hills High School я показываю школьникам видеоклипы с русскими группами. Они были потрясены, узнав, что группы, которые я им показываю, – из России, выглядели и вели себя они так, как выглядят и ведут себя рокеры во всем мире. Моя миссия выполнена! 1986 г.

✓ Кинчев – кадр из снятого мною видеоклипа к песне «Алисы» «Экспериментатор». Камера любила Костю и его невероятную энергию. Все, что мы снимали с ним, выглядело просто фантастически. 1986 г.

✓ С Сергеем во дворе студии «Новых художников» после съемок клипа «Кино». 1986 г.

✓ Одна из многочисленных тусовок у Коли Васина. Коля прекрасно готовил и любил устраивать грандиозные пиры для всех друзей. Весь вечер всегда был неизбежно посвящен Битлз, музыке Битлз, рассматриванию альбомов, фотографий и других материалов Битлз, распеванию песен Битлз. От Васина в центре против часовой стрелки: БГ, Саша Титов, Джоанна, Кинчев, Задерий и трое друзей Васина. 1986 г.

✓ На пляже у Петропавловской крепости. Съемка видеоклипа для нашей с Борисом песни Highstrung. 1986 г.

✓ С Тимуром и Густавом в тимуровской мастерской «Новых художников». Обычное дуракаваляние. 1986 г.

✓ Подготовка к барабанному концерту Сергея на Петропавловской крепости в День города. Мне ужасно нравилось быть частью этого грандиозного действа. Май 1986 г.

✓ Я показываю Башлачеву только что отснятые кадры того, как он поет. Видео тогда было еще огромной редкостью, и музыканты почти никогда не видели свои выступления со стороны. Поэтому, когда такая возможность выпадала, они всегда были потрясены увиденным и в то же время счастливы. 1986 г.

✓ С Костей в квартире Коли Васина. Оба мы разукрашены синей губной помадой и черным лаком для ногтей, которые я привезла из Лос-Анджелеса. По-английски Костя не говорил, но нас связывала какая-то магнетическая связь, и нам нравилось быть вместе. 1986 г.

✓ Перед Белым домом в Вашингтоне в футболке со словами «Спасем мир» по-русски и по-английски. Мне совершенно непонятной была холодная война и трения между нашими двумя странами – я видела, как много между нами общего. Именно эту идею я пыталась донести до сознания американцев и всего мира. 1986 г.

✓ Виктор за работой у себя в котельной «Камчатка». Иностранцам приходить туда было не положено, но он как-то меня протащил. Я была потрясена, увидев, что знаменитая рок-звезда занимается такой грязной работой, но Виктору она, очевидно, нравилась. 1986 г.

✓ С Колей Васиным у него дома. Как и большинство рокеров Коля обожал Америку и трепетно относился к привезенному ему в подарок звездно-полосатому флагу. 1986 г.

✓ Костя в моих огромных темных очках. Он обладал глубокой, напряженной энергией, которую невозможно было не ощущать, находясь рядом с ним. 1986 г.

✓ С Густавом, Африкой и художником Кириллом Хазановичем в театре Эрика Горошевского после спектакля «Нового театра» «Идиот». 1986 г.

✓ Тусовка дома у Бориса с «Аквариумом» и женами музыкантов. Я обожала такие тусовки и такой образ жизни. Снизу вверх против часовой стрелки: БГ, Джоанна, Андрей «Дюша» Романов, журналист Борис Малышев, жена Михаила Файнштейна Галина Ординова, Алексей Ипатовцев, Саша Титов. 1986 г.

✓ С Юрием где-то в Ленинграде. Когда мы стали проводить время вместе, то расставаться уже не хотели. Между нами возникла мощная магнетическая энергия, и мы все время хотели быть вместе. 1986 г.

✓ Вид из окна квартиры Юрия в Купчино. В такие холодные зимние дни в Купчино я чувствовала себя, как на Луне. 1986 г.

✓ Кадр из фотосессии в Лос-Анджелесе для журнала INTERVIEW. 1986 г.

✓ С Виктором и Густавом. Во дворе тимуровской студии «Новых художников» во время съемок видеоклипа «Кино» «Видели ночь». 1986 г.

✓ За кулисами Дворца молодежи перед концертом. Помню, молодые фаны стучали нам в окно и просили провести их на концерт. Слева направо: Сергей Бугаев «Африка», Юрий Каспарян, Сергей Курехин, Джоанна, Игорь Тихомиров. 1986 г.

✓ Женя Федоров «Ая-яй» и Александр «Рикошет» Аксенов из группы «Объект насмешек». Я снимала их репетицию, они разошлись настолько, что Рикошет разрезал себе руку, но продолжал петь и репетицию не остановил. 1986 г.

✓ Завтрак в квартире Саши Липницкого в Москве, где во время приездов в Москву останавливались многие ленинградские рокеры. Саша всем помогал, организовывал быт и питание музыкантов во время их пребывания в столице. Слева направо: Виктор Цой, Сергей Курехин, Джоанна, Юрий Каспарян, Сергей Бугаев «Африка». 1986 г.

✓ В кожаной куртке с флагами двух стран на спине. К этому времени я себя уже ощущала гражданином обеих стран. 1987 г.

✓ Саша Липницкий и Африка на даче у Липницкого под Москвой, где мы всегда жарили прекрасные шашлыки. Саша был щедрый и гостеприимный хозяин, мы много времени проводили у него на даче, купались в Москва-реке. 1986 г.

✓ На концерте с «Играми». За спиной у меня – Гриша Сологуб. Когда я стала выступать с концертами в России, великолепные «Игры» предложили стать для меня аккомпанирующей группой. Мне очень нравился их панковский стиль, он прекрасно подходил к моим песням. 1987 г.

✓ На одном из фестивалей Рок-клуба, когда на сцену для совместного джема поднимались музыканты из разных групп. Слева направо: Виктор Цой («Кино»), Джоанна, Виктор Сологуб («Игры»), Саша Титов («Аквариум»), БГ. 1987 г.

✓ С «Играми». Снимок из фотосессии для моей первой пластинки на «Мелодии». Слева направо: Джоанна, Андрей Нуждин, Гриша Сологуб, Витя Сологуб, Игорь Чередник. 1987 г.

✓ Густав состригает длинные волосы Юрия во время долгого периода, когда мне не давали визу на въезд в СССР и наша намеченная на апрель 1987 года свадьба сорвалась. Это было тяжелое и грустное время. Я знаю, что Юрий ощущал свою беспомощность из-за неспособности хоть как-то повлиять на ситуацию. 1987 г.

✓ На кухне у Бориса, во время моего короткого, на семь часов, полулегального проникновения в Ленинград на круизном судне из Хельсинки. В визе мне по-прежнему отказывали, и к тому времени я уже несколько месяцев не была в России. На сей раз я впервые приехала с матерью, и она тогда познакомилась с Юрием, Борисом и остальными ребятами. Слева направо: Джоан Николс, Джоанна, Юрий Каспарян, Виктор Цой. 1987 г.

✓ Фотосессия на крыше у Бориса для часов Swatch. На этой крыше мы проводили много времени – это было укромное место, где нас никто не видел, зато перед нами открывались великолепные, величественные виды города. Слева направо: Юрий Каспарян, Джоанна, Алекс Кан, Виктор Цой. 1987 г.

✓ Прощание с Борисом и Виктором в завершение моего короткого семичасового приезда на пароме из Хельсинки в августе 1987 г.

✓ С Юрием на площади перед Зимним дворцом во время празднования 70-й годовщины Октябрьской революции 7 ноября 1987 г. Этот снимок вошел в статью, опубликованную в Los Angeles Times Magazine.

✓ Я пою на концерте «Поп-механики». Выступать под руководством Сергея было ни с чем не сравнимым ощущением. 1987 г.

✓ С Сергеем во время саундчека перед выступлением «Поп-механики». Сергею я полностью, на сто процентов доверяла. Он был для меня маэстро. 1987 г.

✓ С Юрием и Сергеем на программе «Музыкальный ринг». Мое первое выступление на телевидении с собственными песнями. Сергей сиял, как гордый и счастливый «Папа». 1987 г.

✓ Предсвадебный концерт. Мои родители впервые увидели меня на сцене, и для меня это значило очень много. Они также впервые увидели и услышали все те группы, о которых я им так много рассказывала. 1 ноября 1987 г.

✓ С Юрием и Виктором сразу после свадебной церемонии во Дворце бракосочетаний. Волшебный день. Цветы у меня в руках весили, наверное, тонну, но я была счастлива держать их. 2 ноября 1987 г.

✓ Отъезд от Дворца бракосочетаний. От меня не ожидали, что, выпив бокал шампанского, я швырну его наземь. 2 ноября 1987 г.

✓ После свадебной церемонии мы отправились в поездку по городу, останавливаясь для фото у самых ярких мест. На берегу Невы. Слева направо: Георгий «Густав» Гурьянов, БГ, Джоанна, Юрий Каспарян, Игорь Тихомиров, Саша Титов, Андрей Крисанов. Сидят Виктор Цой и Сергей Бугаев «Африка». 2 ноября 1987 г.

✓ У Медного всадника. Я теперь жена Юрия и чувствую себя на седьмом небе от счастья. 2 ноября 1987 г.

✓ Вместе с ребятами перед Медным всадником в день свадьбы. Солнце зашло, становилось очень холодно, но я холода не ощущала – теперь я понимаю волшебную силу водки! Слева направо: Сева Гаккель, Максим Колосов (друг Каспаряна, бас-гитарист из его первой группы), Андрей Крисанов, Георгий «Густав» Гурьянов, Юрий Каспарян, Джоанна, Саша Титов, Виктор Цой, БГ, Сергей Бугаев «Африка», Игорь Тихомиров. 2 ноября 1987 г.

✓ Танцуем с Юрием на праздничном свадебном ужине в ресторане «Аустерия» в Петропавловской крепости.

notes

Примечания

Отец Джоанны Сидни Филдс (1914–2001) – джазовый музыкант, менеджер и продюсер. Документальный фильм «Правда о коммунизме» (1962) – его единственный опыт работы в кинематографе. (Здесь и далее примечания переводчика).

Фредерик Николас (р. 1920), кроме успешной карьеры в юриспруденции и инвестициях, широко известен и как коллекционер, знаток искусства и меценат. При его активном участии создавались Концертный зал им. Уолта Диснея и Музей современного искусства в Лос-Анджелесе. В течение пяти лет он был Председателем Совета попечителей музея.

EP (Extended Play) – виниловая пластинка на четыре песни, в отличие от SP (Single Play) – сингла с двумя песнями и LP (Long Play) – долгоиграющего альбома.

Милтон Берл (настоящее имя Мендель Берлингер) (1908–2002) – американский актер-комик, звезда американского телевидения 50-х годов, снимался в кино, в том числе и в таких знаменитых картинах, как «Займемся любовью» с Ивом Монтаном и Мерилин Монро, «Этот безумный, безумный, безумный, безумный мир», и в фильме Вуди Аллена «Бродвей Дэнни Роуз».

Tower Records – одна из крупнейших в мире розничных сетей музыкальных магазинов. Основана в 1960 году в Калифорнии. Просуществовала до 2006 года, когда было объявлено о банкротстве и ликвидации компании.

Studio 54 – культовый ночной клуб и всемирно известная дискотека в Нью-Йорке, открывшийся в апреле 1977 г. на пересечении Бродвея и 54-й улицы (отсюда название). На рубеже 70–80-х годов – главное место ночной, светской и концертной жизни Нью-Йорка.

На обложке альбома Rolling Stones Sticky Fingers размещена фотография облаченной в джинсы мужской промежности с явственно выделяющимся контуром пениса. На оригинальном издании обложка была украшена настоящим работающим зиппером. Дизайн приписывают Энди Уорхолу, но ему на самом деле принадлежит лишь общая идея. Автор фотографии – Билли Нейм, а дизайн разрабатывал Крэг Браун.

Знаменитый гастрономический магазин деликатесов и ресторан на фешенебельной Родео-драйв в Беверли Хиллз.

На конкурсах красоты титул «Мисс Дружелюбие» (Miss Congeniality) присваивается участнице, которую члены жюри сочтут самой приятной и дружелюбной. Одноименный фильм (в российском прокате «Мисс Конгениальность») с Сандрой Буллок в главной роли вышел в свет только в 2000 году, через много лет после приезда Джоанны в СССР.

Виолончелист «Аквариума» Сева (Всеволод) Гаккель жил и продолжает жить в так называемом «Доме полярников» на улице Восстания. Жилой дом Главсевморпути (официальное название) был построен в 1935 году в стиле сталинского неоклассицизма для участников полярных экспедиций и членов их семей. Отец Севы Яков Гаккель (1901–1965) принимал участие в многочисленных полярных экспедициях, в том числе на ледоколах «Сибиряков» (1932) и «Челюскин» (1934).

Сергей Курёхин (1954–1996) – музыкант, композитор, режиссер, актер, политический деятель, создатель и лидер знаменитого оркестра «Популярная Механика», автор легендарной телевизионной провокации «Ленин-гриб», одна из самых ярких фигур российской культуры 80–90-х годов, в первой половине 80-х годов активно сотрудничал с «Аквариумом».

Концерт проходил в квартире подлежащего капремонту здания на улице Петра Лаврова (ныне Фурштатская). Квартира была предоставлена для собраний объединения неофициальных литераторов «Клуб-81», с которым тесно сотрудничал Сергей Курёхин.

Созданный еще в 60-е годы Колей Васиным (1945–2018) у себя дома музей «Битлз» сегодня под названием «Храм любви, мира и музыки имени Джона Леннона» располагается во дворе Арт-центра «Пушкинская-10» по адресу Лиговский проспект, 53.

Речь идет о флотских тельняшках – излюбленном одеянии группы художников «Митьки», с которыми в 80-е годы тесно дружил и сотрудничал «Аквариум».

Анатолий «Джордж» Гуницкий (р. 1953) – сооснователь вместе с Борисом Гребенщиковым группы «Аквариум», автор многочисленных текстов к песням группы, особенно раннего ее периода, известный поэт, драматург, рок-журналист и критик.

С момента начала записи полноценных магнитоальбомов и вплоть до того, как их уже в перестроечные годы стало возможно издавать на промышленных носителях (LP, CD), «Аквариум» и вслед за ним другие группы ленинградского рока «издавали» их на магнитной ленте, на коробки с которой наклеивались специально сделанные для данного альбома концептуальные художественные фотографии. Автором фотографий чаще всего выступал фотохудожник Андрей «Вилли» Усов.

Ленинградский рок-клуб был создан на основе Ленинградского межсоюзного дома самодеятельного творчества 7 марта 1981 г.

В 1981 году одновременно с рок-клубом были созданы под кураторством Комитета государственной безопасности Ленинграда еще два полуофициальных самодеятельных объединения прежде неофициальных литераторов и художников – соответственно, Клуб-81 и Товарищество экспериментального изобразительного искусства (ТЭИИ).

Гребенщиков здесь не совсем точен. На самом деле в первые годы существования рок-клуба билеты были бесплатные.

БГ имеет в виду вызванный панком невероятный всплеск независимых фирм грамзаписи в Британии во второй половине 70-х годов.

Речь идет о фестивале «Весенние ритмы. Тбилиси-80» – первом официальном рок-фестивале в СССР. Инспирированное панк-роком выступление «Аквариума» вызвало бурный скандал, возмущенное жюри покинуло зал, а в Ленинград отправились гневные письма с обвинениями в адрес «Аквариума». В результате Гребенщиков был исключен из комсомола и уволен с работы.

Сергей Бугаев «Африка» (1966) – музыкант, художник, актер, активный член ленинградской андеграундной тусовки 80-х годов. Снялся в главной роли в фильме Сергея Соловьева «Асса» (1986) .

Тимур Новиков (1958 – 2002) – ленинградско-петербургский художник, создатель художественной группы «Новые художники», основатель Новой Академии изящных искусств, автор визуальной концепции концертов «Кино», активный участник «Поп-Механики». Одна из ключевых фигур ленинградско-петербургского андеграунда 80-90-х годов.

Александр Кан (1954) – журналист, критик, переводчик, продюсер. Основатель и президент Ленинградского Клуба современной музыки (1979–1982), основатель и арт-директор фестиваля «Открытая музыка» (1988–1993), автор нескольких книг о ленинградском андеграунде. С 1996 г. – обозреватель Русской службы Би-би-си в Лондоне. Переводчик данной книги.

В 1980 году в возрасте 14 лет Африка познакомился у себя в Новороссийске с приехавшей туда на летние гастроли ленинградской группой «Странные игры» и вместе с ними приехал в Ленинград.

Аппарат – так на сленге рок-музыкантов называлась концертная усилительная аппаратура и динамики.

Николай Михайлов (1953) – президент Ленинградского рок-клуба с 1982 по 1988 г.

Ленинградский рок-клуб располагался в самом центре города, в здании Театра Ленинградского дома межсоюзного самодеятельного творчества на ул. Рубинштейна, д. 13. Сейчас в этом здании находится театр «Зазеркалье».

Юрий Каспарян (1963) – гитарист группы «Кино», активный участник «Поп-Механики». После смерти Виктора Цоя долгое время работал в группе «Ю-Питер» Вячеслава Бутусова. В настоящее время – автор и главный исполнитель проекта «Симфоническое Кино». С 1987 по 1991 г. – муж Джоанны Стингрей.

Александр Ляпин (1956) – гитарист «Аквариума» (1982–1991), постоянный участник «Поп-Механики», работал также с ДДТ. Основатель и лидер собственных групп «Ну, Погоди», «ТелеУ», «Опыты Александра Ляпина», «ROCKМЕХАНИКА». С 2012 года постоянно живет в США.

Название главы (в оригинале Rebel Without a Clue) иронически обыгрывает название знаменитого американского фильма «Бунтарь без причины» (Rebel Without a Cause). Вышедшая в 1955 году картина с Джеймсом Дином в главной роли стала одним из первых художественных отражений растущего самосознания молодой Америки и провозвестником революционных перемен 60-х годов.

Я по-русски не понимаю, я по-русски не понимаю, я по-русски не понимаю.

Аркадий Драгомощенко (1946–2012) – поэт, прозаик, эссеист, переводчик, активный участник литературного объединения «Клуб-81», близкий друг Сергея Курёхина.

В 80-е годы консульства западных стран в Ленинграде активно приглашали деятелей культурного андеграунда на всевозможные приемы и вечеринки – как непосредственно в зданиях дипломатических представительств, так и в частных резиденциях.

Певица Валентина Пономарева (р. 1939) широкой публике больше всего известна как солистка цыганского трио «Ромэн» и исполнительница песен в фильме Эльдара Рязанова «Жестокий романс». Активно сотрудничала с джазовыми и роковыми музыкантами, в том числе с Сергеем Курёхиным и группой «Аквариум».

Владимир Чекасин (1947) – саксофонист, композитор, один из ведущих музыкантов советского и постсоветского джазового авангарда. Участник знаменитого вильнюсского трио Ганелин—Тарасов—Чекасин. В 80-е годы активно сотрудничал с Сергеем Курёхиным и группой «Аквариум».

Сергей Курёхин учился последовательно в Институте культуры им. Н. К. Крупской на дирижерском, фортепианном и оркестровом отделениях и на дирижерско-хоровом отделении музыкального училища им. Мусоргского. Ни то, ни другое учебное заведение он не закончил.

Спортивно-концертный комплекс им. Ленина (ныне Спортивно-концертный комплекс «Петербургский») – крупнейшее спортивно-концертное сооружение Петербурга, построенное к Московским Олимпийским играм 1980 г.

Евгений «Юфа» Юфит (1961–2016) – художник, фотограф, кинорежиссер, основатель студии «Мжалалафильм» и художественного течения «некрореализм». Идеолог стихийно возникшей в конце 1970-х годов группы купчинских панков, в которую среди прочих входили и Виктор Цой, и Андрей Панов (Свинья). Один из лидеров движения «параллельное кино». В постсоветские годы его фильмы получали призы на международных фестивалях.

В 1986 году «Новые художники» по инициативе Тимура Новикова создали «Клуб друзей Маяковского».

Георгий «Густав» Гурьянов (1961–2013) – музыкант, художник, барабанщик группы «Кино» и оркестра «Поп-Механика». Параллельно с музыкой Гурьянов, в детстве учившийся в художественной школе, активно занимался живописью, входил в группу «Новые художники». По итогам аналитического обзора российского рынка современного искусства в 2016 году, уже после смерти, признан самым дорогим художником России последних 10 лет среди достигших карьерного пика после 1991 года и выставлявшихся на аукционах в последнее десятилетие.

«Большой дом» – неофициальное название здания управления КГБ по Ленинграду и Ленинградской области по адресу Литейный пр., 4. Напротив «Большого дома» в старом, подлежащем капремонту жилом доме на улице Каляева (ныне Захарьевская) в середине 80-х гг. располагалась большая мастерская «Новых художников», получившая название «Галерея ”Асса”».

Легендарная котельная на Петроградской стороне, где Виктор Цой проработал кочегаром с лета 1986-го по январь 1988 г. Кроме Цоя, в «Камчатке» работали еще несколько известных ленинградских рок-музыкантов и художников: Слава Задерий («Алиса»), Александр Башлачев, Олег Котельников («Новые художники») и др. Уже тогда «Камчатка» стала культовым местом, где проходили неофициальные концерты. «Камчатка» увековечена в одноименной песне группы «Кино» и в фильме Алексея Учителя «Рок». Сейчас там музей Виктора Цоя и клуб, где регулярно проводятся концерты и кинопоказы.

Район Лос-Анджелеса, ограниченный бульваром Сансет на юге и дорогой Малхолланд Драйв на севере.

Храм-на-Крови (официальное название – Собор Воскресения Христова на Крови, еще его называют Храм Спаса-на-Крови) – православный собор в центре Петербурга, на берегу канала Грибоедова рядом с Михайловским садом и Конюшенной площадью. Построен в 1883–1907 гг. на месте убийства 1 марта 1881 г. императора Александра II. Отсюда и название. Редкое для Петербурга традиционно русское архитектурное решение с куполами-луковками. Купола Храма-на-Крови хорошо были видны с крыши расположенного неподалеку дома на ул. Софьи Перовской (ныне Малая Конюшенная), где в 80-е годы жил Борис Гребенщиков.

Аспен – знаменитый фешенебельный лыжный курорт в штате Колорадо.

Red Wave («Красная волна») – спродюсированный Джоанной Стингрей и изданный в 1986 году на американской фирме Big Time двойной виниловый альбом с композициями четырех групп ленинградского рока: «Аквариум», «Кино», «Алиса» и «Странные Игры». Далее в этой книге подробно описывается история его создания.

Кастор и Полидевк (римское имя – Поллукс) – герои древнегреческой мифологии, братья-близнецы. По одной из версий мифа, Кастор был убит, а Полидевк получил от Зевса дар бессмертия, но поделился даром с братом. Тогда Зевс предоставил Полидевку выбор: или вечно пребывать на Олимпе одному, или вместе с братом проводить один день на Олимпе, другой – в подземном царстве. Верный брат выбрал последнее, и с тех пор Кастор и Поллукс один день были бессмертными, другой смертными.

Мать Джоанны Джоан Кейн (урожденная Кузьмич, смешанных польских, русских и словацких корней) в 1952 году получила титул «Мисс Нью-Йорк». Она также снималась вместе с Мэрилин Монро в роли одной из участниц женского биг-бенда в знаменитом фильме «В джазе только девушки» («Некоторые любят погорячее»).

Святослав «Слава» Задерий (1960– 2011) – ленинградский рок-музыкант, основатель группы «Алиса». «Алису» Задерий собрал в Ленинграде в 1983 году и год спустя, в 1984-м, пригласил в нее москвича Константина Кинчева.

Алексей Вишня (1964 г.р.) – петербургский рок-музыкант и звукорежиссер. Звукорежиссуре учился у знаменитого Андрея Тропилло. В 1984 году у себя дома оборудовал студию звукозаписи, которую назвал «Яншива Шела». В студии Вишни записывались «Кино», Александр Башлачев, «Кофе», «АВИА» и другие ленинградские рок-музыканты.

Джоанна имеет в виду, что в молодые годы, до того, как стать рок-звездой, Константин Кинчев среди прочих занятий работал натурщиком в Московском Художественном институте им. Сурикова.

We Are the World («Мы – это мир») – популярный в 1985 году благотворительный сингл супергруппы из 45 американских артистов USA for Africa (United Support of Artists for Africa). Написанная Майклом Джексоном и Лайонелом Ричи песня призывала объединиться для помощи голодающим Африки.

Wonder Bread – популярная в Америке марка хлеба. Wonder по-английски – чудо.

The Factory («Фабрика») – арт-студия Энди Уорхола в Нью-Йорке.

Уорхол умер 22 февраля 1987 года после затяжной болезни желчного пузыря.

Кит Харинг (1958–1990) и Жан-Мишель Баския (1960–1988) – художники из круга Уорхола.

Банки с супом «Кэмпбелл» (Campbell’s Soup Cans) – одна из самых известных работ Уорхола.

Запрет на провоз банок с жидкостью в ручной клади был введен после терактов 11 сентября 2001 года.

Лео (Леонид) Фейгин (1938) эмигрировал из СССР в начале 70-х, под именем Алексей Леонидов работал в Русской службе Би-би-си ведущим программы «Джаз» и вместе с Севой Новгородцевым соведущим программы «Севаоборот». В 1979 году основал независимую фирму грамзаписи Leo Records, на которой издавал пластинки с записью авангардного джаза, преимущественно из СССР: трио Ганелина, Сергея Курёхина и др. Leo Records существует и по сей день.

Американский платный музыкальный телеканал «MTV» (Music Television) начал вещание 1 августа 1981 года.

Джон Кугар Мелленкамп (р. 1951) – американский рок-музыкант.

Longhorn State – штат длиннорогой коровы – одно из прозвищ Техаса.

Всесоюзное агентство авторских прав (ВААП) монопольно занималось охраной авторских прав в СССР. Существовало с 1973 по 1991 г.

«Гора Всплесков» (Splash Mountain) – водяная горка и лабиринт ужасов, один из главных аттракционов Диснейленда, основанный на персонажах, сюжетах и песнях из классического диснеевского мультфильма «Песня Юга» (1946).

Михайловский сад – один из самых уютных парков центрального Петербурга. С юга ограничен Михайловским дворцом (Русским музеем), с севера – рекой Мойкой, с запада – каналом Грибоедова, с востока – Садовой улицей.

Еще до выхода Red Wave «Странные Игры» распались. Братья Сологубы создали группу «Игры», а клавишник Николай Гусев, саксофонист Алексей Рахов и барабанщик Александр Кондрашкин объединились в «АВИА».

«Красная волна: Четыре андеграундные группы из СССР».

«Сумеречная зона» (Twilight Zone) – популярный американский телесериал, очередное обновление которого вышло в свет в 1985 году, как раз тогда, когда Джоанна постоянно ездила в Ленинград.

Александр «Рикошет» Аксенов (1964–2007) – основатель и лидер существовавшей в Ленинграде с 1985 по 1991 год панк-рок-группы «Объект Насмешек».

Свинья или Свин – прозвище Андрея Панова (1960–1998), основателя и лидера группы «Автоматические Удовлетворители» (1979–1998), одной из первых и самых радикальных панк-групп в СССР. В первом составе «АУ» на бас-гитаре играл Виктор Цой.

Название главы – аллюзия на популярную на рубеже 70-х и 80-х годов песню Video Killed the Radio Star.

Андрей Крисанов (1966–2018) – художник, музыкант. Товарищ Бугаева-Африки по их родному Новороссийску. Принимал участие в концертах «Кино», был членом группы «Новые художники».

Raleigh Studios – основанная в 1915 году, одна из старейших и лучших студий Голливуда.

Pacific Coast Highway (PCH) – часть автодороги штата Калифорния SR1, проходит вдоль практически всего тихоокеанского побережья штата.

KROQ-FM – музыкальная FM-радиостанция, вещающая из города Пасадена в штате Калифорния и охватывающая всю территорию Большого Лос-Анджелеса. Музыкальный формат – альтернативный рок.

Сеть ресторанов, основанная в 1950 году известным актером Гарри Льюисом. Слово «Гамлет» в названии означало, что он предназначался для актеров – ведь каждый актер мечтает сыграть роль Гамлета. Первый Hamburger Hamlet был открыт на углу бульвара Сансет и Хиллдейл-авеню в Лос-Анджелесе. Впоследствии сеть разрослась до 24 ресторанов.

Melrose Avenue – фешенебельная торговая улица в Лос-Анджелесе.

Мария Шрайвер (1955) – известная американская журналистка и писательница, племянница президента Джона Кеннеди, с 1986 по 2011 гг. – жена Арнольда Шварценеггера и, соответственно, с 2003 по 2011 гг., когда он был губернатором штата, – первая леди Калифорнии. Во время описываемых событий, то есть в 1986 году, – ведущая программы утренних новостей на канале CBS.

Михаил Кучеренко (р. 1960) – Большой Миша или Биг Миша – в студенческие годы в начале 80-х у себя в МИФИ в клубе «Рокуэлл Кент» принимал активное участие в организации рок-концертов и вскоре стал своим человеком в ленинградской рок-среде. В настоящее время – крупный специалист по аудиофильским hi-end системам.

Снежинск, он же Челябинск-70, – крупнейший в СССР центр по созданию ядерных зарядов. Случившаяся там в 1957 году техногенная авария, так называемая «Кыштымская авария», привела к значительному выбросу радиации в атмосферу.

Концерты проходили во дворце спорта «Юбилейный».

Всего в тот приезд в СССР UB40 дали шесть концертов в Ленинграде и три в Москве.

Ксения – жена всеобщего приятеля Сергея Савельева. Трехкомнатная квартира Савельевых в самом начале Литейного проспекта, в двух шагах от Невского, была в то время одним из главных центров тусовки «Кино», «Поп-Механики» и «Новых художников». Именно там происходила вечеринка с музыкантами UB40. В этом же дворе в коммунальной квартире жил Тимур Новиков. Впоследствии Ксения вышла замуж за Тимура, а после его и ее смерти наследницей Тимура Новикова стала дочь Ксении Мария.

Вторая личная встреча Михаила Горбачева и Рональда Рейгана состоялась 11-12 октября 1986 года в столице Исландии Рейкьявике, на полпути между Москвой и Вашингтоном. Она считается важной вехой в советско-американском переговорном процессе по стратегическим наступательным вооружениям и первым шагом к завершению эпохи «холодной войны».

Статья «Эти “доброжелательные” меценаты», авторы Андрей Комаров и Михаил Сигалов, журнал «Огонек», номер 49, 1986 г.

Кен Шаффер (р. 1947), помимо ключевой роли в издании американского альбома БГ Radio Silence, известен как изобретатель беспроводных электрогитары и микрофона. На его гитаре Джон Леннон играл во время записи своего последнего альбома Double Fantasy. Шаффер также занимался спутниковым телевидением и был первым, кто сумел наладить просмотр советского телевидения на территории США. Он также обеспечивал PR-поддержку ряду известных рок-музыкантов, среди которых были Джими Хендрикс, Стивен Тайлер из Aerosmith, группа Alice Cooper и др.

Silent Night, в немецком оригинале Stille Nacht, heilige Nacht («Тихая ночь, святая ночь»), – рождественский христианский гимн, создан в 1818 году. Одно из самых известных и широко распространенных по всему миру рождественских песнопений.

100

«Я не люблю работать, но мне нужны деньги! Моя жизнь – сплошной смех, но мне не смешно! Все вокруг говорят мне, что я должен делать, но я хочу только одного – быть дома с тобой!» – из песни UB40 All I Want To Do.

101

Алексей Ипатовцев (р. 1966) – рок-журналист, входил в редакцию самиздатовского рок-журнала «РИО». В 1985 г. записал последний самиздатовский альбом «Аквариума» «Десять стрел». С 1996 г. стал проводить много времени во Франции, где до 2013 г. работал на Французском радио, канал «Культура». С 2014 г. – медиадиректор Бориса Гребенщикова и группы «Аквариум».

102

Марьяна Цой (1959–2005) – жена Виктора Цоя, менеджер группы «Кино».

103

Всесоюзное объединение (сейчас АО) «Международная книга» занималось и занимается экспортно-импортными торговыми операциями с книгами, периодикой, аудио- и видеопродукцией. Именно при его посредничестве в марте 1988 г. был заключен контракт БГ с компанией CBS на издание восьми альбомов, из которых в свет вышел только один – «Radio Silence».

104

Владимир Ковалев «Рок-музыканты за доверие», журнал «Огонек», номер 7, февраль 1987 г.

105

В. Михайлов «”Красная волна” на мутной воде».

106

Второй, наряду с «Рокси», самиздатовский рок-журнал в Ленинграде. Название расшифровывалось двояко: «Рок-информационное обозрение» или Rock In Opposition. Главный редактор и издатель – журналист и рок-энциклопедист Андрей Бурлака. Выходил с 1986 по 1992 гг. Всего вышло 27 номеров.

107

Организованный Аффельдтом Советско-американский поход за мир проходил по маршруту Ленинград—Новгород—Калинин—Москва 15 июня – 8 июля 1987 года. В нем приняли участие 230 американцев и 200 советских граждан.

108

Phil Ramone – известный американский звукорежиссер и продюсер, работавший со многими известными музыкантами, среди которых Пол Маккартни, Боб Дилан, Рэй Чарльз, Квинси Джоунс, Би-Би Кинг, Мадонна и многие другие. На этапе переговоров об издании первого американского альбома БГ рассматривался как один из возможных продюсеров. В итоге продюсером Radio Silence стал Дейв Стюарт из группы Eurythmics.

109

110

«Джетсоны» (The Jetsons) – популярный американский научно-фантастический мультипликационный ситком, породивший особый стиль одежды, в том числе и платья, даже свадебные.

111

Арманд Хаммер (1898–1990) – американский предприниматель, основатель и глава корпорации Occidental Petroleum. Впервые приехав в РСФСР в 1921 г., успел повстречаться с Лениным. В течение десятилетий осуществлял деловые и культурные связи с СССР, встречался со всеми советскими лидерами вплоть до Горбачева.

112

К этому времени уже прошли несколько телемостов СССР—США, соведущими которых были Познер и Донахью.

113

В оригинале «tyrannosaurus wreck» – игра слов с названием ящера Tyrannosaurus Rex и одноименной группой Марка Болана.

114

Камелот – легендарный рыцарский замок короля Артура, в котором находился его Круглый стол. В ноябре 1963 года, вскоре после убийства президента Кеннеди, его вдова Жаклин в интервью журналу Life сравнила президентство своего мужа с Камелотом: «Будут и другие великие президенты, но такого другого Камелота не будет». С тех пор слово Камелот стали употреблять по отношению к клану Кеннеди.

115

«Я падаю на самое дно, а потом опять карабкаюсь на самый верх». В название песни Маккартни взял популярный в пору его детства на английских ярмарках аттракцион, представлявший собой спуск с горки, обвитой спиралью вокруг высокой башни.

116

117

118

Jane Pauley (1950) – популярная американская телеведущая.

119

Ежедневная утренняя телепрограмма на канале NBC.

120

Золотой штат – одно из шутливых прозвищ Калифорнии.

121

Рассерженные парни всю ночь играют в смертельные игры

Надменные чинуши-учителя лепят мелких людишек

Я держусь на волоске, над головой кружат стервятники

Им нужно развернуться, засунуть головы в землю и превратиться в пыль

Время их уходит, бессердечные души получат по заслугам

122

123

Йосемите – один из самых высоких водопадов в Северной Америке. Совокупная высота его составляет 2 425 фута (739 м). Расположен в Йосемитском национальном парке в Калифорнии. Йосемитский водопад занимает 20-е место по высоте среди самых высоких водопадов мира.

124

Benedict Canyon – район западного Лос-Анджелеса на северо-западе от Беверли Хиллз. В историю культуры вошел двумя фактами: здесь находился дом Романа Полански и Шэрон Тейт, и именно здесь знаменитую актрису убила «семья» Чарльза Мэнсона. Здесь же прожил последние годы своей жизни и умер в 1996 году легендарный пропагандист ЛСД Тимоти Лири.

125

Александр Годунов (1949–1995) — советский и американский артист балета и киноактер. В 1979 году во время гастролей Большого театра в Нью-Йорке 29-летний Годунов обратился к американским властям с просьбой о предоставлении политического убежища. История его побега легла в основу художественного фильма «Рейс-22». В течение нескольких лет был премьером «Американского театра балета». Снимался в кино в фильмах «Свидетель», «Долговая яма», «Крепкий орешек» и др. Умер от гепатита, вызванного, по утверждению врачей, хроническим алкоголизмом.

126

Bill Graham (1931–1991) – широко известный и очень влиятельный рок-промоутер. Начинал в середине 60-х в Сан-Франциско и первым вывел на мировую сцену Grateful Dead, Jefferson Airplane, Дженис Джоплин. Основатель легендарных концертных залов Fillmore West в Сан-Франциско и Fillmore East в Нью-Йорке и фирмы грамзаписи Fillmore Records. Среди его клиентов были Боб Дилан, Нил Янг, Led Zeppelin, Santana и многие другие.

127

James Taylor (р. 1948) — американский фолк-рок-музыкант и автор песен, пятикратный лауреат премии «Грэмми»; в 2000 году введен в Зал славы рок-н-ролла.

128

Bonnie Raitt (1949) — американская певица, гитаристка, автор и исполнитель песен в стилях блюз, кантри, рок, фолк. Лауреат 10 премий Grammy, включена в Зал славы рок-н-ролла и Зал славы блюза.

129

130

Steve Wozniak (1950) — американский изобретатель, инженер-электронщик и программист, вместе со Стивом Джобсом и Рональдом Уэйном в 1976 году основал компанию Apple Computer.

131

Кроме упомянутых, в проходившем 4 июля 1987 года, в День независимости США, на московском стадионе «Измайлово» первом в СССР рок-концерте под открытым небом принял участие еще и Карлос Сантана. С советской стороны выступали группы «Круиз», «Автограф», Жанна Бичевская.

132

133

Застилающие солнечный свет облака из выхлопных газов от передвигающегося исключительно на автомобилях огромного города — характерная черта Лос-Анджелеса. 21 сентября 2018 года газета Los Angeles Times сообщила о 87 днях непрерывного смога в городе.

134

«She’s beauty and she’s grace» – строчка из песни Miss United States канадского актера, певца, режиссера и продюсера Уильяма Шатнера (William Shatner). Особую популярность песня приобрела после появления ремикса, сделанного продюсерским дуэтом Berman Brothers для фильма «Мисс Конгениальность».

135

Название главы (в оригинале The Boys Are Back) отсылает к популярной песне группы Thin Lizzy The «Boys Are Back in Town».

136

Ziggy Stardust (Зигги Звездная Пыль) – одно из сценических воплощений Дэвида Боуи. Образ появился в одноименной песне и в получившем от нее название концептуальном альбоме The Rise and Fall of Ziggy Stardust and the Spiders from Mars(1972).

137

Существует гетерохромия – редко встречающееся состояние, при котором радужные оболочки правого и левого глаза имеют разный цвет. Оно является результатом относительного избытка или недостатка пигмента меланина. У Боуи, однако, была анизокория – симптом, характеризующийся разным размером зрачков правого и левого глаза. Левый зрачок у него был постоянно расширен, что создавало иллюзию глаз разного цвета, так как зафиксированный левый зрачок, в отличие от здорового правого, не реагирует на изменение света. В итоге левый глаз у него казался темным из-за черноты расширенного зрачка, по сравнению с голубым правым зрачком. Считается, что анизокория Боуи стала результатом неудачного падения в ходе подростковой драки в 1962 году, когда ему было 15 лет.

138

Thin White Duke – еще один сценический облик Боуи. Ассоциируется главным образом с альбомом Station to Station (1976) и упоминается в заглавной песне альбома, хотя имидж Герцога уже использовался в ходе продвижения предыдущего альбома Young Americans. Визуально образ был расширенным вариантом Томаса Джерома Ньютона – персонажа, сыгранного Боуи в научно-фантастическом фильме «Человек, который упал на Землю».

139

Крыльями на каблуках или на пятках, символизирующими легкость и скорость, был оснащен древнегреческий бог Гермес (у римлян – Меркурий).

140

В оригинале «Крик в жизни» из первого альбома «Игр» на текст друга В. Сологуба французского поэта Филиппа Лебо. Как говорит сам Сологуб, «остросоциальная песня, никакого отношения к путешествиям не имеет».

141

142

Название главы (в оригинале Meet the Parents) отсылает к одноименной комедии с Беном Стиллером и Робертом де Ниро в главных ролях.

143

В Ленинграде, помимо Первого и Второго каналов Центрального телевидения, было еще и местное Ленинградское телевидение, на котором, собственно, в 1984 году и появилась программа «Музыкальный ринг». В перестроечные годы некоторые, самые популярные выпуски «Музыкального ринга» ретранслировал Первый канал ЦТ.

144

David Letterman (1947) – ведущий популярных вечерних ток-шоу Late Night with David Letterman (NBC) и Late Show with David Letterman (CBS). Программы Леттермана отличались откровенностью проникновения в жизнь знаменитостей.

145

Дом культуры 1 Мая на проспекте Карла Маркса (теперь Большой Сампсониевский) на Выборгской стороне – историческое здание начала конца ХIХ века в стиле модерн. До революции в нем располагался дом Сампсониевского братства при Сампсониевском соборе. В советские годы клуб, а затем ДК 1 Мая. В 80-е годы – одно из мест регулярных концертов групп рок-клуба. Ныне здание принадлежит Санкт-Петербургскому Государственному университету, в нем располагается дом молодежи Выборгского района «Форпост».

146

Helter Skelter – песня из «Белого альбома» «Битлз» (1968 г.), звучание которой Маккартни намеренно сделал максимально громким и «грязным». Считается в истории рок-музыки решающим влиянием на возникновение и предтечей и провозвестником появившегося спустя год-два стиля heavy metal.

147

Андрей «Дюша» Романов (1956–2000) – флейтист и клавишник «Аквариума». Впоследствии создатель и лидер группы «Трилистник».

148

Олег Гаркуша (1961) – музыкант, поэт, актер, главный шоумен группы «АукцЫон», активный участник «Поп-Механики» Сергея Курёхина.

149

Михаил «Фан» Файнштейн-Васильев (1953–2913) – бас-гитарист и перкуссионист «Аквариума», впоследствии директор группы. Играл также в группах «Зоопарк» и «Трилистник».

150

Алексей Хвостенко был первым исполнителем песни «Город золотой». Автор текста – поэт Анри Волохонский.

151

152

153

В этой своей функции бывший дворец великого князя Николая Николаевича-младшего использовался недолго. В 2000 году Дворец бракосочетаний был закрыт за ненадобностью городу, и здание было передано резиденции полномочного представителя президента по Северо-Западному округу РФ.

154

Введенный в моду в начале 80-х годов популярными британскими поп-рок-группами Duran Duran, Spandau Ballet и др. стиль «новые романтики» отличался броской, яркой одеждой и пышными прическами. Группа «Кино», особенно на раннем этапе, испытала сильное влияние «новых романтиков», в частности Duran Duran.

155

Положившая начало популярному поверью старинная английская присказка «something gold, something new, something borrowed, something blue, a sixpence in your shoe» («что-то золотое, что-то новое, что-то взятое взаймы, что-то голубое и шестипенсовик в башмаке») перечисляет атрибуты, необходимые для свадебного наряда невесты. Голубой цвет символизирует чистоту, любовь и верность.

156

«Гимн Великому городу» из балета Рейнгольда Глиэра «Медный всадник» (1945–1948).

157

В США и других странах Запада обручальное кольцо надевают на безымянный палец левой руки.

158

Andrew Logan (1945) – британский скульптор, ювелир, артист перформанса, соратник и партнер кинорежиссера Дерека Джармана, модельера Вивьен Вествуд, продюсера Малкольма Макларена. Основатель (1972) и бессменный руководитель конкурса красоты «Альтернативная мисс мира», в 80-е годы сотрудничал с группой «Новые художники».

159

Сергей Фирсов (р. 1958) – всеобщий приятель, одним из первых стал записывать на имевшийся у него японский кассетник Aiwa концерты и квартирники музыкантов русского рока, заведовал фонотекой Ленинградского рок-клуба. Был продюсером Александра Башлачева, записывал альбомы Янки и «Гражданской обороны». В настоящее время руководит работой клуба «Камчатка».

160

«We’re all mad here» – Джоанна цитирует знаменитый диалог из «Алисы в Стране Чудес»:

– Ничего не поделаешь, – возразил Кот. – Все мы здесь не в своем уме – и ты, и я!

– Откуда вы знаете, что я не в своем уме? – спросила Алиса.

– Конечно, не в своем, – ответил Кот. – Иначе как бы ты здесь оказалась?

161

«Да, мы вместе, вместе бежим в темноте. Мы никогда не разорвем эту цепь, никогда не разорвем эту цепь» – строчка из песни The Chain группы Fleetwood Mac.

162

Stevie Nicks (р. 1948) – американская вокалистка и автор песен, больше всего известная по работе в группе Fleetwood Mac.

163

«Еловая субмарина» – цикл видеопрограмм Александра Липницкого, в которых автор рассказывает историю русского рока «глазами очевидца».

164

East Hampton – город на берегу Атлантического океана, на южном побережье острова Лонг-Айленд, штат Нью-Йорк, место дач и отдыха артистической и художественной богемы Нью-Йорка.

Annotation

Джоанна Стингрей, Мэдисон Стингрей Стингрей в Стране Чудес

Благодарности

Особая благодарность

Предисловие переводчика

Введение. Кроличья нора

Глава 1 Все началось в Ла-Ла Ленде

Глава 2 Медвежье логово

Глава 3 Первое расставание

Глава 4 Back in the USSR

Глава 5 Бунтарь без понятия[31]

Глава 6 Что-то необыкновенное

Глава 7 Волк и Феникс

Глава 8 Tsoi Song

Глава 9 Ослепленная светом

Глава 10 Свет яркой звезды

Глава 11 Красота в чудовище

Глава 12 Стингрей

Глава 13 Гоним волну

Глава 14 Поистине королевская

Глава 15 Сумма влияний

Глава 16 Видео помогло радиозвездам[80]

Глава 17 Музыка с миссией

Глава 18 Пограничье

Глава 19 Красная волна и черный список

Глава 20 В Зазеркалье

Глава 21 «Я люблю рок-н-ролл!»

Глава 22 Из России с любовью

Глава 23 «Штаны придерживайте!»

Глава 24 Не держать зла

Глава 25 Любовь слепа

Глава 26 Бойцовский дух

Глава 27 А кто же я еще?

Глава 28 Жизнь в грезах

Глава 29 Железный кулак

Глава 30 Разбитый тираннозавр

Глава 31 When I Get To The Bottom

Глава 32 Мелкие людишки

Глава 33 Бог за рулем белого кабриолета

Глава 34 Везение Стингрей

Глава 35 Смотри не умри

Глава 36 Драже и Цой-соус

Глава 37 Ребята вернулись[135]

Глава 38 Лучше я буду предметом борьбы

Глава 39 Никому кроме Зигги[136]

Глава 40 Под давлением

Глава 41 Знакомство с родителями[142]

Глава 42 Это наш вечер, и мы будем танцевать, если хотим

Глава 43 Some More of Your Love[151]

Глава 44 Возвращение к счастью

Глава 45 Семь минут на всю жизнь

Глава 46 Крыша поехала!

Глава 47 Горько!

Глава 48 Мы здесь все не в своем уме